Статья опубликована в журнале „Берлин.Берега“ №1/2018

Она в лазурной глубине,
к ней много рек течёт извне,
издалека, с иных высот.
Но к красоте её прохладной
волною пенной и громадной
незыблемый покой идёт.

Райнер Мария Рильке

(Sie steht in Tiefe, перевод Анны Давидян специально для статьи Марины Лившиц)

Вступление

Моя первая встреча с Рильке произошла пятнадцать лет назад: на полке обмена книгами я взяла маленький томик его стихов на немецком языке. Библиотечная душа: не могу пройти мимо хорошо изданной классики. Начала было читать, но попытка тут же разбилась о незнакомый ритм чужого тогда ещё языка. Но книжечку я всё-таки утащила с собой, она пережила у меня три переезда и дождалась своего счастливого часа, когда я стала её читать и даже полюбила. А произошло это потому что, обдумывая свой первый литературный тур в Россию и узнав, что готовится выставка о Рильке в российской столице, начала изучать тему. Больше года ушло на вынашивание идеи, организации путешествия, набор группы… Наконец, в сентябре 2017 года мы отправились на поиски Рильке в Москву. Нужно было понять, чем же она его так завлекла, заманила и заворожила, что всю свою жизнь он оглядывался на восток и мечтал приезжать в Россию снова и снова, всё лучшее в себе он считал происходящим оттуда, из васильково-берёзовой страны с её православными храмами, волжскими просторами, красотой и простотой русской деревни…

Путешествие для писателя — не только средство поиска истины, что свойственно любому человеку в тот или иной период его жизни, но и поиск нового творческого импульса. Литературоведам хорошо известны путешествия Дюма-отца на Кавказ, Гёте — в Италию, Николая Гумилёва — в Африку, Достоевского — в Германию…

Путешествия Рильке в Россию — не исключение, они оказали неизгладимое влияние на личность и дальнейшее творчество молодого немецкого поэта. «Решающим в моей жизни была Россия… Россия стала в определённом смысле основой моей жизни и мировосприятия… Она сделала меня тем, что я есть; внутренне я происхожу оттуда, родина моих чувств, мой внутренний исток — там», писал Рильке в 1920 году писателю Леопольду фон Шлёцеру¹.

1.

Ренé Мария Рильке² родился в 1875 году в Праге. Детство его было не очень счастливым: мать, считая своё замужество мезальянсом, жила отдельно, в Вене. Отец видел в сыне сначала военного, затем коммерсанта, и мучил его обучением в учреждениях казарменного типа (с его-то — будущего поэта — впечатлительностью!). Но Рильке хотел заниматься литературой, решив во чтобы то ни стало доказать, что он талантлив, и работал не покладая рук.

В 1896 году, имея на счету три изданных книжечки (стихи, которых он потом стыдился и никогда не включал в сборники), Рильке переехал, наконец, из Праги, откуда очень хотел вырваться, в Мюнхен. Тут в мае 1897 года состоялась встреча, навсегда перевернувшая его жизнь и оказавшая на него такое влияние, какое тёплый климат оказывает на рост трав, цветов и деревьев. Он познакомился с Лу Андреас-Саломе, одной из исключительнейших женщин в истории Европы. Известный издатель того времени Курт Вольф так сказал о ней: «…ни одна женщина за последние сто пятьдесят лет не имела более сильного влияния на страны, говорящие на немецком языке, чем Лу фон Саломе из Петербурга». А сам Рильке признавался: «Без влияния этой выдающейся женщины моё развитие не пошло бы теми путями, на которых мне удалось кое-чего достичь».

Луиза фон Саломе (Louise von Salomé) родилась в 1861 году в Санкт-Петербурге в семье генерала, находившегося на русской службе. В доме говорили на немецком и французском языках, а так как в школе, на занятиях русского языка, Лёля, как звали девочку дома, была вольнослушательницей, русским она владела слабо. Через много лет, уже после тридцати, она серьёзно занялась изучением русского языка и преуспела в этом: она много переводила с русского на немецкий, написала серию эссе о русской культуре. Уехав учиться в Швейцарию, Лу (это имя она приняла от своего учителя и духовного отца, пастора Гийо) больше никогда не жила в России. Но каждый год, посещая мать и любимых братьев, она вновь познавала страну своего детства, а голос кондуктора в вагоне, называвший её матушкой или голубушкой, — пробуждал в ней «незабываемое счастье родины». Культурная гибкость девушки позволила ей органично вписаться в европейский контекст, но в Лу надолго остался открытым вопрос её подлинной культурной принадлежности: русским она казалась иностранкой, однако для её немецкого окружения она была, безусловно, русской, таинственной чужестранкой. Она поселилась в Германии, где, несомненно, принадлежала к немецкой культурной элите, искавшей в 1890-е годы новых путей в философии и искусстве.

