Тарарбумбия
(«Поэт» А. П. Чехов)
О Чехове трудно писать. Морковка есть морковка. Жизнь есть жизнь. Чехов есть Чехов. Что тут прибавишь?
Кто он? Медик, стало быть, немного циник, позитивист. Коллекционер людей и положений.
Его характер? Простота, антипозёрство, изменчивость. Острое переживание уходящего времени — отсюда и писательский импрессионизм.
Чехов раскрыл как неумирающее явление, исполненное противоречия, ощущение трагизма и абсурдности бытия, отчаяние, смирение и иронию по этому поводу — всё одновременно. Мир равнодушен к людям. Человек одинок во вселенной. Единственный ориентир жизни — смерть. Логос, рефлексия делают нас несчастными, ибо стоят между нами и миром. Человеку впору завидовать камням, траве, зверям. Они не рефлексируют, стало быть, не страдают. Рефлексия как бессмыслица и наказание.
Он говорил: «Жизнь до такой степени пуста, что только чувствуешь, как мухи кусаются — и больше ничего». Пошлость, увы, не качество каких-то отдельных людей, она — глобальное, базовое свойство нашей жизни.
И здесь возникает вопрос — был ли Чехов гуманистом. Он ведь признавал, что человек плохо сделан, особенно физиологически, вроде бы мечтал о будущем красивом человеке (сверхчеловеке?), то есть допускал возможность самовоспитания. А вот каково его отношение к переделке людей (то есть к вопросу о том, сырьё ли люди или всё же мерило и цель, каковы бы они ни были)? Да, Чехов невысокого мнения о человеческой природе, он иронизирует по поводу людей, жалеет их, призывает немного самоусовершенствоваться, хотя не очень верит в успех.
И всё же он гуманист. Собственно, именно здесь, а не в чём-либо другом, пролегает «водораздел» между Чеховым и декадентами, ницшеанцами, марксистами… Чехов — воплощенный призыв Достоевского «Смирись, гордый человек!» Он тот самый смирившийся человек, ироничный плакальщик, несущий свой крест. Последний гуманист русской литературы. И как эта позиция напоминает гуманизм еврейской религии: человек несовершенен, сделан (создан) поспешно. Но каков бы уж он ни был, что теперь делать! Гуманизм Чехова — в его смирении и снисходительности к слабостям человеческим, деятельном пессимизме (врач, который лечит безнадёжного больного), легком цинизме и иронии. Такой гуманизм вряд ли мог устроить деятельные натуры вроде Толстого, народников, фигурантов Серебряного века или, наконец, Солженицына, объявившего Антона Павловича певцом мещанства.
Чеховское смирение выражено как спокойствие по поводу совершающегося зла и отказ от абстракций (лишнего знать не надо). Мысль изречённая есть ложь. Отсюда поэтика умолчания, своеобразный исихазм Чехова. Этим тоже отличается он от Толстого и Достоевского. Толстой философствует, читает мораль; у Достоевского — многоглаголание, бесконечное ветвление смыслов. Чехов же, скорее, останавливает поток сознания, во всяком случае, не умышляет много. И здесь в каком-то смысле его религиозная позиция. Смирение и молчание! Это как молчание Будды. Будда молчал, когда к нему приходили люди с вопросами отвлечёнными, далёкими от их жизни. Придет такой грязный тип — жену избил, соседей обидел, слуг унизил — и спрашивает: «Есть ли Бог?» — Какой там Бог? Недурно сначала бы человеком стать. Вот и Чехов не копается в сложных вопросах. Надо быть людьми — повторяет он, а там видно будет. Чехов верил, что не оттого люди стали христианами, что Христос приходил, а оттого Христос приходил, что нашлись люди, доросшие до христианства.
Но смирение и молчание лишь одна сторона его позиции. Как человек Чехов вовсе не был ни смиренен, ни молчалив. Его привлекали деятельные натуры, вроде Пржевальского или Золя. А молчание и смирение героев «В овраге» отталкивают именно из-за того, что нет ниоткуда отпора злу. Чехов — деятельный пессимист, подвижник без веры. Такой русский Экклезиаст; доктор, исполняющий свой долг, хотя и не очень верящий в успех. Отсюда его абсурдизм.
Своеобразный исихазм Чехова выразился в его неприятии индоктринации и всяческих идеологических, бюрократических, поведенческих и любых иных футляров. Он ненавидит футляры — социальные маски, доктринёрство, фантомы разума, мёртвые слова, «тенденцию», «направление». В русской литературе есть концепты живого и мертвого. Так вот, изменчивость, неуловимость внешнего облика Чехова, даже то, что он быстро старел, — свидетельство живой жизни. Чехов не любил дедуктивных рассуждений и не принимал поступков «из принципа». Он угадал опасность интеллектуального фанатизма (фон Корен из «Дуэли»). Прав тот, кто искренен. Истина мертва без человека — к чёрту вашу цивилизацию, если для неё надо убивать людей! Так что футляр, по Чехову, — это не только пошлость, мещанство, узенький мирок, эгоизм. Футляр — это и идеологическая зашоренность. Чехов отвергал обожествление народа, толстовскую доктрину непротивления злу насилием, утопии и позёрство.
