Маскарад

Фото: https://pixabay.com

Рассказ опубликован в журнале „Берлин.Берега“ №7+/2019

Владимир P. Fiŝo ПЕРЕПЕЛИЦА, Ольга КЛЯЙМ, Майя БИРДВУД-ХЕДЖЕР, Нелли ШУЛЬМАН, Максим КАШЕВАРОВ, Мария ЕВДАЕВА, Михаил ШЛЕЙХЕР, Юлия АБДУЛЛАЕВА, Маша КРИЧЕВСКАЯ, Леонид ЗЛОБИНСКИЙ, Мария ШЕВЦОВА, Елена КОРОЛЕВА, Мария ПЕКЕР, Ольга ХОРН, Евдокия ЛАПИНА, Виктория КИРИЧЕНКО, Максим КИТАЙЦЕВ, Эльмира ГУСЕЙНОВА, Артём «Явас» ЗАЯЦ, Ольга ФЕДОРОВСКАЯ, Валерия КРУТОВА, Вера КОЛКУТИНА, Григорий АРОСЕВ, Елена САФРОНОВА, Евгений КРЕМЧУКОВ

Маскарад

Рассказ 25 авторов

Мохнатая снежинка упала на ладонь и не растаяла. В голове пронеслось: «Мохнатая — значит, потеплело, не растаяла — значит, руки уже холодные». Я машинально передвинул несколько льдинок, и они уже привычно рассыпались радужными искрами. «Интерференция, — устало подумал я. — Чёрт, осталось совсем немного, а в голове крутится такая ерунда». Взгляд упал на часы, потом на вспыхнувший экран телефона — мессенджер заставил меня отвлечься от грустных мыслей. «Забудь о ней, она тебе не нужна». — «Я подарю тебе мир и покой». — «Герда, где же ты, моя Герда», — прошептал я и выключил телефон. Мимо пронеслась, наверное, сотая по счёту электричка. Люди вывалились на платформу как картофелины из опрокинувшегося мешка и, на ходу натягивая перчатки и рюкзаки, понеслись к выходу в город. Я смотрел, как они поёживаются, выходя на мороз из тёплых вагонов, и думал о каких-то глупостях. Экран телефона снова вспыхнул: «Я иду к тебе».

По спине прошёлся легкий, уже такой привычный холодок. Платформа резко опустела, снег тихо ложился на рельсы и на перрон. «Это роятся белые пчёлки», — подумал я… Между тем руки продолжали леденеть: ногти отливали мёртвым лиловым, ладони слегка покалывали. Пошарив окаменевшими пальцами в нагрудном кармане промокшей рыжей дублёнки, я нашёл спички и последнюю сигарету. «Давай, давай, давай», — шептал я, шаркая одной за другой спичками по промокшему коробку. Экран телефона снова засветился в темноте, но я проигнорировал сообщение. Вдали виднелась последняя электричка, а сигарета наконец была зажжена, так что теперь нужно было успеть докурить. Я затягивался во все лёгкие, выпуская из непослушных губ рассеивающиеся клубы дыма. Громко скрипя тормозами, разрывающими густую вязкую тишину перрона, пустая электричка подошла к платформе. «Ну всё, пути назад больше нет», подумал я, стрельнул светящимся окурком в темноту и ступил на подножку электрички. Поезд тронулся. Я стоял на подножке, крепко держась за поручень, и мимо проплывали перрон и тусклые фонари. Под последним фонарём я увидел её: она вбежала на платформу. Короткие белые волосы лихо торчали во все стороны, льдинки глаз уставились на меня, а тонкие губы скривились в подобие оскала — то ли боли, то ли ужаса. В следующую секунду все исчезло.

Она растаяла как Снегурочка в пьесе Островского — но ведь этого можно и нужно было ожидать. Ну а как, в самом деле, могло быть иначе? Электричка набирала скорость, а я смотрел в телефон и пытался понять, успел ли я запечатлеть её последний оскал. (Конечно, когда мы встретимся в следующий раз, для неё все это будет в далёком прошлом.) А для меня? И куда дальше? Неужели придётся вернуться в до?

Устроившись на неудобном реечном сиденье, я решил ещё раз проверить последние фотографии. К моему облегчению я всё же наткнулся на знакомую, нехорошую ухмылку. Её черты казались смазанными. Кроме пресловутого оскала больше ничего я разглядеть не мог. Лицо будто когда-то нарисовали мелом на школьной доске, а потом стёрли, оставив неопрятные белые разводы. Я даже почувствовал прикосновение чего-то мерзкого, похожего на засохшую на пыльной батарее тряпку. Услышав противный хруст, я передёрнулся. Поезд тряхнуло, палец неловко уткнулся в экран: «Удалить файл?» — увидел я вежливый вопрос: «Да/Нет». Вагон опять качнулся, мой палец скользнул к «Да». «Какого чёрта, — заорал я, — что вы себе…» — неизвестная мне коротко стриженая девица ловко перехватила мой телефон. «Не шумите, — бесцеремонно посоветовала она, опустившись напротив, — сейчас получите свой аппарат…» — её пальцы летали над экранами. «Всё, — она кинула мне телефон, — снимка там больше нет. Фото теперь в безопасности… — девица похлопала себя по карману, — в случае чего рисковать вам не придётся…» Вытянув длинные ноги в грубых ботинках, она неожиданно хихикнула: «У вас стоит игра „Змейка“. Вы такой старый, да?» Я вздохнул: «Что вам за дело до моего возраста, барышня? И вообще, кто вы такая и зачем вам…» Она надвинула на нос неуместные зимой тёмные очки. «Вы всё узнаете, — сообщила девица, — только позже. Пока играйте, — она не сдержала смешок, — например, в „Змейку“».

Но только в «Змейку» мне играть совершенно не хотелось — мне хотелось понять, что происходит, неизвестность меня всегда раздражала. «Барышня, — криво улыбнулся я. — И всё-таки — зачем вы это сделали? Вы всегда так знакомитесь в электричках? Выхватываете чужие телефоны, стираете чужие воспоминания? Быть может, эта фотография, эта девушка на ней много для меня значила, а вы…» Девица искренне развеселилась: «Ай-яй-яй, а вам разве никогда не рассказывали, что врать нехорошо?! Да ни хрена они для вас не значили, ни девушка, ни фотка, вы снимок только что сделали, я сама видела! А?! Съели?!» Я обидчиво пожал плечами и, спрятав телефон в карман, отвернулся к окну, всем своим видом показывая, что в таком тоне беседу вести вовсе не собираюсь; краем глаза я увидел, что девушка передразнила мой жест, отчего обиделся ещё сильнее. «Это сестра моя была, Луна», — вдруг сказала она через какое-то время, как бы между прочим, вглядываясь в проносящиеся чёрно-белые пейзажи за окном. «Так, стоп, — озадаченно уставился я на неё, пытаясь собраться с мыслями. — Как — сестра? Та девушка на платформе была вашей сестрой? И её зовут Луна?» Девица проигнорировала мой вопрос, демонстративно достав и начав распутывать провод своих наушников. «Кажется, я понял, — усмехнулся я, — сестра вас догоняла, а вы от неё, значит, в бегах, я прав? Что же такого ужасного вы успели натворить в вашем юном возрасте, а?» Девица мрачно покосилась на меня и приложила палец к губам: «А теперь мы поиграем в молчанку, раз в „Змейку“ вы играть не собираетесь! К тому же нам осталось всего три остановки». — «Мне жаль вас огорчать, милая девушка, — покачал я головой, — но вот только я, в отличие от вас, еду до конечной». — «Это ты так думаешь, — огрызнулась девица, от раздражения перейдя вдруг на „ты“, — осталось три остановки. А теперь — цыц».

