Текст участвовал в конкурсе рассказов к 120-летию В. Набокова. Публикуется в авторской редакции.
Прислонив голову к стеклу, она закрыла глаза, притворившись спящей, чтобы добросердечная и назойливая спутница не докучала ей досужими разговорами. Всю дорогу до Варшавы госпожа Быстрова, оказавшаяся её попутчицей на протяжении всей поездки из Петрограда в Берлин, стрекотала без умолку и пощады. А ей так важно было сосредоточиться, ухватить, додумать до конца и сформулировать тот смутный обрывок мысли, который всё время ускользал от неё, дразня и беспокоя. Казалось, что если она сможет облечь в слова это ощущение, то все, наконец, встанет на свои места и у неё в голове, и у неё в душе.
А пока что и там, и там царило полное смятение. Она даже толком не могла сказать, какое из её чувств сильнее — радость или страх. Одно было точно — она уезжает из России, она очень постарается никогда больше туда не возвращаться и забыть, вычеркнуть из памяти все последние тягостные месяцы и годы. Радость? Нет, скорее облегчение, предчувствие освобождения, в которое невозможно поверить. Страх? Тоже нет. Скорее все нарастающее беспокойство от осознания той неизвестности, навстречу которой она так стремится.
Ещё несколько часов, и она вновь увидится со своим мужем. Мужем. Как странно было даже просто мысленно произносить это слово. А ведь она уже 5 лет как замужем. Она каждый раз испытывала внутреннее удивление, утвердительно отвечая на вопрос о замужестве. Только не видела она своего мужа уже 4 года и вот уже 5 месяцев. Ровно столько времени прошло с тех пор, как он вынужден был покинуть Россию, не успев ни предупредить её, ни попрощаться. Их поспешный брак продлился недолго, после чего превратился в затянувшуюся, с большими перерывами переписку, благодаря которой она узнала его гораздо лучше, чем за те короткие 7 месяцев, что они жили вместе в Полтаве. Тот, полтавский муж, казался сейчас совершенно чужим, другим человеком, совсем не похожим на мужа, улыбавшегося ей с фотокарточки на фоне берлинских лип. Почему она тогда вышла за него замуж? Чтобы спастись от одиночества и прогнать чувство пустоты, которое захватило её после смерти родителей? Чтобы отвлечься от тоски по маленьким племянницам, умершим от голода в Петрограде? Чтобы рядом был кто-то, кроме словно заиндевевшей от горя сестры?
Он умел слушать её, как никто. Словно губка впитывал в себя все её слова, и она, выговорившись, сбрасывала с себя на время все горести и беды, будто отдавая их ему на хранение, чтобы вновь почувствовать ту жажду жизни, когда-то радостную, теперь тягуче-тёмную, которая не покидала её почти никогда. Сколько она себя помнила, окружающий мир манил её своей прекрасной неизведанностью, одаряя радостным осознанием счастья жизни, которым она обладает лишь на том основании, что дышит. Все жизненные невзгоды, преломляясь через призму этого счастья, оказывались незначительными тенями, на короткое время омрачавшими её существование. В годы после революции эта радость жизни всё больше сжималась и пряталась где-то глубоко внутри, лишь изредка напоминая о себе во сне, да и наяву, налетая на неё неожиданным весенним запахом тающего снега и ручьев или осеннего леса. И рядом с этим смешным господином с золотистой бородкой и мягким взглядом, её мужем, Алёшей, она непостижимым образом иногда могла отвлечься от воспоминаний о заострённых скулах и впавших глазах племянниц, расправить плечи и, вдохнув свежий воздух, снова ощутить, что жизнь — здесь. Как будто он забирал у неё эту ношу, чтобы дать ей небольшую передышку. То же было и с письмами. Каждый раз, отправив ему письмо о своём житье-бытье, она будто делала глубокий выдох, переложив на него часть своих невзгод. А ведь он совсем ничем не мог ей помочь. Но принимая какое-нибудь важное решение, например о переезде или об обмене фамильных серег на дрова и картошку, и сообщив ему об этом в письме, она чувствовала, что посоветовалась с ним и что Алёша всецело с ней согласен. И от этого становилось не так тоскливо.