В своих публикациях Андреас-Саломе затрагивала актуальные для той эпохи вопросы духовного освобождения женщины: она стала первым в Германии популяризатором пьес норвежского драматурга, основателя «новой драмы» Генрика Ибсена. Да и сама Лу была живым примером современной женщины, вышедшей за общепринятые рамки женского поведения (вместе с друзьями и единомышленниками Паулем Рэ³ и Фридрихом Ницше (Friedrich Nietzsche) она несколько лет, с 1882 по 1887 годы, делила кров. Вместе они читали, обсуждали, писали и путешествовали. Ницше, правда, выдержал всего несколько месяцев и сбежал, но Рэ до самой своей смерти оставался главным другом Лу и самым значимым человеком для неё) и отвергавшей условности брака. Выходя замуж за профессора востоковедения Карла Фридриха Андреаса (Karl Friedrich Andreas; 1846–1930), Лу потребовала исключить всяческую возможность интимной близости, что приводило на первых порах к вспышкам неутолённой страсти со стороны мужа и сопротивлениям её самóй. Но, как показало время, брак их, основанный на взаимном доверии и уважении, пережил многочисленные увлечения супругов на стороне и просуществовал сорок три года.

Помимо женского вопроса, была ещё и другая тема, занимавшая Лу Андреас-Саломе в те годы — происхождение религии и модные в то время вопросы богоискательства. Она публиковала свои размышления на страницах журнала Freie Bühne («Свободная сцена»). По её мнению, Бог есть нечто неразрывно связанное с природой, когда-то Он, будучи в непосредственной близости к человеку, не карал его за проступки и не сковывал понятием греха. Но чем шире становился круг верующих, тем более размывался образ Бога, и тем тоньше становилась связь с ним, покуда он не умер и превратился в абстракцию. И вот теперь, когда всё первозданное утеряно, приблизиться к Богу возможно лишь забывшись в таинстве оргии, либо обрести Его вновь в высочайшем проявлении художественного творчества. Вот этим своим высказыванием Лу и затронула тонкую душевную струну молодого Рильке, который также не принимал суету и деловитость стремительно развивающегося века, утратившего веру и растерявшего все духовные ценности, а его религиозные переживания принимали в тот момент форму бунта против современного мира.

В контексте этих модных в конце девятнадцатого века исканий многие мыслители Европы, умы которых занимали поиски новой религиозности, обращали свой взгляд на восток, а именно — на Россию, огромную загадочную страну, застывшую в своей патриархальности. И это в то время как в Германии пышным цветом цвела эпоха неоромантики. Вслед за Ницше, новое поколение философов отвергало традиционного христианского Бога, они тянулись к естественности и первозданности. Русь, с её архаичным укладом, представлялась им, в отличие от утомлённого цивилизацией Запада, идеальной страной, у которой, как у ребёнка, всё в будущем. Причём реальная Россия, уже вступившая в тот момент на путь капиталистических реформ, совершенно не привлекала новую интеллектуальную элиту.

Райнер Мария Рильке. Портрет Марии Ким

2.

«Двух вещей ищет настоящий мужчина: опасности и игры. И потому он ищет женщину как самую опасную игрушку, — писал Ницше. — Лабиринтный человек никогда не ищет выход, но всегда Ариадну».

В ожидании своей Ариадны, молодой Рильке взывает к судьбе:

Тысячи диких вопросов ношу я в себе.
Когда к ним взываю, возвращается лишь эхо, но не ответ.
Эти вопросы подобны безмолвным башням…
Но когда–то на них проснутся колокола
и день праздничный будет объявлен.
И потому ищу я Ту, которая раскачает колокола
и невидимые верёвки возьмёт в свои руки.

(Цитируется по книге Ларисы Гармаш „Лу Саломе“ (Урал, 2000). Ни название оригинала, ни автор перевода не указаны.)