Чехов против дедуктивных рассуждений, приблизительности и в особенности против перенесения абстрактных рассуждений на конкретные условия жизни, потому что тогда всё будет всё равно или, наоборот, «не всё ли равно» (как у Рагина в «Палате № 6», везде тюрьма и дурдом, так не безралично ли, где сидеть). Врёте, не всё равно! Не занятно ли, что Ленин, пришедший в ужас от чеховской «Палаты № 6», создал из России палату № 666 именно потому, что слишком любил универсальные истины и мало любил просто жизнь.
Философствование часто выступает одним из способов уйти от жизни, служит своеобразным наркотиком, обезболивающим средством. В России любят философствовать. Если посмотреть из космоса или с высоты миллиона лет — не всё ли равно, кто мы, как мы живём, что справедливо, а что нет…
«Никто не знает настоящей правды». Ожидание лучше события, мечты лучше жизни. Русский человек любит вспоминать, но не любит жить. Настоящее воспринимается как скука (хотя скука не так уж плоха, заметим). Воистину, во многой мудрости много печали. И не всегда понятно, разделяет Чехов такие взгляды или высмеивает их. Скорее и то, и другое. Хотя ему-то как никому другому было присуще острое чувство переживания уходящего времени. Люди, думающие о том, что будет через двести тысяч лет или каково-то сейчас в Африке, о виде из космоса, не живы, не живут. Нечего думать ни о прошлом, ни о будущем. Наслаждайтесь, carpe diem. Мы ведь все смертельно больны. Чехова отталкивает пошлость бессмертия, понятого просто как круговорот веществ в природе.
Миф, жизнь внутри текста — тоже своего рода футляр, но не вызывающий у Чехова отторжения. Однако сам он жить внутри мифа не мог бы (возможно, именно это и отталкивало от него многих деятелей Серебряного века). Чехов готов признать уютность веры, теплоту мифа, но не способен верить. Его религия — гуманизм, понятый как деятельное смирение. «Архиерей» — как раз свидетельство привлекательности мифа, то есть заданного текста, жизнь внутри которого лишена метафизического отчаяния, и человек как бы и не живёт.
У Чехова не ответы, а вопросы; не концепции, а созерцание. Он поэт (прав таки был Янукович). О чём, например, «Дама с собачкой»? Человек — часть пейзажа, и его настроения, как изменения погоды, непредсказуемо спонтанны, причудливы и поэтичны, а слова как дождь. Уже сказано, что Чехов — импрессионист. Он показывает не объективное, а субъективное, не типичное, а случайное. И ещё: импрессионизм отменяет пространственную и временнýю перспективу. Есть только здесь и сейчас.
Противоречие Чехова в том, что, отказываясь от мифа, он порождал новый миф своим умолчанием. Не случайно его пародийные пьесы воспринимались как символистские драмы. Смирение писателя доходило до того, что он не особенно с этим и спорил. Символы Чехова столь же нелепы, как и цитаты в устах его героев, вернее, не нелепы, а невпопад. Они подчёркивают лишь нелепость жизни, а вовсе не добавляют значительности. Знаменитое ружьё на стене, которое обязательно должно выстрелить, совсем не чеховская поэтика, у него-то как раз всё может быть — то есть может выстрелить, а может и не выстрелить…
В каком смысле его пьесы комедии? Ну да, комедии жизни, человеческие комедии. Но это пародии на серьёзное отношение человечества к себе. Отсюда пародирование Шекспира и других (вроде того как в соцарте передразнивается удручающая серьёзность социалистического реализма), но это не комедии положений.
В чём причина тоски? — В бессмыслице дурной бесконечности. Дурная бесконечность объективного мира — в нескончаемых поисках элементарных частиц, в бесконечно удаляющемся неизвестно куда времени. Дурная бесконечность субъективного — в беспредельной рефлексии. На самом деле наша жизнь и чувства всего лишь реплики мировой классики. Да и что такое мы? Определение человека чисто апофатическое — то есть кем хотел, но не сумел стать. Цель жизни вовсе не счастье («Быть счастливым с утра до вечера — этого я не выдержу». — А. Чехов), а воплощение. Душа жаждет любви, а любовь — жажда воплощения («Душечка»). Но разность и безнадёжность воплощений разделяет людей. В этом источник чеховской грусти и поэтичности. Рефлексию Чехов заменяет созерцательностью. Пауза задумчивости — заторможенное время — возвращает ощущение жизни. Пропасти преодолеваются единением людей и времен («Студент») и ироническим — смех сквозь слёзы — искусством. Творцу лучше быть сумасшедшим («Чёрный монах»). Тарарабумбия.