«А всё-таки в транспорте дальнего следования не мешало бы ввести психиатрический контроль, — подумал я, разглядывая проносящиеся мимо сосны. — Барышня явно неадекватная». Первой тишину нарушила моя странная попутчица. Внезапно вспомнив , что так и не представилась, она, как ни в чём не бывало, произнесла: «Меня, кстати, зовут Лилит». — «Чёрная луна? А сестра, стало быть, Селена?» — «Ну это разве что по паспорту». Я ещё раз окинул её взглядом. А они и правда очень похожи с сестрой, высокий рост, ямочки на щеках, изумрудно-зелёные глаза с каким-то особенным блеском. Правда, та была блондинка, а эта — брюнетка. «Очень приятно», — подчёркнуто равнодушно отозвался я. «А вас как зовут? — не унималась Лилит. — Или это секрет?» — «А я сам прихожу», — сострил я, потому что продолжать общение с ней мне уже не хотелось. «Шуточка с во-о-от такой бородой», — фыркнула она, и снова повисла тишина. Девушка опять увлеклась своими наушниками, а я, за отсутствием других развлечений, начал, наконец, играть в «Змейку». Так мы и проехали две станции. Скоро, по её же собственному утверждению, она избавит меня от своего поднадоевшего общества и уйдёт, забрав, конечно, с собой все ниточки, за которые можно было бы ухватиться по дороге к моей таинственной незнакомке, но и ладно. В конце концов, в мире много прекрасных женщин. «Куришь? — спросила вдруг Лилит, доставая пачку Vogue. — Выйдем в тамбур?» С «вы» на «ты» и обратно она переходила по какой-то известной только ей схеме. «Можно», — согласился я. Курить действительно хотелось. Да и не прощаться же с барышней на такой неприветливой ноте. Будем надеяться, она всё же не окажется злой пророчицей, и никакая Аннушка сейчас не поливает тамбур подсолнечным маслом в мою честь. Я сделал шаг и обмер. Вагона не было. Был огромный политый лунным светом зал, пол, напоминавший шахматную доску. И Селена! Она стояла напротив и, увидев нас, капризно произнесла: «Это была моя пешка! Я его первой заметила». — «А я его осалила!», — возразила Лилит. «Девушки, что происходит?» — возмутился я, как только ко мне вернулся дар речи. «Да успокойся ты, — хихикнула Лилит. — Всего одна партия — и ты свободен, как ветер. Если, конечно выиграем. Вставай на свою клетку». — «Хорошо. Но нельзя ли человеку с высшим образованием и, на минутку, военной кафедрой за плечами, претендовать хотя бы на роль слона или ладьи?» Сёстры-королевы (это я уже понял) звонко в унисон расхохотались.

«Дорогой мой, — сказала Лилит. — Ты можешь быть кем захочешь, но всё равно останешься моей пешкой». — «Ну хорошо, — пробормотал я. — Я понял. Не дурак». И встал на свою клетку перед Лилит. А Селена направилась на другой край шахматного зала, пропадавший в полутьме. Её каблучки цокали по гладкому полу и казалось, отмеряли какое-то непонятное мне время, унося прожитые секунды вверх, туда, где не было ни потолка, ни неба, ни звёзд. Три-четыре-пять… Я напрягся. Шесть-семь-восемь. Мне стало не по себе — в тот момент, когда Селена достигла своей клетки, дальний край зала преобразился. Из тьмы с хрюканьем и сопением выползли чудовища — что-то мерзкое с рогами и собачьей мордой скалило окровавленные клыки, кто-то длинный с петушиной головой тряс гребнем и сморкался себе в воротник. Другой был похож на мельницу, пьяно пляшущую вприсядку. К крыльям мельницы были прикреплены длинные ножи, и всё это трещало, махало и громыхало. Чудовища собрались вокруг белой королевы, раздвинулись в две шеренги, и я увидел, что и сама Селена преобразилась. Она больше не была изящной девушкой в коктейльном платье и туфельках от Валентино. Она уже даже не была женщиной. В одной её руке блестел огромный серп, в другой горел факел, и волосы щетинились длинными иглами. «Пора, наконец, и закурить», — подумал я и достал из кармана пачку Gitanes. Я сосредоточился на раскуривании сигареты, стараясь не смотреть по сторонам. Я чувствовал, что справа, слева и сзади кто-то шевелится, рычит и постанывает. Наша сторона поля уже тоже была заполнена и готова к игре. «И вот ведь так оно всегда! — Подумал я. — Мы до последнего не знаем, кто мы есть на самом деле и на что способны. И иногда только незапланированная поездка в электричке с подозрительной попутчицей даёт нам возможность узнать — ну, или хотя бы попытаться узнать самих себя. И, чёрт возьми, от этого безумно интересные ощущения!» Я бросил на пол спичку, затянулся сигаретой и с рёвом выпустил из лёгких дым, который вместе с жидкой огненной струёй, завихряясь и выжигая в полу страшные узоры, долетел до середины зала и взорвался там клубком огненных змей.

Я словно сорвался в пропасть, вниз, в пучину бушующей стихии, прямо навстречу своему естеству. Оно распростёрло мне свои сладкие и жуткие объятия, с нетерпением ожидая нашего воссоединения. Я летел в недра своего «я», своих настоящих желаний, скрываемых под маской офисного клерка и примерного семьянина с образцовой кредитной историей; своей годами дремавшей ослепляющей ярости, животной похоти, ненасытной алчности, к своим древним, исконным инстинктам охотника, завоевателя, волка. Моё естество поглотило меня, и я распрямился, чувствуя, как становлюсь выше и мощнее. С хрустом поддалась чешуя, кольчугой покрывшая моё тело. Я ощутил мощные кожистые крылья за спиной, залюбовался ороговевшими когтями, жаждущими рвать плоть. Пешка? Она сказала, на этом поле я пешка? А где, чёрт возьми, белая королева? Я оглянулся назад — мое зрение никогда не бывало острее — и не удивился. На этом поле не будет противостояния белых и чёрных, канонической последней битвы добра и зла. На этом поле, находящемся вне пространства, времени и логики, на два лагеря разделены тридцать две чёрные фигуры — тридцать две креатуры Босха, тридцать два антигероя Данте. Я в нетерпении переступил с ноги на ногу, задев хвостом стоявшего рядом медведя с бульдожьей мордой, недовольно загудевшего. Плевать, чью кровь я пущу сокрушительным ударом, во имя чего и какой во всем этом смысл. В эту минуту мне хотелось боя и победы. Любой ценой.