И судьба не заставила долго ждать. Месяц спустя, в мае 1897 года, он встретил, наконец, ту, которая «раскачает колокола». От неё он принял новое имя — Райнер (Rainer). Его молодой поэт находил более красивым, более простым и очень немецким, но главное — мужским, в отличие от Рене, которое при добавлении второго «е» в конце становилось женским. Благодаря Лу он развил свой божественный дар и стал тем самым нежным чистоголосым Орфеем, которым будет восхищаться Европа.

Влюблённому поэту удивительно быстро удалось завоевать внимание избалованной вниманием и почитанием Лу. Со свойственной юности смелостью он засыпал её письмами, в которых указывал на мистические совпадения их духовных исканий и мировоззрений, от анонимных писем он перешёл к ухаживаниям, и кто знает, может быть, невольная ассоциация — её собственная история отношений с пастором Гийо — заставила Лу обратить внимание на восторженного поклонника, который, к тому же, был существенно моложе: Лу тогда исполнилось тридцать шесть лет, а Рильке — двадцать один год. Но уже через несколько дней переписки и встреч, подобно тому, как ручей пробивает русло, его любовь пробила себе дорогу, и они стали неразлучны:

Нет без тебя мне жизни на земле.
Утрачу слух — я всё равно услышу,
очей лишусь — ещё ясней увижу.
Без ног я догоню тебя во мгле.
Отрежь язык — я поклянусь губами.
Сломай мне руки — сердцем обниму.
Разбей мне сердце. Мозг мой будет биться
навстречу милосердью твоему.
А если вдруг меня охватит пламя
и я в огне любви твоей сгорю —
тебя в потоке крови растворю.

(Lösch mir die Augen aus: ich kann dich sehn, перевод Александра Немировского)

«Я хочу раствориться в тебе, как детская молитва в шумном ликующем утре, как ракета в одиноких звёздах. Я не хочу видеть снов, в которых нет тебя и желаний, которых ты не можешь или не хочешь исполнить», — писал Рильке.

Встреча с Лу совершила перелом в развитии молодого, никому неизвестного поэта. Она была ему не только нежной возлюбленной, но матерью и бесценным учителем, что ему было совершенно необходимо: он должен был доказать своей семье, что он — поэт. Лу помогла ему избавиться от всего сентиментального и заимствованного, найти новые художественные формы самовыражения. «Твои струны богаты; и как бы далеко ни зашёл я вперёд, ты — всегда впереди. Мои битвы для тебя — давно уже победы, и потому я подчас бываю столь мал перед тобой; но последние мои победы принадлежат и тебе, и у меня есть право принести их тебе в дар», — с благодарностью писал ей Рильке.

Первое лето своей любви они решили провести вместе в баварском городке Вольфратсхаузен, но не наедине, а в компании друзей Лу. К тому моменту она была уже десять лет замужем и всегда заботилась о добром имени мужа. Таким образом, окружая себя многочисленными свидетелями их встреч, она старалась избегать сплетен, предметом которых они могли стать. В этот период жизни Лу живо интересовалась русской литературой и возобновила занятия русским языком. Среди обитателей виллы «Луфрид» (названной так по именам Лу и владелицы дома, её подруги Фриды фон Бюлов⁴) был также русский литератор Аким Волынский⁵, русский переводчик Канта, издатель сочинений Вагнера и редактор литературного журнала «Северный вестник». Он и давал Райнеру первые уроки русского языка, литературы и истории.

Когда осенью 1897 года Рильке переехал вслед за четой Андреас в Берлин, он поселяется недалеко от них, в пригороде Шмаргендорф (ныне район в западной части Берлина). Здесь молодой поэт не только продолжил заниматься русским языком, но даже решил, не без влияния Лу, что в будущем хотел бы заниматься переводами с русского. Россия так увлекла его, что Райнер захотел присоединиться к Лу, регулярно навещавшей мать в Петербурге, и они стали планировать большое путешествие вместе с Карлом Фридрихом Андреасом.

Весной 1898 года, интересуясь изобразительным искусством и следуя за всеми просвещёнными людьми, пути которых непременно вели в Италию, Рильке отправился во Флоренцию. Этот период сыграл важную роль в его жизни. Здесь, вдали от Лу, он пытался осмыслить всё, чему у неё научился, и систематизировать свои взгляды. Так появился «Флорентийский дневник»: лирические заметки, посвящённые и подаренные Лу, впервые опубликованные после её смерти дочерью поэта Рут Зибер-Рильке⁶. В них отчётливо наблюдается рост поэта, его вызревание. В Италии, в одиночестве, среди священных развалин и мощей искусства Возрождения, он обрёл себя, нашёл точку начала пути к своей личности: «…искусство есть средство, с помощью которого человек — одинокий человек — может достичь полноты… искусство есть путь к свободе… мастер творит для себя — только для себя самого. То, над чем вы будете смеяться или рыдать, он должен слепить сильными руками души и вывести из себя наружу. В душе его нет места для собственного былого — поэтому он наделяет его отдельным, самобытным существованием в своих творениях. И лишь потому, что у него нет иного материала, кроме этого вашего мира, он придаёт ему вид ваших будней. Не трогайте же их руками — они не для вас; умейте уважать их».

