Тимофей Гришин
рассказ
Тимофей Гришин вот уже полгода живёт не совсем в мире. Он лежит на кожаном диване, смотрит через занавески на соседние дома, придумывает им имена. Дядя Вася, Степан, Маргарита. У Любки-24 так много жёлтых глаз, в которых по коврам бродят пушистые коты, грызут тапки собаки, бабушки поливают цветы, Галины в махровых леопардовых халатах слизывают с ложек торты.
— Ты когда к врачу пойдёшь? Записываю-записываю тебя. Дождёшься, Николай Иванович сам к тебе придёт.
Мама волнуется, готовит щи да пироги.
— Это из-за Вали? Тим, из-за Вали? Да? Хватит лежать уже! Сколько Валь у тебя будет-то ещё! Ну, смешно же! Ушла одна девка, придёт другая!
Пусть думает, что да, из-за Вали. Так проще.
— Депрессию лечить надо. Понимаешь? Светку знаешь из двадцатого дома? В лес ушла и таблеток наглоталась, уснула, обнявшись с деревом в позе эмбриона. Тоже депрессия-то была…
Двадцать три года — странный возраст для депрессии. Очень странный. В пятнадцать, шестнадцать, в восемнадцать — это бывает, это нормально. В сорок — непременно. Но вот в двадцать три…
Каждую ночь к Тимофею Гришину приходит Гитлер. Он проникает через окно, раздвигает занавески, берёт стул, подвигается поближе к Тимофею и сбривает усы. Исповедуется и обещает всё исправить, вытащить всех тимофеевых бабок из ленинградских могил.
— Всех оживлю, всё хорошо у них будет. И кота рыжего твоей бабки оживлю. Она его в кастрюле варила-варила, кипятила, резала. Оживлю, Тимош. Они так жить хотели.
За окном вороны каркают. Надо ехать в Германию.
— Давай, Тимош, на Рюгене встретимся. На Белой скале. Я тебе подарок сделаю. Скоро-скоро конец миру. Ещё сорок лет и конец! Приезжай на Белую скалу, я тебе подарю свой бункер.
В этих изматывающих невыносимых снах Тимофей всегда молчал, открывал рот, и выходила пузырями одна тишина. Хотелось спросить, возмутиться, ударить, сказать, что ему так больно, что хочется раскрыть окно и прыгнуть, но он лежал на кожаном диване и слушал безусого Гитлера.
Полгода назад, в конце января, Тимофей лежал с Валей на новой икеевской кровати, которую Валя подарила ему на Новый год, после чего, через несколько дней, вместе с псом, французским бульдогом Ватрушей, переехала жить в его комнату. Тимофей не мог уснуть, вертелся, мучился ещё непривычными для себя звуками — дыханием Вали и хрюканьем бульдога. За стеной храпела мать и громко тикали часы. «Как же обостряет одиночество бессонница среди спящих. Тик-тик-так. Тик-тик-так». Внезапно бульдог завыл, резко вскочил со своего кресла и в комнате завоняло дерьмом.
— Чёрт, Валя! Твой пёс кучу навалил! Проснись!
— А-а-а? Что? Зай, выгуляй его. Зай-й-й.
И, перевернувшись на другой бок, засопела. Ватруша навалил ещё кучу. Тимофей поплёлся босиком в ванну за тряпкой и бумажными полотенцами. «Блин, мама. Вот какого ты хрена собаке на ужин просроченный фарш скормила? Вечно жалко тебе всё выбрасывать. Но это ж не свинья — собака». Вернулся в комнату. Валя похрапывала, а он стоял на холодном паркете на четвереньках и вытирал говно её бульдожки. «Ага, значит, когда родит — ночами дрыхать будет, а я после трудового дня подгузники менять и попы мыть детям».
— Пойдём, пойдём, Ватрух.
Пока спускались по лестнице, Тимофей всё уговаривал бульдога: «Только не в подъезде. Потерпи, мужик, сейчас-сейчас. Хороший парень!». Открыв входную дверь, Ватруша сразу же уселся и никак не мог оторваться от земли, марал её, белую. Только сейчас Тимофей заметил, что курносая короткая мордочка бульдога всё же удивительно схожа с лицом его девушки. «Фу, как с ней целоваться-то теперь? Холод какой, чёрт возьми. Градусов двадцать точно. Ну пойдём, пройдёмся, что ли».