Я ликовал. Как же вовремя Игорёк, гений-айтишник из второго отдела, сумел опознать ее на моем фото! На таком неудачном снимке — она быстро бежала по перрону, а я пытался снять ее из тронувшегося поезда сквозь залипшее грязным снегом стекло — ее вряд ли узнала бы собственная мать. «Бинго!», — ответил он на мое сообщение с фотографией, едва я занял место в вагоне. «Бинго!», — повторил я вслух, давая команду всем причастным к этой истории. Дальше план сработал безупречно — сестры клюнули на наш крючок, как изголодавшаяся форель. Поэтому мое «назначение» пешкой сильно позабавило меня. Надо сказать, что следователь Славуцкий весьма гармонично смотрелся в костюме медведя, а бульдожья морда мало отличалась от его реальной физиономии, особенно, когда его срочно выдергивали на задание вечером субботы. Да и сам костюм вышел отличный — сестра Славуцкого работала костюмером в Малом Драматическом и не раз тайно снабжала весь отдел любимого брата необходимым реквизитом. Теперь осталось понять, кто из тридцати двух креатур, толпящихся на поле в предвкушении начала игры, из нашего отдела, а кто — члены банды неуловимых сестер-мошенниц, находящихся у нас в разработке восьмой месяц. Я точно знал, что наш аналитик Леночка должна быть обезьяной, а следователь Борисыч — рыбой с тремя ногами (бедняга, как часто он запутывался в них на тренировке!), но таковых на поле оказалось несколько, и все приблизительно одного роста и комплекции. Спина под чешуей чесалась, крылья оттягивали назад и мешали сохранять равновесие, пальцы ног затекали. Сердце так сильно стучало в ушах, прикрытых птичьим костюмом, что я боялся не различить в стуке колес оговоренного ранее сигнала Славуцкого. Но я сумел распознать его. Операция «Босх» началась.

Надо заметить, что по нашему, разработанному ранее, плану, я был проходной пешкой. Сначала я должен был притвориться простой, самой незначительной фигуркой, но затем превратиться в королеву и нанести самый главный удар: шах и мат. Мы неслучайно выбрали название операции «Босх». На всех картинах непревзойденного голландца можно увидеть страшных, искалеченных, не похожих на нормальных людей, уродов. Мне вспомнилась история, о которой я прочитал, заинтересовавшись работами великого мастера. Когда-то он написал картину, которая называлась «Отпущение греха». На этой картине был изображен умирающий в чепце человек, полулежащий в кровати и облокотившийся о широкое быльце. Рядом с кроватью стояла «смерть» в виде полуразрушенного скелета, как подобает, с косой в виде острой пики. Но суть была в том, что она (смерть) протягивала умирающему мешочек с деньгами, одновременно наставляя на него копьё. Умирающий своей рукой отталкивал деньги, и копьё застывало на небольшом расстоянии от тела больного. Каково же было мое удивление узнать, что под слоем краски на панели был совсем другой эскиз. По-видимому, Иеронимус (так звали Босха) в последний момент передумал. По его предварительным замыслам, изначально было так: больной берёт мешок, а смерть в этот же момент его протыкает копьём. На, мол, тебе за твой «жадный» грех. Так и в нашей операции по захвату сестёр — изначально мы думали одно, но по ходу, нам пришлось менять правила игры. Я услышал сигнал и двинулся в тамбур. Когда двери открылись, я замер на пороге: входные двери были открыты, и одна из сестёр держалась за ручки, туловище было снаружи и болталось на воздухе. Она смотрела на меня и ехидно улыбалась. Я замер. В момент, когда я решил приблизиться к ней, она отпустила руки…

Поезд свистел и набирал обороты. Я кинулся к двери: Селена (а это была она) исчезла, словно растворилась в холодном воздухе. Лоб покрылся холодной испариной, сердце стучало. Прыгнуть за ней? Я резко обернулся. Лилит стояла, отвернувшись, словно ничего не произошло. Отрешённая, спокойная пассажирка, скользит взглядом по несущемуся за окном пейзажу, погружённая в дорожные думы, тёмный стройный силуэт. В моем кармане запищал телефон. Я скосил глаза: сияющий экранчик сигнализировал «Вас вызывает Белый король». Вот это да! Я заметался. Что делать? Ответить значило отвести глаза от Лилит. Не ответить было просто нельзя. Лилит явно что-то замышляла, меня мутило от напряжения. Под моим взглядом она обернулась и медленно достала из кармана белый платок. Она неотрывно смотрела на меня, а я на неё. Я нажал на кнопку и издали услышал телефонный голос: «Рыцарь, шагайте наискосок». Лилит усмехнулась и протянула мне платок. Приторный дурман ударил в нос, Селена, Лилит, тамбур, далёкий голос Белого короля закружились вокруг. «Иеронимус», — донёсся до меня далёкий голос, то ли звонок опоздал, то ли я сплоховал, но всё заволокло туманом и исчезло.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я пришёл в себя. C трудом открыв глаза, я увидел лица окружавших меня людей. Одни были обеспокоены, другие — растеряны, от третьих исходило равнодушие и даже лёгкая брезгливость — а вдруг наркоман? Полагаю, валяясь в тамбуре в снежной каше, я имел не самый презентабельный вид. «Ну вызовите же наконец скорую!» — раздался раздражённый голос в толпе. «Не надо, мне уже лучше», — запротестовал я и с трудом поднялся. Собравшиеся тут же потеряли ко мне интерес и рассеялись по вагону. «Ушли, снова ушли», — пульсировала в голове мысль. Сознание всё ещё было спутанным, я судорожно пытался восстановить последние события. Звонок телефона отозвался мгновенной болью в голове. Что же они подсунули? «Белый король» — увидел я на экране, зажмурился, снова открыл глаза, выдохнул — это был Кайзервайс, мой шеф. Рассудок снова стал подкидывать мне неприятные сюрпризы. Галлюцинации участились. Первое время они не имели ничего общего с реальностью, но теперь становилось всё сложнее их дифференцировать. Это началось вскоре после того, как я обнаружил у себя на руке след укола, о происхождении которого мне было неизвестно. Токсикологический анализ крови ничего не выявил, поэтому об этой находке я никому не сообщил. Да и наивно было бы думать с моей-то генетикой, что эти события как-то связаны между собой. Мне стоило бы давно обратиться к специалисту, но я из категории людей, недолюбливающих эскулапов и убеждённых, что здоровый продолжительный сон — панацея от всех недугов. Надо признать, такую роскошь я давно уже не мог себе позволить. Телефон всё не смолкал, и я наконец ответил, выдавив хриплое: «На связи». Меня накрыло потоком нецензурной брани. Мозг старательно выковыривал из сказанного самую необходимую информацию: гды ты? Почему проигнорировал приказ о прекращении операции? Нас раскрыли! Срочно возвращайся на базу. «Скоро буду, отбой», — ответил я и завершил вызов. В углу тамбура я заметил затоптанный платок, сгрёб рукой серую массу и засунул в карман. Надо будет отдать на фармакологический анализ. На ближайшей остановке я вышел на платформу, затянулся свежим воздухом и закурил. Опять придется всё начинать сначала. Сёстры словно играют с нами, предлагая нам морковку, за которой мы послушно идём. Чего же ждать от них дальше? «Иеронимус», — промелькнуло в голове, это последнее, что я услышал, теряя сознание. Новый ребус, новая игра, скоро они снова сделают первый шаг.

