Рождественские, новогодние, ханукальные и просто зимние стихи от поэтов – авторов журнала „Берлин.Берега“.
Редакция поздравляет всех своих читателей и авторов с наступающими праздниками!
Елена Иноземцева, „Ночь“
Михаэль Шерб, „Сны“
Женя Маркова, „Встань и иди“
Елена Раджешвари, „На фото мы празднуем рождество забытого…“
Андрей Дитцель, „Островное“
Василий Циттель, „Меня Рождество не волнует нисколько…“
Дарья Бобровская, „Ты знаешь, я каждую зиму чего-то ждала…“
Александр Дельфинов, „Ёлка-людоед“
Александр Ланин, „Первая свеча“
Елена Иноземцева
Ночь
Две тысячи и – сколько? – лет назад
мир был другим… а кажется – таким же.
Был накануне сильный снегопад,
а в эту ночь висели неподвижно
огромные (какие лишь в степи
и лишь в морозном воздухе бывают)
созвездия. И всё, казалось, спит,
лишь овцы блеют, да собаки лают.
И всё казалось: холодно, и зло,
и больно, и неладно, неуютно…
и – холодно… и снега нанесло
к порогу ненадёжного приюта.
Всё было так? Всего скорее, нет.
Что не случилось – стало книжным тленом.
Две тысячи – и сколько? – новых лет…
Но, как тогда, в степи под Бетлеéмом
мне холодно в ночи и на ветру,
и больно, и неладно, неуютно…
и – холодно: я знаю, что умру…
Но мне уже не страшно почему-то.
Михаэль Шерб
Сны
Под зимним небом заварным
Не сладко ль птицам спится?
Соткали новый саван им
Рождественские спицы.
Уснули птицы – не буди,
Уснули человеки, –
И стала кожа на груди
Прозрачнее, чем веки.
Через прорехи этих век,
Запрета не нарушив,
На стужу смотрит человек,
Душа глядит наружу,
Не различая сквозь печаль
Склонившиеся лица.
Меж облаков проходит вдаль
Луна, как проводница,
Оставив тучи зависать
Над городскою чашкой,
Трущобы превращать в леса,
Особняки – в стекляшки,
Метать морозную икру
На чистые салфетки,
Пока по стенам на ветру
Слепые шарят ветки.
Стряхнул на землю пух и прах
Протяжный выдох горна:
Летит пространство на санях
В далёкое просторно,
Где видит перистые сны
О журавле синица,
И пряжа тонкая зимы
Позёмкою струится.
Женя Маркова
Встань и иди
дерево номер двести четыре
прямо напротив церкви
жестяной номерок
как медаль за отвагу
на широкой платаньей груди
в этот день
мы скакали с утра по нарядной квартире
пеленали подарки в цветную бумагу
верили
что волшебство впереди
он услышал
крик муэдзина
„Спасение идёт!
Аллах всесущ всемогущ всеведущ“
голоса в голове
„Встань и иди
Встань и иди“
в Судный День дым застелет глаза
запечатает рот
шёлк превратится в ветошь
только праведник останется невредим
идеи фикс возникают
когда внутри гудящая пустота
молитвы ненадолго смывают иллюзию дна
направляют на путь
пока не взорвёшь чёртов ящик
не узнаешь
есть кот или нет кота
у тварей семь жизней
у него и у нас лишь одна
сколько выльется боли и гнева
если поглубже копнуть
Европа задержит дыхание
лет на пять
или может на сто
что может быть хуже чем простота?
доброта
снег струится на злых и на добрых
как известно раввину атеисту попу
мы метались по бутикам
как селёдки в поиске очередного зонта
он стелился лицом на восток
как озимые тосковавшие по серпу
аромат непорочных заглушает запах глинтвейна
кто эти люди
голоса в голове
громче смеха неверных
громче крика неверных
громче визга
пронзающего птиц на лету
кто эти люди
не успевшие поздравить
построить
вырастить
перекреститься
поправить кипу
мы лежали на серебряной улице
и не верили
что чуда не будет
грузовик с жутким скрежетом
врезался
в рождественскую толпу
Елена Раджешвари
* * *
на фото мы празднуем рождество забытого
года от корки до корки поэтический сборник
демонтаж с нулевым окончанием выбор пал
на специалиста аналогично скелету плюс фейк
минус бонус ничего не боюсь наш континент
немал невелик можно легко удалить стипендия
приближается к нулю слишком много градусов
некоторые упали потому что комната дикая как
роза пустыня необитаемый остров лестница в
небо вполне естественно что негодуют классики
наш интеллект ставит выше всего недосказанное
но мы-то знаем что остров необитаем и празднуем
Андрей Дитцель
Островное
Я пишу тебе с острова в Северном море. Во время отлива,
и, к тому же, в канун Рождества жизнь особенно нетороплива.