Чтобы добыть необходимые для запланированной поездки в Россию средства, Лу написал ряд статей и эссе. Среди прочих появилась статья «Лев Толстой, наш современник», которая была рождена волновавшим тогда многих вопросом: как мог художник отказаться от творчества ради проповедей христианской морали. Великий русский писатель, чьи взгляды резко отличались от взглядов Лу и Рильке, в первую очередь антиэстетизмом и антииндивидуализмом, был загадкой для обоих, и свою поездку в Россию они также связывали с возможностью посетить Толстого и пообщаться с ним.

В Москву они прибыли 27 апреля 1899 года, в разгар Страстной недели, когда жители готовились к Пасхе, и Москва предстала во всём своём великолепии. Из гостиницы, где они остановились, открывался прекрасный вид на Иверские (ныне Воскресенские) ворота и Кремль. Вот как описывает Рильке свои первые впечатления: «После короткой передышки в гостинице я сразу же, несмотря на усталость, отправился в город. И вот на что я наткнулся: в сумерках возвышались очертания храма, в тумане по сторонам его стояли паломники, ожидающие, когда откроются двери. Это необычайное зрелище потрясло меня до глубины души. Впервые в жизни мною овладело невыразимое чувство, что-то вроде чувства родины, и я с особенной силой ощутил свою принадлежность к чему-то, Бог мой, к чему-то такому, что существует на свете…»

На следующий день Рильке отправился к Леониду Пастернаку, отцу будушего автора «Доктора Живаго», которому привёз рекомендательные письма от друзей, просивших содействовать в знакомстве поэта с Львом Толстым (в то время Пастернак иллюстрировал роман «Воскресение», также он не раз писал портреты самогó писателя и был с ним хорошо знаком). «Имя неизвестного мне поэта — Райнер Мария Рильке<…> не сказало мне ничего. Но весь внешний облик этого молодого немца, который небольшой мягкой бородкой и большими голубыми, по- детски чистыми, вопрошающими глазами скорее напоминал тонкого русского интеллигента, его благородная осанка, его жизнерадостное, подвижное существо, его необузданный восторг по поводу всего, им уже увиденного в России, этой, как он выражался, «святой для него стране», — всё это сразу очаровало меня. И уже после первой короткой беседы мы чувствовали себя старыми добрыми друзьями», — вспоминал Леонид Пастернак.

И действительно, протекция художника сработала: в тот же вечер их пригласили на чай в московский дом писателя в Хамовниках. Лев Николаевич неодобрительно выслушивал их восторженные впечатления о переполненных церквях и песнопениях и посоветовал не поклоняться русским суевериям. Но напрасными были напутствия великого писателя: последовавшая за той встречей пасхальная ночь захватила всё существо молодого поэта и до глубины души потрясла его: «Один-единственный раз была у меня в жизни настоящая Пасха, — писал он Лу пять лет спустя, — это было тогда, той долгой, необычайной, особенной и бурной ночью, когда всюду толпился народ, а Иван Великий бил, настигая меня в темноте, удар за ударом. То была моя Пасха, и, я думаю, мне хватит её на целую жизнь. В ту московскую ночь мне была торжественно подана весть, проникшая мне в кровь и в сердце, и теперь я знаю: Христос воскрес!»

