литературный журнал

Григорий Аросев

Лёд

рассказ

— Как сам, Иннокентьич?

— Всё в порядке, идём ко дну!

— Я смотрю, ты опять со своими ключами?

— Ну, это… привычка…

Иннокентьич — Иван Бессонов — конфузно сунул два ключа, каждый на отдельном брелоке, в карман когда-то недешёвого, но теперь навек пропахшего безнадёгой и унынием пиджака. Вдобавок к общей нелюдимости была у Ивана странная брезгливая привычка: он не мог дотрагиваться до кнопок лифта. Любого. Бессонова буквально кривило от отвращения, что его пальцы прикоснутся к той же поверхности, которую щупали тысячи других. Поэтому, где бы то ни было, заходя в лифт, он вытаскивал ключ и им нажимал нужную кнопку. На работе же ему приходилось использовать так и вовсе два ключа, так как, помимо вызываемого этажа, он ещё судорожно давил новомодные стрелки, направленные друг на друга — «закрытие дверей». Это требовалось ему для того, чтобы сократить до минимума вероятность поездки в лифте с коллегами и студентами. Он старался совсем не общаться с людьми.

Да, почти со всеми.

Нет, не мизантроп.

Просто он отвык. Отвык общаться, отвык быть частью общества, отвык отвечать на какие-либо вопросы, помимо рабочих. Он даже боялся, что его из-за нелюдимости начнут стыдить собственной фамилией. Иннокентия Бессонова помнили. Как иначе-то… И это хорошо ещё, что ребёнок учится в другом районе, а Рита так и вовсе не имеет отношения к науке. Да и к нему. А у Инны другая фамилия — мало кто знает, что они брат и сестра. Иначе был бы совсем позор. Такой человек — и вдруг брат, который сторонится людей, а когда с ним заговаривают, экает, мэкает, жмётся да кряхтит.

Бессонов уже привык к своему вечному эмоциональному отшельничеству. Странно — всего лет десять, как он перестал, как бы выразились его студенты, пинговаться — реагировать на внешние запросы. Десять. Много, но не вся жизнь. Даже не половина, даже не четверть. Чуть меньше четверти, чуть больше одной пятой. А кажется, что всегда. Время, о физических свойствах которого Иван иногда говорил на лекциях, на деле оказалось гораздо… нет, не гораздо, а совсем неощутимым, каким-то плотным, что ли? За ним уже ничего не видать. Ивану не казалось, что у него была другая жизнь. Ему вообще не казалось, что он жил раньше. Не существовало Ивана Бессонова — и всё. А потом вдруг он появился — и сразу преподавателем, подчас забывающим побриться, с взглядом, в котором отражается бездна, стесняющимся всего и вся. Бесчестье семьи, сказала однажды Рита. Чьей семьи-то? Инна, например, никогда не чуралась его и не дичилась, даже не ругала особо, ибо чего тут ругать? Тут надо либо пристрелить его, либо любить и терпеть. Но Рита-то какова? Она Инне не то что советы — кофе давать недостойна. Разве что полы ей вымыть может. Но вишь, как всё обернулось. Рита считает, что она на одном уровне с Инной — хотя их роднит только то, что обе женщины — и поэтому может так к нему относиться. А ребёнок в принципе не думает о нём. Может, это и хорошо.

Хорошо и то, что им удалось разъехаться. Хотя ещё бы не удалось — поменять четырёхкомнатную квартиру на проспекте Ленина на однушку и двушку в других районах ума не надо.

Иван вздохнул и покорно пошёл к автобусной остановке — на маршрутку денег никогда не хватало.

Жили-то они очень и очень красиво. Повезло даже. Каким-то хитрым образом их отец, Иннокентий Варфоломеевич, ректор университета (разве с такими именем-отчеством можно работать на мелкой должности?), умерший уже лет тридцать назад, сумел пробить себе огромную квартиру прямо у центрального сквера. Чего это ему стоило — каких нервов то есть — никто не знал. Зато семья его жила пусть и не всегда богато, но зато удобно: куда ни поедешь, более получаса добираться не нужно.

Вначале, после смерти мамы, ни Иван, ни Инна и думать не хотели о переезде. Куда ж переселяться? Но потом всё само закрутилось, к Инне, уже тогда отнюдь не последнему человеку в областном правительстве, быстренько подженился подлец Карпов (Иван его почему-то называл исключительно Карасёвым), а Иван искренне очаровался Ритой Тойгильдиной. Так быстро всё и поменялось: Рита и Иван стали жить-поживать в маминой квартире, а Инна переехала к Карас… то есть к Карпову, да так там и осталась. Карпов, бросив её через пять лет ради какой-то невнятной тётки в Братске, оставил квартиру — поэтому Инна на него особо не сердилась, да и дочка у них получилась просто расчудеснейшая. А вот Ивану пришлось сложнее: Рита, не вытерпев нищего положения мужа (это замечать людей он перестал потом, а вот работал, то есть преподавал за копейки с самого начала), десятилетие спустя затребовала развода и размена жилплощади. Бессонов с тоской пошёл к Инне за советом, но та лишь ругнулась без злобы — что, мол, поделаешь, раз до такого дошло, не солить же эту квартиру теперь. Так и оказался Иван в ЖБИ — на адской окраине, да ещё и в самой её клоачной части, у выведенной наружу канализационной трубы, в ближайшем к городской свалке микрорайоне. К нему туда добиралась только Инна. Впрочем, более интересоваться его жизнью было некому.