Берег пуст, как и улицы (их здесь четыре). Все жители, верно,
нянчат дома детей или пьянствуют в маленькой местной таверне.
Через плавни и глинистый ил, наступая на тонкие льдинки,
пробираюсь на мыс к маяку по едва различимой тропинке.
Мелководье окрест. Здесь земля и была, и останется плоской,
от эпохи великих открытий – ни записей, ни отголосков.
В доме пастора пахнет корицей… И целыми днями так славно
перелистывать библию старого шрифта и думать о главном,
потому что спешить остается лишь вечером в среду к парому.
Материк – это Дания. Да, королевство. Скучаю по дому,
забывая и путая, где он. А воздух Европы разрежен,
город в Азии у полноводной реки и далек, и заснежен…
Если я проживу много лет, то вернусь. И залечивать раны
будет легче на маленьком выступе суши, краю океана.
Василий Циттель
«»»
Меня Рождество не волнует нисколько,
как говаривал мой приятель Колька:
не я в него, а он в меня пусть верит.
Видел сон – Иисуса играет Джим Керри,
в роли Маши-Магды Ингеборг Дапкунайте,
все подробности на www.christus.com сайте.
Спрашивается, кто таков? Что такого сделал?
Ну, жил, любил, весь Израиль оббегал.
Не написал ни строчки, ни одной картинки,
ну, умел делать из воды разные дринки.
Ну и что? Я, к примеру, из воды делаю водку,
и в меня влюбляются еврейские красотки.
Пострадал за людей? Так и я страдаю,
томатный сок из себя выжимаю.
Нате, пейте, носфератовские потомки,
мне ничего не нужно. В моей котомке
кусок хлеба, айфон для связи с папой,
блокнот со стихами, бутылка граппы.
Скоро 33, я пойду на гору,
разложу костер, посмотрю на город,
там в домах-в углах умирают ели,
люди за столами выпили-поели.
Празднуют твое, не мое рожденье,
ты всегда живой, я умру в забвеньи.
Дарья Бобровская
* * *
ты знаешь, я каждую зиму
чего-то ждала.
чтоб спутала белая тина
подмостки двора.
ждала, что у клёна прорвётся
весенний наряд,
что ржавое зимнее солнце
вернётся назад.
зима проходила, как правило,
через сто дней.
так просто всё было и правильно.
календарей
помятые листья ложились
под ножку стола.
от зимнего солнца лечилась –
и снова ждала.
ждала, что апрель оглушит
и обнимет, как брат,
что срок его будет прожит
и прожит будет март,
что год високосный окажется
вправду недолог,
что добрый хирург мне из памяти
вырвет осколок.
так вот: я уже ничего,
ничего не хочу.
и ты не поверишь – не знаю, к какому врачу!
но я отпускаю:
иди от меня восвояси.
за столько сезонов
ты стал мне, как стёклышко, ясен.
Александр Дельфинов
Ёлка-людоед
Рождественская ёлка-людоед,
предвестница ужасного конца,
бредёт внутри Садового кольца.
Во мраке от неё спасенья нет.
Топорщится игольчатая часть,
побрякивают блёсткие шары,
и чавкает сквозь зимние дворы
чудовищная ёлочная пасть.
Вновь кто-то угодил в её тиски,
в когтистый хват шагающих корней.
И жуток хруст раздавленных костей,
и ёлка жрёт кровавые куски.
Александр Ланин
Первая свеча
А на столе холод – попробуй, тронь,
Две простые свечи высотой с ладонь.
Один человек. С одним бокалом вина.
Но свеча не хочет гореть одна.
Есть глубокая мудрость в зажигании двух свечей,
Нутряная вера в то, что ты – не ничей,
Что каждая крошка времени учтена,
Потому что свеча не горит одна.
Протяни мне руку через торосы слов.
Куда мне читать молитву, кому назло?
Я знаю не заповеди, я помню не имена,
А только то, что свеча не горит одна.
Тут дел на минуты, но у нас и минут не воз.
Останется пепел, останется стылый воск.
И обувь станет пуста, и жизнь станет тесна,
Но свеча не будет гореть одна.