Совсем другой была её переписка с Лёвушкой. её первой и единственной любовью. Хмурый мальчик на велосипеде, который оказался таким необыкновенно нежным, что одна мысль о нем даже теперь, спустя столько лет, вызывала в её душе трепетную бурю. Часто, закрывая глаза и уже практически погрузившись в сон, она снова чувствовала шорох рощи, моросящего дождя и велосипедных шин, ощущала его руку на своей талии, словно и не было этих 9-ти лет, а в мире словно и не было ничего кроме дачи, позднего лета и ранней осени. Впрочем, были ещё его письма из Крыма, которые она хранила в далеком закоулке маминого сундука и которые она без колебаний взяла с собой в Берлин. Письма, перестав получать которые, она испытала такую небывалую тоску, что чуть не бросилась в воду с обрыва. Уже стоя на краю, она вдруг поняла, что предает свою непоколебимую веру в жизнь — и отступила. Не тогда ли она решилась принять предложение Алёши? Этого она уже не помнила.
В этих письмах Лёвушка был совсем другим — суровым, повзрослевшим… Она никак не могла представить себе его в военной шинели и с оружием в руках. Но он был таким же пылким, отзывавшимся на каждое её неосторожное слово. Его письма, часто шедшие к ней много месяцев, вызывали в ней самые разноречивые чувства. После их прочтения она долго ходила по комнате, перечитывая их снова и снова, а потом до утра не могла уснуть. Бессонница мучила её и после того, как она отвечала ему. Она подолгу лежала на кровати, широко открыв глаза и представляя, как он будет читать её письмо. Та переписка была постоянным источником беспокойства, но и единственным источником радости, подтверждением того, что она всё ещё есть, всё ещё жива.
Почему она сейчас вдруг подумала о Лёвушке? В последнее время она часто вспоминала его — весёлого, верхом на велосипеде, взбивающего колесами пыль проселочной дороги, или серьёзного, пристально смотрящего на неё из вагона поезда, каким она видела его в последний раз в далеком 17-м году. Вот уже несколько недель, как он всюду мерещился ей — на улице, в проезжающем мимо трамвае, в окне дома напротив, даже в письмах мужа — он представлялся ей одним из его соседей по пансиону в Берлине. Отчего Лёвушкино серьёзное лицо с тонкими чертами всплывало в памяти каждый раз, когда она пыталась представить себе лицо мужа? Конечно — когда-то любовь к нему наполняла её такой необыкновенной нежностью, что хотелось обнять его, как маленького, взять на руки и прижать к себе, а вместе с ним и весь мир. Но строго говоря — она ведь совсем не знала его. Она никогда так и не поняла, почему он исчез из её жизни тем летом, ещё до революции. Инстинкт подсказал ей, что это — конец, что больше он не придёт. Но почему? Она не знала. Так же как она не знала уже взрослого Леву, воевавшего в Крыму. Его письма были полны страсти и описаний южной природы, но ничего не говорили о нем самом, не позволяли ей заглянуть в его мысли. Она не знала, чего от него можно ожидать, и почему-то надеялась, что он приедет за ней, проявив опасное безрассудство. Но он опять исчез. Ей оставалось лишь надеяться, что он жив и невредим. Так кем же он всё-таки был — человек, которого она считала любовью всей своей жизни?
Прижавшись щекой к стеклу и вслушиваясь в стук колес, она вдруг осознала, что никогда так по-настоящему и не узнала его, что тот, кого она так страстно любила, придуман ею самой. Все те слова, которые она в мыслях договаривала за него, все те эмоции, которые она приписывала ему, существовали только в её воображении. Получается, что она, как в детстве, полюбила прекрасного принца из книжки, только на этот раз книжку написала она сама. Эта мысль была такой неожиданной, что заставила её на секунду открыть глаза, а потом зажмуриться, в надежде, что её попутчица ничего не заметила. Она должна была бы сейчас испытывать разочарование, а вместо этого в ней постепенно нарастало чувство облегчения и… радости. Впереди — незнакомая жизнь, кружащая голову своей неизвестностью. В стуке колес ей чудились последние слова сестры: «Поезжай, живи!» Под них так сладко было наконец уснуть, ведь она не спала всю дорогу. А Алёша? Неужели она его тоже себе придумала? Неужели всё это время в письмах она разговаривала с самой собой? Это было последнее, о чём она успела подумать, засыпая.
«Машенька, — госпожа Быстрова потрясла её за плечо, — Машенька, Вы же разрешите мне Вас так называть? Мы приехали, просыпайтесь, за окном Берлин».