Екатерина Васильева, фото из личного архива

Оригинал доклада на немецком языке находится здесь (сайт журнала Stadtsprachen)

В финале романа Ф. М. Достоевского «Идиот» одна из героинь, путешествующая по Европе русская аристократка, утверждает буквально следующее: «вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, всё это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия…» Через полстолетия Виктор Шкловский скажет, что в среде русских эмигрантов в Берлине он сам обращается в «тень среди теней». Позже Сергей Есенин вспоминая своё пребывание в Берлине, заключит: «жизнь не здесь, а у нас».

Складывается впечатление, что чувство потери реальности – одна из главных проблем русских за границей, даже в тех странах, с которыми Россию разделяет, казалось бы, не такая уж большая культурная и географическая дистанция. Однако это обстоятельство содержит в себе и определённый шанс, а именно: возможность придумать себя заново, практически из ничего, которой обычно с удовольствием пользуются писатели. Ведь вдалеке от родины проще критически взглянуть на то, что раньше воспринималось как естественный порядок вещей и мыслей. Отчуждение может легко перейти в „остранение“, тот самый открытый Шкловским литературный приём, который, разрушая «автоматизм восприятия», позволяет взглянуть на реальность свежим, как будто впервые нацеленным на неё взглядом

Неудивительно, что первые визиты русских литераторов в Западную Европу и, в частности, в Берлин относятся к эпохе Просвещения с её пробудившейся потребностью внести ясность в картину как всего мира, так и отдельных его уголков. В «Письмах русского путешественника» (1791-1792) Н. М. Карамзин детально описывает свои впечатления от прусской столицы. В первую очередь его интересует театр, архитектура, наука и, конечно, литература. Отдельный пассаж посвящён учёной беседе с немецким писателем и педагогом Карлом Филипом Морицом, который хвалит интерес Карамзина к чужим странам и высказывается в довольно оптимистичном духе о перспективах русско-немецких культурных связей: «Может быть, придет такое время, […] в которое мы будем учиться и русскому языку; но для этого надобно вам написать что-нибудь превосходное». Кажется, как будто не только Карамзин, но и его литературные наследники восприняла эти слова как вызов, и в течение последующих столетий их главной задачей было создание таких произведений, которые оправдали бы обещанный интерес европейцев.

С этого момента всерьёз начинается и соревнование обеих культур, в частности обеих столиц. И действительно, русская литература XIX и первой половины XX веков любит сравнивать Афины на Шпрее, как иногда называют Берлин, с Северной Венецией. Часто сравнение оказывается в пользу Санкт-Петербурга, представляющегося писателям как-то больше, элегантнее, и вообще роскошнее. Так, когда И. С. Тургенев после продолжительного перерыва вновь посещает Берлин в 1847 году, он вынужден констатировать, что внешний вид города за последние семь лет никак не изменился, добавляя при этом, что, пожалуй, только Санкт-Петербург обладает свойством расти «не по дням, а по часам». Что же касается «внутреннего развития», то в описании, данном Тургеневым, прочитывается намёк на то, что Берлин на пороге политических волнений 1848 года находится много дальше Петербурга, который лишь к XX веку созреет для  революций.

Пятнадцать лет спустя в Берлин приезжает Ф. М. Достоевский. В отличие от своего предшественника, он никак не заинтересован вникать во внутреннее состояние города. В Берлине его отталкивают те внешние черты городского пространства, которые мешали ему уже в Петербурге: «Те же кордонные улицы, те же запахи» и ещё кое-что, на что Достоевский намекает лишь многоточием. В любом случае, он не настроен оставаться в Берлине ни одного лишнего дня – даже ради знаменитых фресок Вильгельма фон Каульбаха в Новом Музее. Вообще русские писатели, посещавшие Берлин после Карамзина, мало интересовались местными достижениями в области искусства. Л. Н. Толстого, например, во время второго путешествия в Европу в 1860 году в Берлине больше привлекают вечерние курсы в собрании ремесленников и Моабитская тюрьма, чем богатство культурной жизни прусской столицы. Его можно понять. Будучи писателем реалистического направления, он ещё задолго до французского философа Мишеля Фуко догадался, что не музею, не театру, а именно тюрьме суждено стать самым судьбоносным институтом XX века.

Это, однако, не меняет того, что толстовские драмы, в особенности «Власть тьмы», с успехом шли на берлинских сценах. Правда, на тот момент он, судя по всему, уже настолько был убеждён в своей приобщённости к универсальной истине, что региональные различия его мало интересовали. Поэтому, когда в Москве один из немецких гостей стал соблазнять Толстого поездкой в Берлин, тот категорически отказался и без обиняков объявил, что разделяет мнение некоего индийского мудреца, предложившего включить «путешествия без необходимости» в список смертных грехов.

Если это и грех, то в нём трудно обвинить русских писателей, оказавшихся в Берлине в 1920-е годы. За границу они действительно приехали по большой необходимости. Одни – пытаясь спасти остатки интеллектуальной независимости и избежать идеологического давления со стороны советской власти. Другие – надеясь восстановить на чужбине ту размеренную жизнь, которая рассыпалась в прах на родине. Из-за волны инфляции, захватившей Германию в начале 1920-х годов, обладателям иностранных валют Берлин представлялся на тот момент лучшим, то есть наиболее дешёвым выбором. Кроме того, бывшие граждане Петербурга-Петрограда и Москвы могли надеяться, что в таком крупном городе, как Берлин, обстановка будет для них отчасти привычной. Однако письма и литературные источники показывают, что и тут не обошлось без сюрпризов: одним из символов берлинской экзотики стала для эмигрантов светящаяся реклама, запомнившаяся им не меньше, чем асфальтовое покрытие берлинских улиц, видимо, ещё не так широко распространённое в России.

