Цвет мокрого асфальта или, как сейчас модно говорить, графитовый, Аню совсем не красил. На витрине секонд-хенда это платье смотрелось неброско и немного футуристично, как будто стройный бледный манекен только что вышел из космического корабля, направляясь на секретную миссию, к примеру, спасать мир от очередных злобных пришельцев. Но на Ане оно почему-то висело холщовым мешком, в которых хмурые белорусские бабы возят на убой поросят.

— Нет, это никуда не годится! Снимай! — строгим голосом скомандовала Стелла. — Надо что-тo такое, чтобы он тебя сразу заметил. И офигел. Бери моё красное. Точно сработает.

Стелла энергично поправила декольте и многозначительно взглянула на Аню, скорбно подпиравшую их общий шкаф.

Красное платье, действительно, срабатывало безотказно. По крайней мере, на Стелле. Но Аня всё равно сомневалась.

— Не слишком ярко будет? — неуверенно спросила она.

— Я же не хочу как флаг над Рейхстагом.

— Ярко? Здрасьте! Так это же год oбезьяны, тем более красной, — возразила Стелла, возмущённо выпячивая подкачанные в преддверии праздника губы. — Тут надо, чтобы было ярко. А это, — кивнув в сторону Аниного платья, — можешь надеть в год крысы. Серой.

И, страшно довольная своей шуткой, она плюхнулась на кровать возле окна и погрузилась в инстаграм.

Аня не торопилась. Надо было всё как следует обдумать. Онa уже два года училaсь с Маркусом на одном факультете, они три раза готовили вместе реферат и как минимум раз в неделю обедали в студенческой столовой. У них даже был свой столик в дальнем углу возле горбатого фикуса. Но дальше разговоров о Бальзаке, походов в библиотеку и двадцатиминутных посиделок с грязно-белыми пластиковыми подносами дело не шло. В библиотеке надо было соблюдать тишину, и они молча сидели рядом, листали потёртые тома и соблюдали, соблюдали, время от времени тыкая карандашом в особенно интересные абзацы. Тут они выработали целую систему жестов, отражающих всю палитру мнений от «О Боже, это гениально!» до «Что за хрень собачья?»

В университетской столовой, напротив, было очень шумно, этот многоязыкий гомон наполнял Аню до краёв, мысли путались и вертелись — скользкие, как макароны на подносе. И сами макароны тоже мешали думать, нанизывать их тупозубой вилкой было сплошным мучением — срываясь в последний момент, они разлетались в разные стороны, оставляя жёлтый маслянистый след на столе и на одежде. Маркус всей этой борьбы, казалось, не замечал. Макароны ему послушно повиновались, впрочем, как и все остальные предметы, к которым он прикасался.

*

Если бы он только пригласил её к себе в гости, то она сразу бы втиснулась в его мир, вцепилась мёртвой хваткой питбуля и зависла там навсегда, даже не пошла бы за вещами в общежитие — да и не было у неё ничего такого ценного, что хотелось бы сохранить и передать будущим детям и внукам. Даже наоборот, Аня чувствовала, что хотела бы избaвиться от всего того, что было «до Маркуса». Одежду они бы потом всегда выбирали вместе и обувь, само собой, тоже. Ну и воoбще всё делали бы вместе. Кроме готовки, конечно. Бабушка научила Аню готовить такие румяные цибрики, такую сочную мачанку, что Стелла аж постанывала, закатывая выпуклые глаза, накладывала добавку, ещё и ещё, а потом, конечно же, бежала блевать в туалет, чтобы не испортить фигуру.

Но Маркус её никуда не звал. Наверное, стеснялся. Да и как не застесняться — он был единственным парнем на потоке. Единственным. Другой бы на его месте грелся в лучах женского внимания, может, даже мимоходом разбил бы пару сердец. Но Маркуса эти лучи не грели, а, казалось, наоборот, обжигали, и он прикрывался ладошкой, отвoрачивался, щурился, убегал в тень. И там, в укромном месте, доставал свой синий блокнотик, склонялся над ним в три погибели и что-то строчил.

Девушки у него не было. Конни сразу пустила слух, что ему нравятся мальчики. Но Аня не поверила. Не может такого быть. Обычный парень. Ну, замкнутый немного. Бывает. Это же в сто раз лучше, чем бабник. А с такой внешностью спокойно мог бы быть донжуаном. Одни глаза чего стоят. И руки. И рост. В Германии вoобще много рослых парней — не то что в Белорусcии. Наверное, поэтому в Могилёве к Ане подходили знакомиться только тогда, когда она сидела. А потом молчали, остолбенев и оставаясь где-то внизу, а она, как Алиса, наевшаяся грибов, выстреливала вверх и росла, росла, пока голова не пропадала где-то за облаками, застилавшими незадачливых кавалеров. Все эти кавалеры исчезали из поля зрения так же быстро, как и появлялись, поэтому Аня даже не успевала их запомнить. Это было обидно, ведь ей совсем нечего было рассказать в противовес бесконечным историям Стеллы, с которой как минимум раз в неделю знакомились выдающиеся личности — то футболист «Боруссии», то кузен Штефана Рааба¹, то диджей из клуба Diamonds.

