Эссе опубликовано в журнале „Берлин.Берега“ №1/2019 к 120-летию Владимира Набокова
Экономные берлинские дрозды разгуливают по заваленным хламом пятачкам пожухлой травы рядом с дышащими жаром кафе. Птицы ругаются из-за выброшенных кусков заветренных булок, порхают над воняющими урнами. Беспощадное солнце цепляется за шпиль телебашни, осеняющей покрытую радужными разводами тёмную воду Шпрее.
Берлинский пот, как и во времена Набокова, крепок и духовит, но в рассветном, набитом рабочим людом вагончике городской железной дороги запах ещё не так заметен. Окна жёлто-красного ковчега открыты, мимо проносятся сонные переулки.
На сиденьях шуршат бумажными пакетами, рассыпая вокруг крошки. Зажав в зубах кусок колбасы, пышная девушка пытается одновременно накрасить ресницы. Родинка у верхней губы испачкана помадой, под синевато-карими глазами залегли глубокие тени. Вагон встряхивает на стыке, Клара промахивается. Щёточка оставляет на нежном, выбритом виске слегка размазанную отметину. Проглотив колбасу, она торопится к выходу. Двери с шипением закрываются.
На её место усаживается суетливый, худенький пассажир. Водрузив на острые колени потёртый по углам дешёвый портфельчик с какой-то выставки, он достаёт изжёванную газету. Его светлые, редкие волосы растрепались, правую брючину ещё охватывает велосипедная резинка. Алфёров с упоением читает статью о будущей экспроприации квартир у крупных монополистов рынка жилья.
Поезд идёт из западных пригородов. Пассажиры, уставшие со вчерашнего вечера, дремлют, воткнув в себя наушники. Юноша, висящий на поручне, роняет на меня каплю хумуса из неряшливой лепёшки. Из его пухлых левантийских губ торчат остатки помидора. Запах пота смешивается с ароматом специй, он переминается на мускулистых ногах танцора. Нос у него не припудрен, однако чёрные волосы даже с утра блестят от лака. Юноша громко жуёт. Нарочито смахнув с плеча каплю, я поднимаюсь.
Извинений в Берлине дождаться сложно. Я и не собираюсь их получать от Колина или Горностаева и не собираюсь ждать, пока поезд, миновав безлюдную станцию Савиньи-плац, просыпающуюся позже девяти утра, остановится под стеклянными сводами Цоо. Платформу Шарлоттенбурга-Вильмерсдорфа осаждает толпа.
Дав на прощанье тычка парню с испачканными хумусом губами, я вываливаюсь на перрон.
Набоков, скорее всего, ездил этим маршрутом каждый день, посещая частных учеников. Неприятный русский пансион Ганина тоже стоит рядом с железной дорогой. Западная ветка проходит по самому телу города. На кухнях, за накрахмаленными занавесками, гремят поезда. Выходя из ванны, обнаруживаешь себя лицом к лицу с работягами, едущими на восток, чтобы пропасть в водоворотах Цоо и Фридрихштрассе или быть проглоченными выжженным солнцем зевом Александерплац.
На западе жара пока не вступила в свои права. Бабушки с кудельками тащат по булыжникам Кантштрассе тележки для покупок.
На ветхих поводках семенят толстые, кудлатые берлинские собачки. Городское житьё выработало породистую беспородность кривых ног и хвоста бубликом. Бабушка останавливается у турецкого овощного развала. Собачка, чёрная почти такса с седой мордой, натянув поводок разлохмаченной струной, жадно лакает воду из бронзового ложа фонтана. Лидия Николаевна Дорн покупает фунтик пачкающей руки бордовой черешни.
Жара усиливается, ратушные часы Шарлоттенбурга отзванивают восемь утра. Вдалеке плывёт в мареве силуэт железнодорожного моста. Вагончики из оливковых стали жёлто-красными, но стук колёс остался похожим, как никуда не делась пахнущая духотой и полиролью антикварная мебель, выставленная у лавки старьёвщика. Обросшие пушистой пылью вазы громоздятся на обитом пластиком кухонном комоде, с остатками переводных картинок сорокалетней давности. На крутящемся табурете раскинула ноги уродливая кукла с разбитым носом. Дрозды на тротуаре перекликаются, склёвывая рассыпанное старьёвщиком зерно.
Он дремлет в пока закрытом магазинчике, склонившись над заляпанной жирными пальцами витриной с поддельными часами, с заросшей патиной бронзовой жабой чернильницы. Жара не отменяет вязаного жилета с роговыми пряжками, криво застёгнутой клетчатой рубашки. Если бы не потерянная пуговица, Антон Сергеевич Подтягин был бы совсем опрятен. На витрине разложен «Русский Берлин». По неожиданно парижской остроконечной булке, с торчащими из её нутра кусками сыра, гуляет муха.
Подтягин сопит носом под разлохмаченным объявлением: «Скупка золота, часов, драгоценностей. Хорошие цены на месте. Мы работаем для вас с 1923 года».
Набоков в то время жил неподалёку. Почти увидев его в мутном зеркале, среди завалов ломаных стульев, я неловко поворачиваюсь. Растревоженные птицы встают на крыло, я вхожу в ленивого голубя. Прикосновение птицы к человеку ещё гаже, чем прикосновение насекомого. Дрозд с жёлтым клювом, раскачиваясь на краю урны, соболезнуя, трещит мне что-то вслед.
На противоположной стороне улицы, действительно, стоит Набоков, вернее, похожий на него юноша в грязных, когда-то белых кедах и потрёпанных джинсах. Серая майка успела пропотеть. Он ведёт за рога надменный, дорогой на вид велосипед.
Машинка ухоженно, сыто блестит цепями, сзади прикручено детское кресло. Пухлое дитя дремлет, зажав в кулачке жёлтый автомобильчик. Мышиный бельгийский экипажик плавно плывёт по мостовой, растворяясь в жарком ветре, завевающем вихри пепла и тополиного пуха. Велосипед звенит, юноша смущённо улыбается. Дитя не просыпается, смежив нежные веки, видя во сне что-то неуловимое, словно бы призрак крашеной серебрянкой гоночной машины, несущейся по тротуарам Кудам.
Велосипед, его седок и слуга пропадают за углом. Липы на моей улице истекают прозрачным соком. Сладкий запах витает над нетронутыми солнцем кронами, но вокруг щётки антенн на черепичных крышах уже золотится сияние утра.
Подмышки промокли пóтом, впереди маячит высокая, крашеная охрой дверь подъезда.
О этот миг, когда, сунув руку в сумку, позвенев горсткой монеток на дне, не обнаруживаешь убаюкивающей надёжностью, покалывающей пальцы связки ключей — цепи, приковывающей берлинца к его дверному замку