Райнер Мария Рильке и Лу Андреас-Саломе. Источник: https://www.deslettres.fr/

Лу и Райнер вели себя как настоящие иностранцы: гуляли по улицам и посещали музеи, особенно интересовало их русское искусство, выставленное в Третьяковской галерее. Глубочайшее впечатление произвели на Рильке иконы, в частности, образы Богородицы. «Когда я буду знать русский язык и смогу говорить на нём, — писал он русской путешественнице Елене Ворониной, с которой подружился во Флоренции и которая стала на долгие годы его подругой по переписке, — я буду чувствовать себя до конца русским. Тогда я трижды, как православный, поклонюсь Знаменской, которую люблю больше всего… Уж, конечно, не в Исаакиевском соборе, а скорее в той маленькой церквушке, которую Васнецов построил в Абрамцеве, или в той, что находится в селе Останкино…» Рильке искал знакомства с художниками — Репиным, Васнецовым. Творчество последнего, черпавшего своё вдохновение в русском народном творчестве, было особенно близко Рильке: ведь он с удовольствием слушал сказки и былины, а по приезду в Берлин перевёл на немецкий язык «Слово о полку Игореве» (кстати, этот перевод до сих пор считается одним из лучших). Рильке видел своё пребывание в России продолжением флорентийской весны: так многому он здесь научился. «Моё искусство стало сильнее и богаче на целую необозримую область, и я возвращаюсь домой во главе длинного каравана, поблёскивающего добычей», писал он Елене Ворониной в июне 1899 года.

И разве то зовёте вы душой,
что в вас звенит так тонко и неровно,
чтоб смолкнуть, как бубенчик шутовской?..
Что славы ждёт с протянутой рукой?..
Что смерть приемлет в тусклой мгле часовни?
Душа ли это?
А я гляжу в ночи на майский цвет,
во мне как будто вечности частица
стремится вдаль, в круговорот планет,
она трепещет, и кричит им вслед,
и рвётся к ним, и хочет с ними слиться…
Душа вся в этом…

(Nennt ihr das Seele, перевод Тамары Сильман.)

Вернувшись в Германию, Лу и Райнер развили бурную деятельность: Рильке читает в оригинале не только Пушкина и Лермонтова, но Достоевского и Толстого, переводит чеховскую «Чайку» и посылает свою работу самому автору на одобрение. К сожалению, письмо осталось неотвеченным, молодого амбициозного немецкого поэта ещё не знали в России. Но Рильке оставался ненасытен: он просил своих московских знакомых присылать ему книги, так как в Германии их не купить.

И, конечно же, тот мощный импульс, который он получил во время путешествия в Россию, отразился в творчестве: он начал первую часть стихотворного цикла «Часослов» (Das Stunden–Buch), которую назвал «Книга о монашеской жизни» (Das Buch vom mönchischen Leben).

Не сетуй, Боже, тихий мой Сосед,
когда стучусь порой во тьме беззвёздной:
ведь редко слышно мне, как Ты в трапезной
вздыхаешь, одинок и сед.
Нет никого, и пить не подадут —
зря шаришь Ты средь сумрака слепого.
А я — не сплю. Промолви же хоть слово,
дай знак! Я — тут.

(Du, Nachbar Gott, перевод Сергея Петрова)

Параллельно стихам из-под его пера вышли «Истории о Господе Боге»: это серия новелл, отражавших видение России, которое Рильке вынес из своей поездки. Они оформлены в виде разговора автора со своим соседом, по причине инвалидности не имеющим возможности выходить из дома. Соседу-то и предназначаются истории о далекой, загадочной России. В одной из новелл герой рассказывает:

«Когда вы спросили, что это за страна, мне многое стало ясно… Видите ли… Страна — не атлас. В ней есть горы и бездны. И вверху, и внизу она ведь тоже с чем-то соприкасается…» — «Наверное, с Богом?» — «Конечно, — подтвердил я, — с Богом». «А люди в России замечают это соседство?» — «Его замечают повсюду. Влияние Бога самое мощное».

Оттуда же:

«Для чего падают ниц на землю? Этим как бы говорят: я благоговею. Но для этого достаточно обнажить голову — скажет немец. Ну, разумеется, и приветствие, и поклон в какой-то мере выражают то же самое — однако это лишь сокращения, к которым прибегают в странах, где не хватает земли, чтобы все могли простираться на ней. Но к сокращениям быстро привыкают и начинают употреблять их механически, уже не вспоминая об их смысле. Поэтому хорошо, когда есть место и время для того, чтобы целиком выписать это прекрасное движение, это мудрое слово — благоговение».

В Берлине Рильке украсил своё жилище привезёнными из России сувенирами: ларцами, крестами, иконами, создаёт «благочестивый русский уголок» (eine fromme russische Ecke). Из воспоминаний Лу Андреас-Саломе: «Райнер частенько сиживал со мной на кухне и наблюдал за моей стряпнёй, особенно когда готовились его любимые блюда — русская каша и борщ <…> В своей неизменной косоворотке с красной застёжкой на плече он помогал мне колоть дрова или вытирать посуду, не отрываясь от разговора о наших «штудиях». Хотя эти «штудии» и касались множества вещей, предметом истинной его страсти — для него, с головой ушедшего в русскую литературу, — были русский язык и культура».