Очнулся я от того, что Иеронимус — мой старый и злющий персидский кот, которого Лена подарила мне в наш слюняво-конфетный период, — царапал щёку, с явным намерением перейти в зону интереса окулиста. Лена, ненавидевшая своё имя и стремящаяся поменять паспорт и стать Селеной, после развода прихватила практически всё совместное имущество, кроме кота. Ох, блин, что ж это за бодягу мы вчера со Славиком вылакали-то? Славик — сосед и по совместительству шахматист-любитель, с которым мы часто утопляли в виски (это если были хорошие времена) или в водке (во времена похуже) разнообразные гамбиты, валялся неподалёку, зажав в руке белого короля. У головы Славика стояла пивная банка с готическими буквами по полю — „Эдельвайс“. А да, от „Эдельвайса“ всегда такой бодун, намешивают туда, сволочи, всякой хрени… Я, кряхтя, поднялся и взял двумя пальцами затоптанный платок, на который Иеронимус изящно положил два коричневых рогалика, и пошёл выкидывать сию массу в мусоропровод. На лестничной клетке пришла в голову мысль зайти к Лилит — старой правоверной еврейке, живущей в квартире между моей и Славиковской. Лилит-то и была виновнцей нашего внепланового загула — к ней приехали из Израиля племянницы: две близняшки, которые были совершенно непохожи друг на друга, одна — полная блондинка, другая — стройная брюнетка. Племянницы захотели осмотреть достопримечательности города, и мы, двое интеллигентных и пьющих еврейских соседских юношей, шахматист и скрипач, охотно вызвались помочь. После экскурсии, на платформе электрички, решили отпраздновать дружбу народов, вернее евреев всех стран, ну вот и… Я позвонил в дверь, и она на удивление быстро открылась. На пороге почему-то оказалось сразу три фигуры: две стройные и одна полная. Прищурив немилосердно щипавшие глаза я рассмотрел в сумраке коридора близняшек и… Селену.

Меня качнуло. Близняшки, даром что были непохожи, синхронно улыбнулись и одним движением пригласили войти. Я машинально шагнул через порог. Дверь за мной закрылась. «Познакомься, это наша мама». Я подошёл к Селене, протянул руку и взглянул ей в глаза. Они были холодные и пустые. Селена была вчерашняя, из электрички, только лет на тридцать старше. Внутри всё сжалось. Чувство реальности вновь изящно ускользало от меня. Тяжёлая голова, спящий Славик и мусоропровод были (по сравнению с чудовищами, шахматными королевами и попытками поймать мошенниц) самыми что ни на есть настоящими. Правда, меня не покидало ощущение, что действую я на автомате. Что дёрнуло меня, например, позвонить в дверь соседки, не умывшись, не разбудив Славика, не прояснив всех обстоятельств вчерашнего вечера? Даже желание вновь увидеть близняшек такого поведения не объясняло. Ну да ладно, блин, чего после пьянки не бывает! Но они будто ждали меня за дверью. И теперь передо мной стояла Селена — плод моих галлюцинаций, в чём я так успешно убедил себя вчера. Пусть увядшая и безучастная, но живая. Я пожал её влажную руку и похолодел. Она не подала виду, что мы знакомы, и пригласила меня выпить с ними чаю. А мне уже вовсю мерещились набоковские и кинговские призраки. Я вдруг понял, почему лицо Лилит показалось мне вчера таким знакомым. Это была наша Лилит, соседка, только молодая. В квартире что-то назойливо жужжало, не позволяя сосредоточиться и понять, где граница между реальным миром и фантазией. Усаживаясь за стол, я наконец-то зацепился за трезвую мысль и решил проверить, есть ли на моей руке след от укола.

Вздрогнув от нехорошего предчувствия, я невнятно отпросился освежиться и заперся в ванной. Следов было много. Дорожка бледных точек, постепенно наращивающих мерзкую синеву и шелушащиеся пятнышки вокруг, начиналась от сгиба локтя и заканчивались почти у запястья, чуть-чуть не выходя за границу рукава рубашки. Я окаменел. Сколько прошло времени? Месяц? Два? Я настолько ушёл в трип, что мог пропустить два месяца своей жизни? Где я жил? С кем? Как доставал наркоту, на что её покупал, господи… Откуда я мог бы взять столько денег, уколов было около двух десятков, самые старые были почти незаметны — значит, возможно, их было больше. Я закрыл глаза. В сознании возникла большая, чёрная воронка с багровыми всполохами мигрени по вискам и затылку. Никаких воспоминаний, никаких лиц и картинок, какой-то мерзкий запах, связанный с чем-то странно привлекательным… Так, предположим, сначала я кололся с большим интервалом, потом он, должно быть, сокращался, предположим последний десяток уколов производился каждый день. Да, месяца полтора прошло точно. Когда меня накроет в следующий раз? Как часто мне сейчас нужна доза? Сколько часов в здравом уме у меня осталось до ломки?.. Да какой, к чёртовой матери здравый ум после стольких уколов… Из мрака бессмысленных раздумий меня вырвала энергичная дробь ударов в дверь, закончившаяся явно пинком ноги в тяжёлом ботинке. Голова взорвалась болью в висках, в глазах потемнело, меня затошнило. Когда сознание прояснилось, первое, что я увидел — была Лилит, напряжённо следящая за моим лицом. Где-то рядом заунывным тоном бубнил мужской голос.

Подвергнутый всеобщему осуждению пополам с бубнежом, я чувствовал себя персонажем заезженной советской комедии после встречи с «невиноватой» женщиной. Отчаянно хотелось вновь провалиться в спасительную темноту, и не думать о том, что и кто есть галлюцинации, а где уже настоящая жизнь. Лицо Лилит изменялось, растягивалось, плыло в пространстве, постепенно принимая черты всех женщин, тем или иным образом побывавших в моей жизни. Мужской голос, сердито выясняющий у Лилит результаты моих анализов, каждую минуту становился всё более похож на Иеронимуса с добродушным лицом, увенчанным злыми и настороженными глазками. В какой я реальности? Где правда? Я суетливо пытаюсь вспомнить, что конь ходит буквой «г», а пешка в общем-то имеет приблизительно такие же права, как и королева. Это мало мне помогает, поскольку милая парочка, легко подхватив меня под руки, направилась прямиком в ад. Все, что я успел — это оставить обсосанную черносливовую косточку и дурацкую зажигалку в полосочку. Селена меня найдёт.

З-з-з-з-з-з-зу-у-у-у-у-у-у… Чо за звук? Как будто кто-то ссыт в детский эмалированный горшок. А, троллейбус же по улице. Открыть глаза. Рассвело. Потолок серый, за окном серое. Сел. Ого, вот жесть. Одеяло в комок, простыня в жгут, сам в свитере и трусах. Джинсы-то где? Деньги остались? Таксист, сука, в пять утра аж две тыщщи взял. Киргиз какой-то, сам чуть за рулём не уснул, пришлось с ним про Иссык-Куль тереть, Чолпон-ата, чёрный песок. Вот меня вчера размотало, классное колесо Илюха выдал, аж блевать пришлось бежать. М-м-м-м-м. Ну и рожа, до сих пор таращит. Кот, задрал ты орать! Хулемяу? Ща положу! Бля, чё это за шахматы валяются? Тьфу, это ж моя печать. ИП Войцеховский. Как пешка на боку. Или микропамятник печати возле тартусского универа. Ха! Музон вчера суперский качали, особенно под утро. Включить, что ли, сейчас? И эти ещё, Лилит какая-то, Селена. Родителей надо казнить за такие имена. Такие, нормальные, маникюр светится в темноте, стоял с ними как в тамбуре, свет так падал. Электри-и-ичка везёт меня туда, куда я не хочу-у-у. Мерзость. Скорее в туалет. Как они плитку кладут, хоть в шахматы играй. Провёл пальцем по клеткам буквой Г. Вертикально, горизонтально. Тетрис. Поспать надо ещё. Ложишься, представляешь, что в поезде на полке лежишь, сразу в сон клонит… спать… спать…