И в остальном также интересы русскоязычных писателей в Берлине несколько изменились по сравнению с предшествующими эпохами. Особой притягательностью обладали для них не наука, не искусство и даже не тюрьмы (хотя имели место несколько полицейских разбирательств в связи с жалобами на шум в снимаемых ими квартирах), а кафе, пивные, танцевальные заведения и, конечно же, фешенебельный универмаг KaDeWe. Хотя самый, пожалуй, самый известный из живших тогда в Берлине русских литераторов, Максим Горький, составлял тут скорее исключение.

Автор «На дне» жил довольно уединённо в своей городской квартире на Курфюрстендамм, а позже – на просторной вилле в городке Бад-Заров в окружении близких родственников и друзей. Это не означало, однако, отказа от попыток влиять на общественную жизнь. В 1923 году Горький совместно с несколькими единомышленниками, среди которых были Андрей Белый и Владислав Ходасевич, основывает русскоязычный литературно-научный журнал «Беседа», рассчитанный не столько на эмигрантскую аудиторию (заинтересованную, но всё же достаточно узкую), сколько на читателей в России, которых свободные от идеологической цензуры аналитические материалы должны были подтолкнуть к более серьёзным размышлениям о происходящем в стране. Этим надеждам, однако, не суждено было осуществиться. Журнал не получил разрешения на ввоз в Россию и прекратил своё существование после нескольких номеров.

«Беседа» была далеко не единственным русскоязычным изданием в Берлине, что неудивительно, принимая во внимание широкий спектр эстетических и политических позиций среди русских эмигрантов. В особенности по отношению к большевикам мнения сильно расходились. Некоторые, в том числе Алексей Толстой, Илья Эренбург и уже упоминавшийся Виктор Шкловский избегали открытой критики советской власти. Этим они надеялись сохранить себе в будущем шанс на возвращение. Между тем московское правительство вкладывало много усилий в то, чтобы «помочь» сомневающимся и подтолкнуть их к «правильному» решению. Так, в 1922 году Владимир Маяковский приезжает в Берлин, чтобы личным примером агитировать за новую власть. Однако и он не смог остаться в стороне от соблазнов капитализма, о чём свидетельствует обширный список покупок, составленный возлюбленной Маяковского Лилей Брик для одной из его последующих поездок в Европу.

Впрочем, к этому времени большинство русских писателей уже покинуло Берлин. После того как немецкая экономика преодолела кризис, цены поднялись, что усложняло материальное положение эмигрантов. Некоторые переехали в Париж, некоторые действительно вернулись в советскую Россию, где, как Максим Горький и Алексей Толстой, заняли почётное место в советском культурном истеблишменте, либо, как Андрей Белый, столкнулись с полным запретом на публикации. Пожалуй, самый трагический оборот приняла судьба Марины Цветаевой, которая после короткого пребывания в Берлине перебралась за мужем в Прагу, Париж, и, в конце концов, в Россию, где её старшая дочь и муж были арестованы. В начале Второй мировой войны отчаявшаяся и лишённая средств к существованию Цветаева кончает с собой.

Один русскоязычный литератор Берлина, однако, никогда не рассматривал вопроса о возвращении на ставшую большевистской родину. Будучи сыном одного из ведущих членов партии кадетов, одинаково выступавшей как против монархии, так и против диктатуры пролетариата, Владимир Набоков не питал никаких иллюзий по поводу советской власти. Несмотря на то, что он не писал открыто политических текстов, ему было ясно, что его утончённо-модернистская эстетика не может существовать в рамках социалистической художественной доктрины. Но было и ещё одно обстоятельство, которое делало его относительно независимым от культурной политики Кремля: в отличие от большинства русскоязычных коллег, он как писатель сформировался уже в Берлине. Здесь были созданы его лучшие русскоязычные произведения, которые одновременно относятся к наиболее выдающимся достижениям русской литературы XX века – в том числе роман «Дар», с иронией, но и не без симпатии описывающий литературную жизнь в эмигрантских кругах.

Набоков был также одним из последних русских писателей, покинувших Берлин, превратившийся к тому времени уже в столицу нацистской Германии. В 1937 году он с семьёй переезжает в Париж, а в 1940-м – в США, где ставший бестселлером роман «Лолита» делает его знаменитым американским автором. Всю свою последующую жизнь Набоков будет избегать поездок в Берлин, отказываясь даже от авторских чтений после Второй мировой войны. Видимо, тени недавнего прошлого были на тот момент ещё слишком сильны, чтобы допустить рядом с собой существование литературных фантазий или любых поэтических проекций настоящего. Требовалось время, чтобы Берлин снова научился писать – в том числе и по-русски.

Поэтому не случайно, что новое поколение русскоязычных писателей приехало сюда именно после объединения Германии, когда Берлин превратился в одну большую стройку и будущее казалось открытым настолько, что каждый мог представлять его себе по-своему. Наложить на этот город свой отпечаток и населить его новыми героями – это воспринималось и воспринимается по сей день как увлекательная и одновременно сложная историческая задача. И пусть эти герои – всего лишь духи, но именно в силу своей нематериальной природы они способны сразиться с призраками прошлого и стать частью того образа будущего, в которое стоит стремиться.