Так в «штудиях» пролетел год, и вот уже снова весна, и, прекрасно подготовленные, вооружённые новыми знаниями, они отправились в своё второе большое путешествие по России, которое продлилось три с половиной месяца: с девятого мая по двадцать второе августа 1900 года. Из воспоминаний Софьи Николаевны Шиль, петербурженки, с которой Лу познакомилась зимой в Берлине и которая стала их большим другом и помощницей в путешествии: «Интересную парочку представляли собой друзья. Крупная, немного грузная фигура Луизы Густавовны <…> и рядом тонкий, среднего роста молодой поэт в куртке с многочисленными карманами, в оригинальной войлочной шляпе… Эта пара бродила по Москве, по переулкам и закоулкам, взявшись за руки, по-детски, и вызывала улыбки и оглядывание. Но они не смущались».

В этот раз ими было запланировано действительно грандиозное путешествие, и первым пунктом назначения после полюбившейся им обоим Москвы была Ясная Поляна. На перроне произошла удивительная встреча, описанная много позже другим великим поэтом, Борисом Пастернаком, который тогда десятилетним мальчиком ехал с семьёй тем же поездом в Одессу: «Жарким летним утром 1900 года с Курского вокзала отходит курьерский поезд. Перед самой отправкой к окну снаружи подходит кто-то в чёрной тирольской разлетайке. С ним высокая женщина. <…> Втроём с отцом они говорят о чём-то одном, во что все вместе посвящены с одинаковой теплотой, но женщина перекидывается с мамой отрывочными словами по-русски, незнакомец же говорит только по-немецки. Хотя я знаю этот язык в совершенстве, но таким его никогда не слыхал <…> В пути, ближе к Туле, эта пара опять появляется у нас в купе. <…> Потом они прощаются и уходят в свой вагон <…> Лицо и происшествие забывается и, как можно предположить, навсегда…» Но как оказалось, нет, не стёрлось и не забылось: поэт Рильке станет кумиром поэта Пастернака, а в 1926 году, не без помощи отца, Леонида Осиповича, между ними завязалась переписка, более того, Пастернак познакомил Рильке с Мариной Цветаевой, и последовавший за этим короткий эпистолярный роман согреет последние месяцы жизни немецкого поэта. Но это уже другая история.

Это всё потом, а пока, повидавшись во второй раз с Львом Толстым, Рильке со своей спутницей поехал в Киев, где они провели несколько дней, посещая, как и положено, Лавру, восхищаясь византийскими фресками и мозаиками Софии, любуясь панорамой над Днепром… Рильке даже признавался подруге, что хотел бы переселиться сюда навсегда, — таким близким к Богу чувствовал он этот город. Затем было путешествие по великой русской реке. «Наконец мы прибыли туда, где у Райнера не могло не сложиться более властного и устойчивого впечатления от встречи с Россией: он нашёл «родину своей души» в пейзажах Волги, в её людях, в её свободном потоке с юга на север, там, где мы устроили своё временное пристанище. Здесь судьба предоставила нам случай по-настоящему вобрать в себя запах русской избы <…> Круглая скамья, самовар, на земле — большой мешок сена» — так писала в воспоминаниях Лу Андреас-Саломе о пяти днях, проведённых в деревне Низовка, что в Ярославской губернии. Деревенская жизнь, как и стоило ожидать, очаровала обоих. Воспоминание о тех днях отзовётся потом в сборнике поэта «Книга образов»:

Я зачитался, я читал давно,
с тех пор как дождь пошёл хлестать в окно.
Весь с головою в чтение уйдя,
не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки, как в морщины
задумчивости, и часы подряд
стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу, краскою карминной
в них набрано: закат, закат, закат…
Как нитки ожерелья, строки рвутся,
и буквы катятся куда хотят.
Я знаю, солнце, покидая сад,
должно ещё раз оглянуться
из-за охваченных зарёй оград.

(«За книгой»/Ich las schon lang, перевод Бориса Пастернака.)

В Низовку они приехали неслучайно: та же самая Софья Шиль ещё зимой обратила внимание Рильке на Спиридона Дрожжина⁷, послав ему две тоненькие тетрадки его стихов. Рильке, поражённый глубокой простотой нехитрых произведений крестьянского поэта, в которых звучала старина и патриархальность, загорелся идеей познакомиться с этим русским Гомером, который полностью отвечал его представлению о русском человеке-художнике.