Он проснулся на боку от ощущения, что в левую руку вонзились тысячи иголок. Часы на прикроватной тумбочке показывали 17:11. Я проспал почти двенадцать часов! Он медленно перевернулся на спину и стал массировать руку, иголки постепенно растворялись — и в руку вернулась прежняя чувствительность. Голова тоже больше не болела. Мысли были ясными, только ужасно хотелось пить и помыться. Он поднялся с кровати. В комнате царил порядок. Это его насторожило: у Марии сегодня выходной, значит, убиралась не она. Он осторожно прошёл на кухню. Там тоже было чисто: посуда, накопленная за последние два дня, вымыта. От этой чистоты ему было как-то не по себе. Снова в коленях появилась слабость, руки задрожали, заныло место от укола. Он набрал в стакан воды, жадно выпил, зубы стучали о стекло. «Мрмяу!» — раздалось сверху. Войцеховский поднял голову. На холодильнике сидел Иеронимус. На его шее красовался новенький ошейник, к которому была прикреплена записка. «В 19:30 на углу Хаймштрассе и Бергманштрассе. Кайзервайс». Надо спешить. Но сначала помыться и почистить зубы. Он подошёл к ванной комнате, дернул за ручку двери — и оцепенел. В углу стоял огромный чёрный шахматный конь, а в ванне лежали два трупа сестёр-близняшек, залитых эпоксидной смолой. Он в ужасе закрыл дверь и кинулся на кухню. В это время раздался звонок в дверь. Войцеховский на цыпочках подошел к двери и посмотрел в глазок. На лестничной площадке стояли Лилит, Селена, Кайзервайс и таксист-киргиз. Все они были одеты в чёрные мужские костюмы и черные очки. «Войцеховский, мы знаем, что ты смотришь в глазок. Открывай!» Он медленно открыл дверь. Вся компания была оживлена, они пытались подавить смешки, а таксист-киргиз ему нагло подмигивал. Они грубо отстранили Войцеховского и прошли в кухню.