Сказать, что красное платье было вызывающим — это ничего не сказать. Стелле, с её ростом фотомодели, оно было чуть выше колена, а на почти двухметровой Ане воoбще смотрелось как длинная блузка. Стелла походила кругами, хмыкнула и посоветовала надеть чёрные плотные колготки, чтобы не светить трусами и не отморозить себе придатки на праздник, да и на всю оставшуюся жизнь. Аня стояла возле зеркала и оттягивала подол вниз поочерёдно со всех сторон, но платье не становилось от этого длиннее. Плотные колготки действительно немного сглаживали эффект, но ноги были такими длинными, что не помещались в скромное общажное зеркало, найденное на помойке. «Надо брать быка за рога, надо брать быка за рога», — крутилось у неё в голове. Она накинула пальто, натянула сапоги и с мрачной решительностью вышла за дверь.

*

На площади было раз в сто, a то и в тысячу шумнее, чем в студенческой столовой — смех, крики, музыка, звон бутылок, взрывы петард сбили Аню с панталыку, завели, закружили, погрузив в странное возбуждённо-заторможенное состояние. Чеканным шагом она прошла почти до самого вокзала, напрочь забыв, что договорилась встретиться с однокурсниками на другой стороне площади, возле собора. Споткнувшись взглядом о мутный матовый фасад вокзала, Аня застыла на месте, резко развернулась, вонзила, как обычно, ногти в ладонь, чтобы сосредоточиться, и зашагала ещё быстрее в обратном направлении.

Уже почти у собора она почувствовала, как кто-то сильно дёргает её за рукав пальто. Аня обернулась и увидела раскрасневшуюся запыхавшуюся Сабину, которую все по её собственной просьбе называли «Биньхен» — пчёлка. Судя по всему, Биньхен уже неплохо накатила и радостно теребила Анин рукав, крича: «А я тебя зову, зову! Зову, зову! А ты бежишь, как продавец соли!» Аня подумала, что ослышалась, и медленно повторила: Wie ein Salzmann? Биньхен расхохоталась своим тонким, зудящим смехом и стала увлечённо рассказывать этимологию этого немецкого выражения, попутно сравнивая его с французскими и испанскими идиомами, но Аня уже не слушала. Вонзив ногти в ладонь ещё глубже, она пыталась оставаться предельно сосредоточенной, повторяя как заклинание: «Быка за рога, быка за рога». Она не чувствовала ни зловредного ветра, кусавшего её за коленки, маячившие между высокими сапогами и полами старенького пальто, не слышала звуков бурлящей площади. Время застыло. Все чувства сконцентрировались в пульсирующей ладони, откуда бело-розовыми волнами шли импульсы очищающей, живительной боли. Эта боль раздвигала шум и складывала действительность в чёткую картинку.

Маркус уже стоял возле собора, окружённый стайкой одногруппниц. Пришли не все, а человек шесть, самых отчаявшихся и одиноких. Ну конечно: все остальные сидят в весёлых компаниях таких же семейных, как и они сами, крепко держат за руку добытого партнёра, а другой рукой едят оливье или что там эти немцы едят на Новый год, тоскливо подумала Аня. Так, соберись, одёрнула она себя, вспомнив, что не успела поужинать. Перед глазами плыли накрытые новогодние столы, винегрет призывно блестел рубиновыми кубиками, холодец похабно покачивал холодными боками, пирожки округло млели на подносе. Аня усилила напор ногтей в ладонь и сосредоточилась.

По кругу шла бутылка шампанского, вот очкастая хипстерша Бэрбэль передаёт её Маркусу и хихикает, вот он берёт бутылку и делает большой глоток и вдруг протягивает бутылку Ане. Она смотрит ему в глаза и наконец-то разжимает руку, освобождая ладонь от нажима ногтей, но пальцы одеревенели и не слушаются, ладонь ноет. Все вокруг замолкают, скучиваются поплотнее, как одна команда, и смотрят, как Маркус всё протягивает и протягивает эту злополучную бутылку, а Аня, эта длинная балда, чего-то медлит и, как всегда, портит всем настроение своей заторможенностью.