Очарованный красотой волжских пейзажей и увлечённый прогулками с Дрожжиным, Рильке, казалось бы, не замечал убогости и нищеты, которая окружала его в русской деревне. Но Лу, обладавшая большей наблюдательностью, чем её восторженный спутник, записывала в своём дневнике: «То соседствуешь со зверями в хлеву, занимающем по крайней мере половину избы… с берёзового ствола, положенного наискось, свешивается импровизированная люлька… В хлеву находится умывальник: на верёвке висит глиняный кувшин с двумя отверстиями, и когда наклоняешь, из него льётся вода». Она же, зорким взглядом феминистки с горестью отмечала, что жена поэта работает от зари до зари, от переутомления не в состоянии проглотить и куска, наскоро напивается водой из болота…

И всё же, несмотря на эти наблюдения, она, как и Рильке, обобщает и идеализирует русский народ: «Как обаятельны эти люди в своей простоте и силе… тяжёлая жизнь выливается в какое-то молитвенное смирение». Несомненно, свою роль сыграла и красота православного богослужения, которой так восхищались гости и в которой проявлялась глубокая религиозность русской души. В России Рильке и Андреас-Саломе встретили немало либерально настроенных, радеющих за свою Родину граждан. Они пытались переубедить поэта и его спутницу, умилявшихся «всем русским» и упорно не замечавших культурной отсталости, рабства, нищеты и невежества, в которых находилась большая часть населения России. Может быть, причиной этого умиления было искреннее радушие и гостеприимство, с которым встречали иностранных гостей как в дворянских гостиных, так и в крестьянских семьях? У Рильке и Андреас-Саломе создалось впечатление человеческого равенства, которого им недоставало в хорошо им знакомом западном мире.

В конце путешествия их пути разошлись: приехав в Петербург, Лу надолго, почти на месяц, покинула Рильке, уехав в Финляндию, к брату. Рильке оставалось одно: бродить по музеям, работать в библиотеке, прогуливаться по набережным Невы и грустить в одиночестве. Северная столица не впечатлила его: очень уж отличается город на Неве от полюбившейся ему уютной «матушки Москвы». Образ большого города неоднократно воплотился в третьей части «Часослова» — «Книге о нищете и смерти» (Das Buch von der Armut und vom Tode), вышедшей в 1903 году.

Ты веси⁸, Боже, — города
разит уничтоженья кара.
Они бегут, как от пожара,
а вслед безжалостно и яро
течёт пора их, как вода.

Живут в них люди тяжко и темно,
в глубоких комнатах, пугаясь взгляда,
как боязливое ягнячье стадо,
и вдалеке земли Твоей прохлада.
Но знать её им больше не дано.

(Denn, Herr, die großen Städte, перевод Сергея Петрова.)

Кризис отношений Лу и Райнера, наметившийся ещё в России, привёл к окончательному разрыву по их возвращению в Германию. Ещё в поезде Рильке говорил о необходимости сменить обстановку, понять и осмыслить произошедшее. Лу, хорошо зная, что лучше всего ему это удаётся, с головой уйдя в творчество, отпускает его. Через некоторое время они возобновили тёплые дружеские отношения, которые продлились до самой смерти поэта — он скончался в декабре 1926 года в Швейцарии от лейкемии (а Лу прожила ещё десять лет, уйдя из жизни в феврале 1937 года в Гёттингене).

А пока Рильке принял приглашение Генриха Фогелера⁹, ещё одного приятеля из его флорентийской весны, приехать погостить к нему в Ворпсведе — деревушку в двадцати километрах от Бремена, ставшую в 1889 году колонией независимых художников, отвергавших академическое искусство (одним из основателей которой был как раз Фогелер).

Последний дом в деревне одинок,
как будто он последний в мире дом.
Дорога в ночь ушла, и даже днём
вернуть назад её никто не смог.
Деревня — это только переход
меж двух миров, там время не течёт,
и многие пытаются уйти.
И потому скитается народ
или безвестно гибнет на пути.

(In diesem Dorfe steht das letzte Haus, перевод Вячеслава Куприянова.)