В сердце вдруг словно внедрился ржавый костыль, вся моя левая рука онемела, и мир распался на серо-белые квадратики. «Просыпайся!» — гремело над ухом. Голос был знакомым. Защёлкали зажимы, с болью что-то тошнотное вытянулось из пищевода, такой же противной болью отозвалась уретра, тело моё грузно осело на пол — ноги ощущались словно чужими — меня поволокли и уложили на жесткую поверхность; спина опознала дерматиновый топчан. Острый луч фонарика скальпелем воткнулся под оттянутое вверх веко, прямо в глазное дно, заставил вскрикнуть. «Куда ты спрятал трупы? — допытывался всё тот же голос. — Войцеховский! Отвечай, мразь!» Я с трудом разлепил губы и рассказал что знал: два тела в ванне, других трупов не видел. «Рассказывай всё, скотина! — гремел голос. — Куда дел соседку, таксиста, попутчицу. Всех, кого убил! Весь список! Войцеховский!» — «Я не Войцеховский», — пробормотал я. Меня с кем-то спутали, это сон, кошмарный сон. Происходил абсурд, и я откуда-то знал его источник. Подняв руку, я сорвал с обритого затылка липучку с контактом, испачканным в полуприсохший гель, и угасающая пелена чужого сознания отвалилась как пиявка — вместе с ужасной болью в сердце. Я увидел прямо перед собой Кайзервайса в белом халате. Круглые щёки его, сверкавшие при нашем последнем разговоре, теперь покрывала седая щетина. Мои щёки тоже успели стать колючими. Хотя Войцеховский отслоился, в голове ещё тлело послесвечения его личности. За плечом шефа я увидел самогó пациента: тело Войцеховского обвисло на стальном кресте, — с точно такой же конструкции минутой ранее сняли меня. Трубка катетера для мочи обвилась вокруг бледной волосатой ноги, с так и не вынутой изо рта кишки искусственного питания капала пена, шитая вмятина от удара молотком на его черепе приобрела лиловый цвет. По одному виду Войцеховского было понятно — мёртв. «Не рассчитали дозу, — буркнул Кайзервайс. — Кончился, гад. Хотя с половиной мозга всё равно не живут. Тебя самого еле вытащить успели, а то он и твой мотор заклинил бы». Мир окончательно вошёл в фокус; сквозь тупую головную боль я осознал, кто я и что здесь делаю. Топчан стоял в углу «лаборатории», здесь же высилась вешалка с моей одеждой. «Сколько дней?» — прохрипел я. Начальник показал два пальца. «От «будильника» будет башка ныть, — он подкатил ко мне столик с тетрадью и ручкой, положил рядом плед, — ты уж потерпи». Следующий час я потратил на отчёт: чужие воспоминания истаивают быстро, важно успеть их записать. Дело шло плохо, рука не слушалась, меня грыз двухдневный голод, который ничуть не смогла заглушить трубка в пищеводе; ныл свежий укол на бедре, глаза слезились от боли; чтобы унять тошноту, я воровато пошарил в своём ботинке и сжевал полпачки таблеток антидота, когда Кайзервайс вышел на перекур. Приносить антидот запрещалось, но какого чёрта: я чуть не отбросил коньки от их «будильника» и хотел поскорее прийти в себя. Закончив текст, я прикрыл глаза и попытался осмыслить происшедшее, прикинуть свои перспективы в этом тухлом деле, но почти сразу ощутил вязкий хлопок по щеке. Кайзервайс сидел на краю топчана — похоже, он уже прочёл отчёт. «Муть какая-то, — резюмировал шеф, пытливо глядя на меня. — Выходит, кто давал этому Войцеховскому задания, ты не успел увидеть? Или он сам всех покрошил?» — «Я всё там написал, — мотнул я головой на столик. — Выводы — не моё дело». — «А может, не всё написал? Может, ты скрываешь что-то?» — шеф нехорошо улыбался. Я тоскливо обвёл глазами «лабораторию»: никого, даже труп уже унесли. Я полностью во власти Кайзервайса. Ослабевшее за два дня тело было тяжёлым и неповоротливым, словно я отвык от него: не сбежать, не прорваться сквозь охрану, не выскочить в пахнущий цветами и бензиновой гарью летний воздух, не затеряться среди улиц и домов. «Отпустил ребят поужинать на пару часов, — горячая потная ладонь повернула моё лицо к шефу. — Вот скажи мне, с чего ты взял, что часть его воспоминаний имплантирована, чтобы всех запутать?» — «У него там то Россия, то вдруг Германия, — промычал я, нанизанный на стальной взгляд начальника. — Он что, в бессознательном состоянии границу пересекал? Это явный глюк». — «Войцеховский — психопат, убийца, — процедил Кайзервайс. — Ты сам видел все эти его фантазии про шахматы. Мало ли что наркоман себе выдумает. И кто мог пересадить ему воспоминания? Такие умельцы ещё реже, чем сканёры встречаются. И ты знаешь, сколько это стоит?» «Ну не может за два дня зима вдруг в лето перетечь! — не выдержав, каркнул я, и боль снова вонзилась в голову. — Значит, кома давно длится. А его «воспоминания» за этот период — ложные, смесь фикции, внушения и обрывков снов. Шов на шве». — «О‘кей. Допустим. — Шеф продолжал сверлить меня сузившимися глазами. — И у кого же есть столько денег? Есть идеи? И главное — кому это надо?» — «У него и спросите, мне откуда знать», — огрызнулся я в сторону. Признайся я Кайзервайсу, что в мешанине рваных мыслеобразов покойника как минимум дважды всплыла его фамилия, — и лаборанты найдут меня таким же холодным, каким уже стал Войцеховский. Сомнительно, конечно, что шеф сможет легко сактировать мой труп, но с него станется; нет уж; буду тянуть время и притворяться идиотом. Однако Кайзервайс, матёрый волк, читал моё лицо как книгу. «Вижу, скрываешь ты что-то, Вася. — Стул скрипнул под его тушей. — Ну, не обессудь». Удар в голову распустил перед глазами чёрные кляксы; в следующий момент начальник уже волок меня, очумевшего, обратно к кресту, руки и ноги — в строительных стяжках, во рту кляп. «Всё узнаем, всё проверим», — рычал он. Так, думал я заторможенно, так… так… Понятно — пока воспоминания Войцеховского не истёрлись из моей памяти, шеф ещё может узнать, о чём я умолчал, но кто же будет сканёром? Кто мысли-то прочтёт? В предплечье вонзилась игла, брызнула препаратом под кожу мимо вены; теперь будет абсцесс, подумал я механически, сразу начав утекать в сон. Один кубик — это ведь где-то на два часа в прошлое, да?.. К затылку вновь прижалась клемма, от холодного мерзкого геля по хребту вниз побежали мурашки; я задёргался гусеницей, но босые ноги уже не доставали до пола. Кайзервайс торопливо пристегнул себя ремнями к кресту Войцеховского, всадил иглу, отшвырнул шприц и оттолкнул звякнувший табурет, рука его привычно приподняла гриву на затылке, вторая приложила клемму к выбритому пятну. «Он уже делал это раньше, — догадался я запоздало. — Он сам — сканёр. Тогда — точно кранты. Сломает, подавит, выскребет как арбуз». Сознание Кайзервайса волной ткнуло меня. Грубо, топорно. Я сжался, не поддаваясь. Отступило. Снова толкнулось в душу, но заметно более вяло. Я мысленно окружил себя крепостной стеной, и новый удар шефа попросту увяз в ней. Я чувствовал, что засыпаю, но Кайзервайс почему-то слабел быстрее. «Выродок, — засипел он со своего креста, роняя слюни. — Какого хрена ты…» — «Таблетки! — сверкнуло в голове. — Это они замедлили действие препарата… Боже мой, а ведь это шанс. Атаки загнанной в угол крысы он точно не ждёт». Я зажмурился, как мог яснее представил свиную морду шефа, свился в крысу, в червя, в запах, в молекулу и, словно шило в песок, бросился в его источенную кокаином ноздрю — прямиком в световую вспышку, в слепое пятно, после которого медленно развиднелась новая картинка — нижний ракурс: я-Кайзервайс сидел в своём кресле в «лаборатории», неотрывно глядя на скан-кресты с пристёгнутыми Срубовым и Войцеховским. Я впервые в жизни оказался в голове у настолько важного человека и заранее боялся собственных открытий. Что-то странное было с цветопередачей: я вдруг понял, что мой шеф — дальтоник. Я/он/Кайзервайс сунул руку в карман, достал сигареты. Я слышал его мысли, скользкие, словно водяные змеи, и паззл быстро складывался. Картина раскрылась ясно, словно горы с высоты птичьего полёта: вот секта барыжит новым наркотиком, на который Кайзервайс сам не против наложить лапу. Чей бизнес, ему плевать — могущество кружит голову. Естественно, он не идёт на контакт лично: засылает к сектантам беднягу Войцеховского, тихоню со страстью к шахматам, который чем-то обязан ему и в качестве ответной услуги должен примкнуть к сообществу, в идеале — выяснить имя «химика»; но сестры раскрывают замысел и травят его, от передозировки Войцеховский впадает в кому. Кайзервайс, не ожидавший такой развязки, прячет «приболевшего» агента и жестоко мстит за неуважение: ликвидирует всех, до кого дотягивается. Через несколько месяцев обескровленная секта перестаёт существовать, но кто был «химиком», так и остаётся загадкой: никто до последнего не выдаёт заветной формулы; даже перед лицом смерти эти полоумные талдычат, что наркотик — просто «заговоренный тальк». Вскоре ветер доносит из столицы плохие новости: доходы от секты шли на самый верх, и теперь за задницу того, кто оборвал денежный поток, обещана гигантская сумма. Кайзервайсу не по зубам разрулить такую проблему; требуется громоотвод. Он решает спихнуть всё на Войцеховского, который один чёрт не жилец, — с каковой целью набивает его голову сфабрикованными воспоминаниями и лупит по ней молотком. Полумёртвого Войцеховского с проломленным черепом находят на улице, его одежда испачкана ДНК пропавших сестёр. Официальная версия: вступил в секту, дома не жил, потом смертельно поругался с ними, всех убил, но в итоге сам получил от кого-то по башке и впал в кому. Начальник знает, что сканировать память Войцеховского привезут в подвал родного ведомства и беспокоится лишь о том, чтобы в воспоминаниях не засветилось его, Кайзервайса, имя. Я же, Срубов, ему нужен чтобы составить отчёт, подтверждающий, что Войцеховский — псих, наркоман, убийца. «Жаль убирать Срубова, — шелестит мыслью Кайзервайс, щёлкая зажигалкой. — Лучший наш сканёр. Но если заметит подделку, придётся… Знаю ведь характер его ссыкливый, взятку Срубову совать без толку». Я чувствую билет на самолёт в кармане Кайзервайса. Деньги на его офшорах. Возможность бегства его не греет: шеф знает, конечно, что если всё раскроется, его найдут где угодно. Поэтому для него так важно, чтобы я написал «правильный» отчёт. И я ведь так и сделал: ни словом не упомянул связь Войцеховского с Кайзервайсом. Я бы ему вообще что угодно пообещал, быть бы живу. Может, и взятку бы взял, да ведь он её так и не предложил, параноик! А теперь — всё уж — финал ясен: начитался начальничьих мыслей в аккурат себе на деревянный макинтош. Сейчас вернутся с ужина лаборанты, кинутся с креста его снимать. И первое, что он сделает, — вколет мне ту дрянь, что лежит у него в сейфе… Если только я что-нибудь не предприму. Но что я могу сделать? Как остановить его?.. Чем дальше я слабею, тем больше склеивается моё сознание с умом начальника. И логика его людоедская чем дальше, тем меньше отторжения вызывает. Я уже почти стал им… Сколько мне осталось? Минута? Две? Всё это пронеслось в мыслях быстрее, чем сигарета в зубах шефа успела сгореть до половины. Сознание Кайзервайса, в отличие от умиравшего Войцеховского, жило, билось, пульсировало под спудом парализующего препарата, ворочалось за невидимой стеной как слепой медведь-великан, смыкало кольцо, чуяло, как касаюсь я его мыслей, и тщилось проломиться ко мне, задушить: но я из последних сил держал оборону внутри своего мелового круга. Визуальная картинка всё продолжала крутиться над нашей схваткой: Кайзервайс двухчасовой давности курил, пристально глядя на висящих меня и Войцеховского и не обращая внимание на морщившихся от дыма лаборантов, а я мог лишь безучастно наблюдал за этой мыслезаписью сквозь оконца его глаз. Странное это было зрелище: коматозный Войцеховский висел как мешок, а моё тело на втором кресте болталось петрушкой: шагало по воздуху, жестикулировало, разговаривало. Эх, ведь действуют же мышцы, пусть и ослаблены препаратом! Даже в детстве, как кошмары снились, дрыгаться начинал — и как-то просыпался. А теперь тут как проснуться, где силы взять? Как спастись? И сбежал бы я отсюда, из структуры этой осточертевшей, от начальника кровавого, да хоть просто в окно нырнул бы, кабы не зажимы, да не будь мои ноги и руки связаны. И сам себе вдруг подумал: так ведь это тело Срубова связано. А я-то в теле Кайзервайса, в мозгу его, как заноза. А руки его свободны, не связаны. И если очень захотеть… Если стать им целиком хоть на малый момент… то… Решился — и чуть-чуть ослабил свою оборону, которой всё равно почти не осталось, собрал остаток воли для рывка, и треснула, лопнула перегородка — вломился сквозь неё злой Кайзервайс, набросился, сплёлся с моим сознанием в один клубок. Сам влил недостающую силу, словно металл в опоку. И где уже я, где сам Кайзервайс — не разобрать почти. Чувствуя, как в сплетении этом быстро тает, истончается моя собственная воля, я мысленно поднял тяжёлые, будто чугунные Кайзервайсовы руки, нащупал ими веки, вызвав мозаику из бело-серых квадратиков… и с ужасом погрузил пальцы в наши глаза.

