Текст участвовал в конкурсе рассказов к 120-летию В. Набокова. Публикуется в авторской редакции.
Словно размягчённый тифозной болезнью, мой мозг соединял звуки, скользившие отдалённым эхом, невнятные образы в диораму. Пейзаж переходил в портрет, и я, вписанный в холст, смотрел в тоже время на себя со стороны.
Я ощущал тяжесть огромного дивана, который отчаянно пытался перетащить на другое место, не знаю за какой надобностью. Когда же я заглянул за его спинку, малахитовый бархат потерял свою мшистую мягкость и превратился в деревянный короб. И со дна выплыла фигура моего отца, очертание которой я узнал бы даже в сумеречный час. И он, почему-то облачённый в соломенную шляпу и офицерский мундир, улыбался мне навстречу. И всё теперь показалось хохмой, озорной шуткой. Мне стало легко, как будто из воздуха дождём вымыло всю дорожную пыль, — я заливисто хохотал. В ответ под сенью лип послышался резвый смех, который играл со мной в прятки: он пружинил с места на место. Приминая летние травы, обнимая заскорузлые стволы деревьев, я гонялся за ним, как охотничий пёс, но тщетно.
В конце аллеи кто-то появился. Через мутную амальгаму сна я не мог ясно разглядеть силуэт, но я знал, что это мама. Вокруг было её рубиновое сияние. Приближаясь с каждым шагом, я всё отчётливее видел, что она целиком сплетена из роя бабочек, который вибрировал и трепетал. Белянки соткали фарфоровой цвет кожи, Траурницы — каштановые локоны, перетянутые жёлтой лентой, Морфо Авроры — переливчатый атлас платья. Я недвижимо занёс сачок над головой и обрушил его на сонм. Мираж разлетелся на маленькие живые осколки. Они упорхнули на запад, где уже дотлевало вечернее солнце. В висках стучало.
Я очнулся и понял, что колотили в дверь моей берлинской комнаты. Видения ещё теплились в складках простыней, но взгляд уже различал убогое пансионное убранство. Выставленные как напоказ в каком-нибудь театральном водевиле, стулья и столы имитировали домашнюю обстановку, однако мебель была продавленная, отёртая локтями, отполированная судьбами.
«Дмитрий Владимирович, случилось несчастье… Дмитрий Владимирович, вы у себя?!» — со сна этот голос, не огранённый чьим-то лицом, вел неопрятный рассказ: слова наскакивали друг на друга в спешке, захлёбывались и тонули в горле.
«Минуточку», — откликнулся я, чтобы остановить эту трескотню. К голосу теперь приклеилась физиономия моей соседки. Елена Ивановна притаилась за дверью с настороженностью мыши. В её внешности скрывалась та прелесть, которая так и не развилась с годами в полной мере. И если в юности Леночка была пленительной, то сейчас слой пудры обрисовывал пресное лицо статистки. Швы на платьях, что она носила, постепенно сдавались под натиском наливающихся форм и время от времени расплывались в беззубой улыбке на округлых боках.
Я наскоро втиснул босые ноги в ботинки, накинул протёртую на манжетах рубашку и, всё ещё застегивая последние пуговицы, вышел за дверь.
Елена Ивановна вдруг привалилась ко мне всем телом, и в без того узком коридоре стало ещё теснее. Её домашний халатик намеревался распахнуться. Я чувствовал, как нервно колышется её грудь. Мне стало неловко от этой близости.
«Гришенька отравился», — шепнула она мне в ворот. («Гришенька» — в первый раз назвала его так интимно, даже не пытаясь скрывать их любовную, по-соседски банальную, связь)
«Вы же были, доктор?!», — умоляюще поглаживала она меня своими ладонями по полотну рубашки, как будто надеясь на то, что я смогу воскресить её «Гришеньку» одним своим докторством. «Неужели действительно отравился?» — подумалось мне. Это было любопытно.
Григорий Маслов, юноша без отчества, по какой-то бюрократической ошибке судьбы заброшенный на наш эмигрантский ковчег. В нем не было никакой воли и способности к жизни. Он не искал работы или знакомств, мало говорил. Анемичный во всяком движении, и только выдающийся кадык судорожно ерзал на тонкой шее.
Ни в ком я не наблюдал такой глубокой, исчерпывающей тоски по дому. Его взор словно был обращён внутрь себя, и я готов поклясться, что на голубой радужке, в черноте зрачка не раз отражались милые петровские улицы.
«Идёмте скорее!» — потянула меня Елена Ивановна вдоль по коридору.