Здесь, в Ворпсведе, он занялся приведением в порядок своих мыслей и чувств, переработкой приобретённого в России опыта. Много писал. Бродя по болотам и берёзовым рощам в своей русской рубахе навыпуск и в брюках, заправленных в сапоги, декламируя себе под нос не родившиеся ещё стихи, всем этим Рильке удивлял и даже пугал местных крестьян, едва привыкших к переносным мольбертам художников и их натуралистическим зарисовкам. Всегда живо интересующийся искусством, он находил в художниках не только друзей, но и романтические привязанности: Паула Беккер¹⁰ и Клара Вестхоф¹¹ — две молодые художницы стали лучшими подругами поэта, а Клара — его женой, а в скором времени и матерью его единственной дочери Рут (названной им так в честь героини его любимой одноимённой новеллы, написанной Лу).

В этот период из-под пера поэта появилось много стихов, вошедших позже во вторую и третью части сборника «Часослов», эссе «Русское искусство», а также несколько стихотворений на русском языке. Грамматически несовершенные, они необыкновенно мелодичны и чувственны:

И помнишь ты, как розы молодые,
когда их видишь утром раньше всех,
всё наше близко, дали голубые,
и никому не нужно грех.

Вот первый день, и мы вставали
из руки Божья, где мы спали —
как долго — не могу сказать;
Всё былое былина стало,
и то что было очень мало,—
и мы теперь должны начать.

Что будет? Ты не беспокойся,
да от погибели не бойся,
ведь даже смерть только предлог;
что ещё хочешь за ответа?
да будут ночи, полны лета
и дни сияющего света
и будем мы и будет бог.

(Стихотворение «Утро» (6. 12. 1900). Цит. по: Райнер Мария Рильке, Ворпсведе, Огюст Роден, Письма, Стихи. Москва, Искусство, 1971. С. 416-421.)

Находясь под сильным впечатлением от увиденного в России и переживая глубокий материальный и семейный кризис, Рильке планировал начать всё сначала и уехать с семьёй в Россию навсегда. Но его планам не суждено было сбыться: получив интересное предложение написать монографию о Родене, он уезжает в Париж. Начался новый этап в его жизни.

Но на всю жизнь сохранил он любовь к своей «второй родине», следил за всеми поворотами русской истории, охотно встречался с русскими за границей. В 1907 году, будучи на Капри, Рильке посетил Максима Горького, который никак не подходил к его представлению о русском человеке — Горький никак не мог быть демократом, а тем более — революционером.

Вначале сочувственно приняв октябрьский переворот, Рильке потом даже возлагал надежды на то, что Германия последует примеру России, продолжая идеализировать её и закрывать глаза даже на жестокости большевистского режима, который, увы, никак не вписывался в образ «святой страны», созданный им в юности.

О, мой Господь, что принести
Мне в дар Тебе —
Тому, Кто даровал своим
Созданьям слух?
Воспоминанья об одном весеннем дне:
Россия, вечер, лошадь, луг…
С холма из–за деревни белый конь летел,
За путы волоча вдруг выдернутый кол.
Конь по ночным полям бродить хотел,
Как бился гривы вспененный хохол!

(Das XX. Sonet (Dir aber, Herr), перевод Николая Болдырева.)

Примечания

1. Leopold von Schlözer (1863–1946) — писатель, переводчик, военный. Вернуться
2. Полное имя: Рене Карл Вильгельм Йоганн Йозеф Мария Рильке (René Karl Wilhelm Johann Josef Maria Rilke). Вернуться
3. Paul Rée (1849–1901), немецкий писатель и философ. Вернуться
4. Frieda von Bülow (1857–1909), поэт, исследовательница Африки, основательница «колониального» романа. Вернуться
5. Настоящее имя — Хаим Лейбович Флексер (1861/1863–1926), критик, балетовед, искусствовед, один из ранних идеологов русского модернизма. Вернуться
6. Ruth Sieber-Rilke (1901–1972). Вернуться
7. Спиридон Дрожжин (1848–1930), русский поэт, представитель крестьянской поэзии. Находился, помимо прочего, под влиянием Льва Толстого. Вернуться
8. ведаешь (старорус.). Вернуться
9. Heinrich Vogeler (1872–1942), немецкий художник, график, архитектор и оформитель. С 1931 г. жил в СССР. Умер в Казахстане, куда был принудительно эвакуирован вместе с другими деятелями немецкой советской эмиграции. Вернуться
10. Paula Modersohn-Becker (1876–1907), одна из наиболее значимых представительниц экспрессионизма. Вернуться
11. Clara Westhoff (1878–1954), скульптор и художник. Вернуться