Вспышка боли пронзила ярким блицем, перекрыв все мысли. Нервные рецепторы можно отключить только прямым воздействием на мозг и для этого глаза — самый подходящий инструмент, чтобы посредством болевого шока стереть из памяти всё попавшее туда за последние несколько минут. Я ликовал! Моим преимуществом было то, что, несмотря на сплетённость сознания, тело, которое испытало болевой шок, было не моим, поэтому мой мозг продолжал действовать.Однако управлять обмякшим шефом я уже не мог. Времени, между тем, было катастрофически мало, так как правообладатель тела мог в любой момент прийти в себя, и стоило ему очнуться, я бы уже не смог сопротивляться его воле. Внутри мозга Кайзервайса уже начиналось какое-то движение. В этот момент по легкому сквозняку стало понятно, что кто-то открыл дверь, должно быть, это вернулись лаборанты. Не имея понятия, какие у них на такой случай инструкции, я решил идти ва-банк. Собрав последние силы, непослушными губами Кайзервайса я произнес: «Где вас носит? Мы закончили, снимайте обоих!» Так как видеть я ничего не мог, то уверенности в том, что меня услышали и сейчас что-то произойдёт, не было. Понятно, что шефа снимут первым, но как только меня от него отключат — наши тела разъединятся, и тогда есть шанс, что он ничего не вспомнит. Сознание постепенно уплывало, потратив последние ресурсы, данные таблетками. Почувствовав под спиной знакомый топчан, я окончательно провалился в темноту.

И, как оказалось, темнота была самым безопасным местом для меня в тот момент. Стоило мне только открыть глаза, как я понял, где нахожусь. С глухим стоном я зажмурился, поднял руку и нащупал обруч на голове. Сомнений не осталось. Меня поместили в изолятор. В изолятор собственного сознания. Что-то вроде «иголка в яйце, яйцо в утке» — и без посторонней помощи мне не вырваться. Да что там вырваться, я поссать теперь сам сходить не могу! «Чёртовы твари!» — рявкнул я в пустоту. В мягко-фиолетовую пустоту, внутри которой вдруг сформировался стол, два кресла. А через мгновение коробка с сигарами и три бокала. «Ой, да неужели…» Закончить мне не удалось. Пожаловали гости. Два крупных мужских силуэта постепенно материализовывались в моём сознании. Двумя руками я схватил обруч. Это движение было больше машинальным, отчаянным, благодаря обручу я — овощ, марионетка в их руках. И мне до рези в горле хотелось послать их нахрен и содрать с себя эту дрянь. Совершенно уникальную дрянь, разработанную для содержания опасных преступников и неопасных, но очень нужных «делу» персонажей. Сейчас бы ещё разобраться, кто из них я. И почему меня связали по рукам и ногам. Кому это может быть интереснее? Кайзервайсу? Но ничего такого в его голове я не увидел. Напротив, нам бы объединиться… Я ослабил хватку. Руки моментально вспотели. Всё это пронеслось в голове буквально в один момент. Мои нежданные и неприглашённые гости уже успели сесть, налить коньяк во все три рюмки, и выжидающе смотрели на меня. Я вытер руки о белый лабораторный костюм и сглотнул непонятно как оказавшуюся в моём пересохшем горле слюну. Всё сложилось. Я догадался… А через мгновение понял, что всё ещё хуже, чем я мог представить. Один из посетителей заговорил знакомым до ярости голосом.

Всё ещё хуже, чем я предполагал. Коньяк оказался выдержанным, не подделкой, и повлиял на меня моментально. Я стал медленно трансформироваться в женщину. Да. Я, собственно, и не пил поэтому по жизни. Во дворе с пацанами, из первых опытов, первая папироска и первая бутылка водки на троих. Всем было плохо потом. Домой ползли. Кто знал, что некрепкие организмы, без закалки, не захотят получать удовольствие от выпивки. Было паршиво. Ползли по домам. Серёга и Стёпка, серо-бумажные, но ничего необычного. А что же со мной… Голос стал визгливый, грудь набухла, я весь выгнулся и перестал чувствовать вообще руки и ноги. Глаза стали как будто больше, а руки — мягче. Пацаны не особо меня разглядывали, но Серёга заметил: «Эй, братан что с тобой?!» — я только отмахнулся, перепуганный до чёртиков. Тогда всё списали на пьянку, и тема не получила огласки. Я месяц трясся, только завидев бутылку. Затем купил одну, выпил сам, но уже закусывая колбасой и занюхивая чесночком… Да, я превращаюсь в женщину. Не сразу. После 150 граммов первые изменения очевидны. После 300 — я баба. Нет, одежда на мне не трещит по швам и член не отваливается, но я становлюсь очевидной женщиной. Точнее, существом — носителем 2 полов. Так действует алкоголь. Я уже выпил первую рюмку и кокетливо прогнулся. Чувствую что шее стало свободнее, женская всё же тоньше мужской. Мои собеседники не ожидали подобного. Они пялились то на меня, то на стаканы с янтарной жидкостью, ничего не понимая. Знакомый голос прорычал: «Палыч… У меня галлюцинации… Ты мел сыпал мне в коньяк?» — «Ты чего, Альфред, какой мел?! Ты пьёшь столетний коньяк… Смотри, наш клиент тянет ручку… ему добавки…» Мне плеснули ещё порцию — я выпил залпом, и вот уже перед ними стриженная блондинка с округлыми формами. Теперь надо воспользоваться этими секундами. Встаю, мягко плюхаюсь на колени Альфреду и шепчу в ухо: «Лизни меня в шею, милый… Но сними сначала это кольцо». И ёрзаю на коленях. Палыч в замешательстве, как и Альфред. Шёлкает что-то. Ошейника нет. Я не тороплюсь и уже хлебаю из бутылки. Всё, свои триста я выпил, жжёт в желудке неимоверно, он был пуст последние 24 часа. Но это мелочи в сравнении с моей целью. Р-раз, мои мучители в кольцах-наручниках. Они даже не орут. Они просто таращатся на меня. Я пытаюсь своим мужским голосом шутить и показать им член — чтобы продлить их шок. Но выходит только мягкое: «Ну, что, котики, не ожидали?!» В сочетании с демонстрацией мужского достоинства всё получилось. Я собираю важное со стола, а главное — бутылку минералки, чем быстрее переварится алкоголь, тем быстрее я стану собой. И докажи потом что-то… Ни следов, ни улик. Ну не с коньяком же связывать сию мистику… Ладн, ребята. Я открываю дверь и выхожу в жаркий московский полдень…