Дверь в каморку Маслова была открыта настежь, внутри толпились жильцы. Хозяйка пансиона топталась в углу и походила на долговязую тень, отброшенную на стену в тусклом свете лампы. Она всюду таскала за собой запах лавандового мыла и изъеденного молью залежалого шерстяного платья.
Прислуга, которую по-домашнему погоняли именем Глашка, то появлялась, то исчезала из комнаты. Вертлявая, рыжая в волосах, веснушках и даже на кончиках ногтей.
К. В. Алексеев, наборщик из типографии, руки которого напоминали узловатые корни, змеящиеся по земле, застыл в центре. Пепельная седина, отвесные, лучистые черты располагали к нему людей.
Григорий же смирно вытянулся на кровати, голова была неестественно запрокинута наискось, как у лебедя со свернутой шеей, правая кисть свешивалась с постели. На губах цвета извести скучало недосказанное слово. К обычной бледности его кожи примешалась сирень, и только по кадыку, что окончательно замер, можно было точно сказать, что он мертв.
Мы все были похожи на труппу неряшливо загримированных актеров, которые разом позабыли текст. И на этой безмолвной панихиде только Елена Ивановна по-матерински исступлённо выла над его тщедушным телом. Я отчего-то решил, что именно так проходили их тайные встречи. Она примостившись у ног «Гришеньки», то ласкалась к нему, то хмурилась, от чего между бровей проступала траншея морщинок, а он, отрешённый, молчал в потолок, по душевной вялости не в силах разорвать отношений. Но у Маслова хватило смелости покончить со всем сразу.
Я ухмыльнулся, как бывает когда соперник, от которого не ожидаешь прыти, ставит тебе шах и мат. «Обыграл!» Я подошёл к покойному, прикрыл ему глаза, которые впервые сегодня увидели Берлин за окном, и молча вышел. Мне нужно было на воздух.
Когда вспомнил себя, то уже шёл вдоль опостылевших фасадов в зимнем пальто, в котором меня продолжало сквозить даже весной. Шляпа низко сидела на голове. Порывы воздуха то хватали полы верхней одежды, то толкали меня в плечо, как забияки, которые лезут в драку. Иногда я прерывал свой широкий шаг, цепенел на месте, охваченный зудом срочно вернуться в Петербург. И если бы сейчас по Траутенауштрассе промчался поезд в Россию, я бы не раздумывая вскочил в вагон.
Рука тренькала монетами в кармане. Их должно было хватить на пару чашек крепкого кофе на Прагер платц.
Не желая раскланиваться со знакомыми в кафе, я устроился за столиком, что стоял на узкой улочке. Небо несколько дней было занавешено облаками, но сегодня кучерявое стадо неслось по синему лугу прочь. Солнечные обрезки ложились на плечи, сползали на плетёный стул и стелились по брусчатке.
Неожиданно Многоцветница села на мой рукав и янтарём заискрилась на сером ворсе. И так же внезапно взметнулась к первому этажу дома напротив, где шумно отворили рамы и в проеме окна показалась женская головка. Я подался вперёд, горло стянуло, всё забытое, утерянное, отнятое хлынуло в сердце. И я плыл по нежному профилю, багрянцу на щеке, маленькой горбинке на носу. Видел, как, сбегая по косогору в бурлящий зной, рубишь палкой-шашкой высокую траву, как отфыркивается лошадь, пуская ноздрями клубы белесого воздуха в морозный день, как на фоне гранитного неба золотятся шапки куполов; видел узор паркета под ногой в чёрном маленьком туфле с лунным ореолом на носке, паутину ярких нитей на витражах. Всё это ожило благодаря незнакомке, было тут, рядом, на другой стороне улицы.
Головка исчезла, и через мгновение из окна полился устрашающий поток фортепьянной музыки. Я поднялся на ноги, спасённый новой надеждой, загреб полную горсть пфеннингов в кармане и, не пересчитывая, бросил их на столик.
Вдруг ветер сорвал с меня шляпу и швырнул её на дорогу. В один прыжок я подскочил к ней, поднял с земли, а через секунду оказался у подъезда напротив. Имена на латунных табличках от волнения плясали перед глазами. Наконец русская фамилия, что начиналась немецкой буквой «S», отыскалась. За спиной послышались возгласы, тревожная суета. Я обернулся: под колёсами автомобиля распластался человек. С недоумением я отметил, что одет он в точно такие же сизые брюки, такого же кроя пальто, какие были на мне, те же тёмные редеющие волосы были зачёсаны на затылок, а моя шляпа лежала на обочине.