Тут Биньхен ещё раз дёрнула Анин рукав, да так рьяно, что пальто сухо треснуло и немного покосилось. Аня встрепенулась, схватила онемевшей рукой бутылку, но та, скользнув, ухнула вниз, расплёскивая острые брызги по грязной брусчатке. В эту же секунду за спиной рванули петарды, и вся компания вздрогнула, вскрикнула, заворошилась.

— Супер! Ну и что бухать теперь будем? — сварливо поинтересовалась Конни.

Маркус откашлялся и сказал:

— Да ничего страшного, не переживайте. На вокзале же есть киоск. Сейчас быстро схожу и возьму новую бутылку.

— Ага, интересно! А с какой такой стати ты должен туда переться? Пусть Аня и идёт, раз она уронила бутылку, — никак не могла угомониться Конни.

Аня стояла немного поодаль — во время падения бутылки она инстинктивно отпрыгнула — отрешённо смотрела на Маркуса и незаметно разминала ладонь. Боль ушла, и сразу же нахлынула прорва других чувств — холод, голод, испуг, волнение, разочарование — и ещё сто пятьдесят оттенков душевного и телесного декаданса. Аня сделала глубокий вдох и несколько раз моргнула, чтобы сдержать слёзы. Маркус истолковал это как их тайный библиотечный знак. Аня всегда так моргала, когда уставали глаза от многочасового чтения, предлагая выйти из читального зала в кафетерий. Помявшись, он кивнул в сторону вокзала и сказал: «Ну, пошли», — оставив всех остальных, и особенно Конни, в недоумённом оцепенении.

Они двигались к вокзалу, продираясь через гремящую и грохочущую толпу: Аня немного впереди, по старой привычке. Её всегда посылали вперёд в толпе — она служила одновременно маяком и бульдозером для всех остальных. Люди машинально расступались, оборачивались, глазели вслед, оставляя широкий проход идущим позади. Но в этот вечер всё шло не так. Толпа и не думала расступаться, а плотной массой топталась на месте, зубоскалила, харкалась огнями, набухала, как дрожжевое тесто, забытое на ночь. Надо было собраться, чтобы спасти ситуацию, и Аня вновь вонзила ногти в ладонь, заглушая мрачную внутреннюю полифонию. Она продиралась вперёд и вперёд, позабыв обо всём, кроме Маркуса. После — на следующее утро, через неделю, через год — она силилась вспомнить тот момент, когда началось самое странное и невыносимое, но не могла, не могла ни понять, как это произошло, ни найти оправдание своей реакции. Руки, много рук, злых, грубых, мозолистых, оставляющих затяжки на колготках, царапающих бёдра, попу, живот, грудь, хватающих жадно и остервенело, мяли и трепали, толкали то вперёд, то в сторону, так что Аня еле удерживалась на ногах. Она ещё сильнее вонзила ногти в ладонь, стараясь не сбиваться с курса. «Лишь бы Маркус не заметил, лишь бы Маркус не заметил», — вертелось у неё в голове.

Неожиданно Аня почувствовала совсем другое — нежное и осторожное прикосновение. Не оборачиваясь, она поняла — Маркус взял её за руку. Ура, cвершилось! Значит, всё получится. Всё будет хорошо. Сейчас они вырвутся из этого ада, и начнётся новая, спокойная жизнь. «Сейчас, сейчас», — шептала она, чуть не рыдая от избытка чувств, но многорукое чудище никак не желало прекращать своё грязное дело — руки, руки, десятки рук тёрли, щипали, щупали всё её тело, забирались под пальто, под платье, в колготки, в трусы. «Наверное, я сплю, — подумала Аня. — Конечно, я сплю, и всё это мне снится. Этого не может, просто не может быть, тем более, здесь в Германии и прямо на
площади». Она шла и шла, по инерции пробивая дорогу вперёд, таща Маркуса за собой, как на буксире. Прямо перед вокзалом толпа выплюнула сначала её, потом его, не отпускающего её дрожащей руки.