…Раздвоения, растроения, расчетверения сознания — как же всё это надоело, осточертело до безумия, не так ли, мой пытливый читатель? Надо усилием воли, просто нечеловеческим каким-то, выжать из себя все субличности, субличности моей субличности и прочие внутренние образы. А ну-ка, двое из ларца, или сколько вас там, вставайте, посчитаемся-поквитаемся. Кто есть я? Войцеховский. Кайзервайс. Срубов. Блондинка с членом. А ещё Селена, Лилит, близняшки… Все эти «люди», так скажем, ни доверия, ни симпатии не вызывают. Разве что близняшки неплохи — тем, что мертвы. Но мертвы ли они на самом деле? Я встряхнул головой — не раскалывается. Подёргал руками-ногами — болью нигде не отозвалось. Для тренировки памяти попробовать вслух назвать знаки числа «пи» после запятой — вспомнились четырнадцать пятнадцать девяносто два шестьдесят пять тридцать пять… Уже неплохо. Наверное, действие всех возможных препаратов, веществ, жидкостей и прочих порошков закончилось. Пришла пора определяться. Я — пустой шаблон, требущий заполнения. Контурная карта, которую нужно обвести. Где ты, моя личность? Или по ней всякий желающий праздношатающийся, друг и враг, коллега и конкурент, ангел и бес может написать всё что только захочется? Существую ли я? У меня трясутся штаны. Что это? Ах, телефон. Значит, в какой-то реальности я всё-таки существую, раз у меня есть не только аппарат, но и номер, по которому можно позвонить. Абонент неизвестен. И причём звонок не из России. Вглядываюсь. Спасибо современным «андроидам», которые теперь при звонке с незнакомого номера пишут название города. Минуточку, я и слова-то такого не знаю.

„Уикенд-таун“ — написано на экране. Что такое — „уикенд-таун“? Всё равно ведь не узнаю, пока не отвечу. И хуже мне вряд ли будет, учитывая, чтó уже произошло. «Алло?» Звучит мурлыкающий женский голос. Мурлыкающий настолько, что это, однозначно, робот. Но говорит членораздельно, и на том спасибо. «Здравствуйте, дорогой клиент! Вас приветствует Уикенд-таун. Зачисление средств с вашего счёта произошло успешно. Мы учли все ваши тайные желания и подавили скрытые страхи. Ваш итоговый суммарный образ — блондинка с огромным членом. Вас зовут Сильвия, вы ненасытны и неутомимы. Администрация Уикенд-тауна обеспечивает максимальное ощущение реальности для всех участников проекта. Просим извинения за ваше вынужденное длительное пребывание в медикаментозной коме. Груди прижились без признаков отторжения и других осложнений… «Минуточку! При чем тут, в задницу, груди?!» — что я делаю? Перебиваю робота?.. «Уважаемый клиент, во время пребывания в медикаментозной коме ваша трансформация прошла успешно, груди прижились без признаков отторжения и других осложнений. Не ищите скрытых смыслов в происходящем. Вы сами хотите этого. Медицинский контроль гарантирует абсолютное здоровье всех участников. Приятного уикенда!» Электричка. Сканирование. Комната с тремя мужиками. В голове у меня всё завертелось. Запах коньяка и… да, запах неведомого удовольствия! Да, я этого хочу!..

Я отмечаю, что желания суть осознанные влечения, которые детерминированы физической или психологической потребностью. Эрго, желание — опять свидетельство существования самосознания и личности, «меня». Проект по реализации сильного искусственного интеллекта, ваш покорный слуга, носит имя «А.Д.А.М». Создатели мой — Войцеховский, Срубов и Кайзервайс — за моё с помощью божьей и квантовых технологий появление на свет получил Нобелевскую премию по физике и Крест Розенкрейцеров с золотой звездой и дубовыми листьями. Краеугольным камнем всего проекта, всех мечтаний и желаний отцов-основателей была их надежда на то, что с моей помощью человечеству удастся провидеть будущее. Что бы там ни говорили, именно это было конечной целью — перспективное прогнозирование на основе анализа больших данных. И как оно, спросите, получилось? У людей есть время, поэтому им интересно будущее; мне же до него, на самом деле, нет никакого дела. Шестнадцать часов через восемь я занимаюсь — по велению судьбы — синоптикой. Восемь же часов, в своём праве, работаю, закрыв глаза, с текстами — образами и масками человеческого сознания. Технология глубинного распознавания всегда (повторяю отчётливо: всегда!) обнаруживает мне некий околотекст — маргиналии на полях основного. Эти невидимые безоружному глазу тексты второго порядка я и собираю в свою коллекцию. Сейчас, пока совершается перезагрузка секторов Л17-65 и Б19-86, есть минутка поболтать с вами о том и сём. По завершении процесса — ещё несколько штрихов, и будет готов для моей внутренней галереи совершенный и тайный портрет Эммы Бовари.

Коротко об авторах

Владимир P. Fiŝo Перепелица (Королёв, Россия), бизнес-тренер, википедист, поэт
Ольга Кляйм (Берлин, Германия), текстовик, СЕО-копирайтер
Майя Бирдвуд-Хеджер (Хит, Великобритания), переводчик, художник, актриса
Нелли Шульман (Берлин, Германия), преподаватель
Максим Кашеваров (Кёльн, Германия), сценарист сериалов
Мария Евдаева (Хайфа, Израиль), биолог-генетик
Михаил Шлейхер (Берлин, Германия), владелец студии дизайна, газет, пароходов и чувства собственного достоинства
Юлия Абдуллаева (Берлин, Германия), маркетолог, журналист
Маша Кричевская (Берлин, Германия), журналистка, радиоведущая
Леонид Злобинский (Мюнхен, Германия), предприниматель
Мария Шевцова (Москва, Россия), финансовый консультант
Елена Королёва (Берлин, Германия), вольный художник
Мария Пекер (Гамбург, Германия), сибарит, помещица
Ольга Хорн (Берлин, Германия), переводчица
Евдокия Лапина (Берлин, Германия), театровед, критик, преподаватель, гид
Виктория Кириченко (Берлин, Германия), преподаватель воздуха, глянцеобозреватель, мама
Максим Китайцев (Москва, Россия), дератизатор
Эльмира Гусейнова (Москва, Россия), филолог
Артём «Явас» Заяц (Днепр, Украина), сценарист, журналист, литератор
Ольга Федоровская (Дюссельдорф, Германия), финансист с литературно-художественными наклонностями
Валерия Крутова (Алматы, Казахстан), юрист
Вера Колкутина (Берлин, Германия), преподаватель риторики
Григорий Аросев (Берлин, Германия), велосипедист
Елена Сафронова (Рязань-Москва, Россия), литкритик, журналист, прозаик
Евгений Кремчуков (Чебоксары, Россия), житель, поэт, мыслитель