Ветер хлестал по щёкам, увеличивал градусы, разгонялся в метель. Дома стояли тёмные и покойные, с опущенными веками. Фонари у подъездов спали чутко, быстро пробуждаясь от приближающихся к ним шагов, давали свет и снова погружались в дремоту. Снег под кроссовками трещал, ноги отмораживались. Ватруша дрожал и подвывал, тянул уже домой. Тимофей услышал, что его зовут — ледяным стоном металла. На детской площадке скрипели качели. Собака упиралась, поскуливала. «Нет, Ватруш, я по твоим делам ходил с тобой. Давай-ка и ты теперь. Пойдём-ка посмотрим, что там». Они пошли на неприятный скрип, режущий уши и сводящий зубы. Тимофей достал телефон, загорелось время: два сорок восемь. Он включил фонарик. На снегу валялась женская сумка, три пивных банки, окурки. На старых ржавых качелях в белом пуховике раскачивалась девушка. Высоко — низко — высоко. Волосы, длинные и светлые, разлетались, как тысячи, миллионы, миллиарды лучей и ослепляли Тимофея сильнее бенгальских огней. «Белая птица, которой никак не взлететь». Тимофею показалось, что девушка плачет. «Катя. Это же Катя. Катя, с которой меня наказали в детском саду манной кашей. Все дети пошли на утренник, а нас оставили за столом доедать холодную манку. Ложкой давили в тарелки комки. Катя сидела рядом в нарядном китайском платьице, светлые косички завязаны белыми бантами. Поливала свою тарелку слезами, просилась к маме. А потом её вырвало. И ещё раз вырвало. И ещё раз вырвало, и больше, кажется, она уже не приходила в садик».
— Катя?
Тимофей потянул Ватрушку, подошёл ближе к качелям и разглядел, что девушка действительно плачет.
— Ты чего? Что случилось? Ты чего ночью одна здесь? Холодно же. И без шапки.
Девушка остановила качели. Она сильно дрожала, хлюпала носом. Посмотрела на него больно, как будто это именно он, Тимофей Гришин, её сильно обидел, выгнал из дома на мороз.
— Пиво хочешь? — Тимофея удивил её голос: низкий, грубоватый, совершенно неожиданный для такого нежного лица, хрупкой фигуры, для Кати с манной кашей.
— Да как-то пиво не по погоде… Возьми мой шарф лучше, он шерстяной. А я же тебя знаю. Мы в садик один ходили. Я Тимофей Гришин. А ты Катя. Не помню какая.
— Какая. Какая? Чёрт знает, какая я.
Ватруха скулил и тянул домой, Тимофей выронил поводок, и пёс тут же рванул в сторону дома. Тимофей стоял неподвижно. Девушка слезла с качелей и подошла к нему вплотную. Маленькая, какая же маленькая. Опухшие глаза, опухшие губы. Тимофею захотелось её обнять, расплакаться тоже, уткнувшись в её светлые волосы, согреться в этой чертовой вечной зиме. «Я бессилен. Как же я бессилен. Перед комками в кашах, перед теми, кто обижает таких красивых Кать».
— У тебя собака убежала. Иди. А то потеряешь.
Через два дня на дверях его подъезда висело чёрно-белое объявление. «Ушла из дома и не вернулась». Светлана Матвеева, 23 года, рост 165 сантиметров, глаза серые, волосы светло-русые, особых примет нет. Была одета в белый пуховик, чёрные угги, джинсы синие. На фонарном столбе объявление. Светлана Матвеева. Ушла в ночь с 19-го на 20-е января. Уважаемые граждане, если вы владеете информацией о местонахождении девушки, сообщите по телефонам… Уважаемые граждане. На каждом доме висит Светлана Матвеева.
«Я её видел. Я видел её? Я видел?». Тимофей Гришин работал в налоговой инспекции и принимал отчетности у юридических лиц. За окном жгло морозом солнце, разлетались голодные вороны, как чернила на промокашках. «Она же без шапки. Перчаток не помню. Маленькая такая. Птичка белая». Тимофей раскидал стопку с бумагами, накинул на плечи куртку, хлопнул дверью кабинета, выбежал. Захлебнулся светом. «Нет, когда такое небо голубое, ничего плохое же невозможно. Катя, Катя, Света… Обниму тебя, найду…»
Говорили, что Светлана Матвеева страдала депрессией. Жила с родителями. Работала каким-то там редактором в каком-то там интернет-издании, играла на ударных в какой-то там непопулярной андеграунд группе. Тимофей больше не ходил на работу. Днями он чесал лес и нюхал деревья. Он сочинял молитвы. «Боже Милостивый, спаси, сохрани… Господь Всемогущий выведи на дорогу верную…» Лежать на икеевской кровати в одной комнате с Валей и Ватрухой он больше не мог. Ушёл в гостиную на кожаный диван, к окну. Выходил ночами к качелям. Плакал, разрезая ледяным металлом уши. Пять дней не спал. На шестой пришёл Гитлер.
— Тим, умерла она. Прости. Нельзя таким жить. Её никогда не оживить. Им от всего больно. Небо голубое, а им больно. Россия, Германия. Им всё больно. Они отравляют свет. Отравляют таких нормальных, как ты. Бабок твоих, прабабок могу оживить, а таких, как она — нет. Ты приезжай на Рюген, там бункер мой запрятан. Спасу тебя. Конец миру скоро, зальётся слезами.