Шампанского не было. «Всё разобрали», — пожал плечами хмурый продавец в шапке Санта-Клауса, осуждающе посмотрел на потрёпанное Анино пальто с двумя недостающими пуговицами и растерзанные колготки, а затем предложил самую дешёвую водку, бело-зелёную «Московскую». Маркус вопросительно взглянул на Аню через плечо. Та выдавила улыбку и показала их библиотечным знаком «бесконечно прекрасно», нарисовав указательным пальцем в воздухе лежащую восьмёрку. Маркус криво улыбнулся, кивнул и быстро расплатился. Одним рывком открутив ядовито-зелёную пробку, он приложился к узкому горлышку, сделал большой глоток и страшно закашлялся. От кашля он весь затрясся, слёзы выступили на глазах и, чтобы как-то остановить этот приступ, он несколько раз сильно ударил себя в грудь кулаком и наконец затих. После медленно подошёл к Ане, протянул ей бутылку, посмотрел куда-то вбок и начал: «Ты извини…» Аня не дала ему договорить, взмахнула руками, затараторила: «Да ты что, ничего же совсем, да всё же хорошо, да ладно тебе…» Маркус энергично помотал головой и прервал её, обращаясь к огнетушителю в углу: «Ты извини, тут такое дело, мне надо идти, я другу обещал». Он протягивал бутылку вперёд горлышком, точно так же, как делал всего полчаса назад возле собора, а Аня опять медлила, понимая, что всё закончилось, что ничего уже не будет — ни совместных походов по обувным магазинам, ни цибриков, ни фикуса. Маркус стоял с бутылкой, большой и нелепый, гипнотизируя огнетушитель в углу магазина. Аня не шевелилась, скрестив на груди руки и намертво обхватив свои плечи руками так, как, наверное, полуживые жёны обнимали на перроне бойцов, вернувшихся с войны. Продавец начал странно коситься в их сторону. Тут колокола собора рассыпались праздничным звоном, Аня очнулась, громко всхлипнула, выхватила наконец бутылку из рук Маркуса и крепко-накрепко прижала её к груди, как младенца.

Маркус выбежал из магазина и помчался всё быстрее и быстрее в сторону Рейна, а затем по кривым, плохо освещённым улочкам старого города. Вокруг всё стреляло, взрывалось, свистело и ухало. Возле одного из домов он притормозил и несколько раз нажал кнопку домофона. Раздалось хриплое жужжание, дверь открылась, и на одном дыхании он взлетел на третий этаж.

Дверь открыл парень с плюшевыми лосиными рогами на голове, он немного пошатывался, но сохранял бодрость духа.

— Да ладно! Ты? — закричал он на всю лестничную площадку.

— А я уж не ждал!

— Привет, Роберт, — пробормотал Маркус, задыхаясь.

— Вы тут как, сидите ещё?

Роберт кивнул, со смаком приложился к бутылке «Кёльша»², широко улыбнулся и продолжил громогласно вещать:

— Да, а что с твоей дамой сердца, которой ты посвятил столько сонетов? Где та прекрасная Анна, чьи глаза сияют, как там было, подожди, как волшебное северное сияние, точно, чьи губы такие, что хочется, чёрт, не помню. Et ta bouche est charmante ³! Где же она, где?

Маркус мелко скривился и пробормотал:

— Оставь, не сложилось как-то сегодня.

Но Роберта уже несло, и он вдохновенно продолжал:

— Очень, очень жаль! Я бы с удовольствием на неё взглянул, и Сильвия, кстати, тоже. Мы даже сделали ставки, и я победил, хо-хо! Я же тебя знаю, как облупленного!

Роберт говорил и говорил, раскачиваясь и размахивая пивом, и совсем не замечал, как Маркус всё больше менялся в лице.

— А я так и знал, что смелости у тебя не хватит сказать ей. А мог бы сейчас целоваться с ней на площади, и всё такое. Ты просто струсил! Зассал!

Маркус сделал резкое движение, бутылка пива спикировала на бордовую ковровую дорожку подъезда, закружилась и запенилась, Роберт пошатнулся и опустился на порог, скорее от удивления, а не от самого удара. Пощёчина была неловкой и неумелой. Маркус с отвращением потряс кистью руки, как будто стряхивая паука, тяжело опустился на порог возле Роберта и вдруг заплакал.

— Я не знал, что делать, понимаешь, не знал, — говорил он полушёпотом, вцепившись в оленей на толстом свитере Роберта. — Их там сотня была, не меньше, а я один, ну что я мог сделать, что? Как я теперь буду смотреть ей в глаза, после всего этого?

Роберт сидел, покачивая плюшевыми рогами и ничего не понимая, тёр щёку и приговаривал: «Ты это, не надо, я не хотел, ты извини…» На его щеке загорался след от пощёчины, принимая форму пятиконечной звезды.

*

Аня оторвала бутылку водки от груди, шагнула на улицу и прямо под фонарным столбом залпом опустошила её, закинув голову и давясь слезами. На столбе висел огромный чёpно-белый баннер, буквы растекались и вихляли, но Аня всё же с трудом смогла прочитать: Kein Mensch ist illegal ⁴. В глазах потемнело, звёзды закружились в безумном хороводе, ноги подкосились, и она тяжело рухнула на затоптанную мостовую. Последнее, что пронеслось перед её глазами, были кренящаяся башня собора и полумесяц, вспарывающий ржавым серпом тугое небо.

____________________________________________

¹ Немецкий телеведущий, артист
² Сорт пива
³ И уста твои любезны (фр.; ссылка на Песнь Песней Соломона, 4:3)
⁴ Не существует людей вне закона (нем.)