Конечно, развод с Ритой был неизбежен с первого же дня после свадьбы. Дело было лишь в сроках, когда это случится. К Ивану Рита ни дня не питала ровным счётом никаких чувств, но ей страсть как хотелось пожить в центре города, вот и решила принять ухаживания двадцатипятилетнего кандидата наук. А его, унылого, тощего, хотя и добродушного типа очень пленила полноватая крашеная блондинка, которая много и развесисто болтала, часто смеялась, никогда не отказывала (до свадьбы) в близости и питала глубочайший — и неподдельный! — пиетет к Инне. Да, отношение к Инне стало едва ли не решающим (мамы-то уже не было). Бессонову очень льстило, как Рита отзывалась о ней. Но разве могла простая продавщица, окончившая техникум, иначе думать о его сестре? Ещё тогда было видно, что Инна сделает не абы какую карьеру. Сразу после защиты диплома её пригласили на работу в облминистерство — вначале простым специалистом, но для Риты это почти равнялось должности министра. А когда Инна одну за другой стала брать рекордные высоты — старший специалист, ведущий специалист, консультант, заместитель начальника отдела (какие-то ступеньки просто-напросто перескакивая), Рита при упоминании её имени впадала в благоговейный транс. Хорошо хоть, что основной этап восхождения Инны (замминистра, первый замминистра и — страшно сказать! — областной министр финансов!) начался уже когда они — Рита и Иван — развелись. А то Рита просто уничтожила бы его. Сам-то Иван что — как пришёл на ставку преподавателя, так с неё и не слез за двадцать с лишним лет. Перемены случались везде: в стране, в семье, во внешнем виде, в мировосприятии, но не на службе. А Инна…

Впрочем, сама она воспринимала свои успехи без явного восторга. Она была человеком довольно амбициозным, пробивным, но отнюдь не грубым и не резким, порой даже чрезмерно мягким и податливым. Поначалу, на низшей ступени служебной лестницы, занятость в министерстве ничем не отличалась от других компаний, как государственных, так и частных. А затем в Инне проявилось нежелание делать резкие повороты. К переменам она относилась прохладно, поэтому и не переезжала больше, хотя могла, и волосы красила редко, и, главное, менять работу не стремилась. Она считала, что куда её завела судьба, там она и должна добиваться максимума. Но зато и халтурить не любила. И хотя она неоднократно жаловалась Ивану, что с бóльшим удовольствием выбрала бы другой путь, такой, по которому пошёл брат («Уйти бы в математики. С цифрами работать, статистикой где-нибудь ведать — мечта»), на самом деле она была собою довольна.

Они — Инна и Иван — отобижались друг на друга ещё в детстве. Отспорили своё в отрочестве. И в расцвете молодости, до отрадности вовремя, поняли, что другого человека не переделать, зато можно разойтись навсегда — и это будет пострашнее разводов с Алёшей Карасёвым и Ритой Тойгильдиной. После смерти мамы Иван и Инна поняли, что социальная прóпасть, их разделяющая, понемногу расширяется, и есть все шансы рухнуть в неё. Поэтому они держались друг за друга всегда, и ни один не считал чудом, или особого рода родственным мезальянсом, регулярно повторяющуюся ситуацию, когда в пять вечера Инна ещё на совещании у губернатора, а то и полпреда, а в шесть — в бедноватой квартирке Ивана на ЖБИ.

Однако же общение их бедным назвать было нельзя. С сестрой Иван никогда не смущался и не робел. За пределами аудитории, где он просто забывал обо всём, уходя в мир формул и цифр, единственно с Инной он чувствовал себя личностью. Потому что единственно Инна спрашивала его мнение. Абсурд: министр спрашивает мнение скромного преподавателя, как ему, министру, справиться с теми или иными рабочими обстоятельствами. А скромный преподаватель иногда даже сбивается на поучения министру, хоть потом и извиняется за это.

Инна при этом никогда не чехвостила брата. Понимала: хоть и есть за что, но почти каждое критическое замечание наверняка отзовётся в нём так, что он едва ли оправится. Поэтому, стиснув зубы, терпела. А терпеть тоже приходилось. Она, как, впрочем, и почти любая женщина, с трудом выносила «творческий» бардак в квартире, который регулярно возникал благодаря рассредоточенности Ивана. Но главное — пренебрежение брата самим собой. Иван и так не относился к «её» типу мужчин (ей нравились покрепче и чуть понаглее), а уж после того, как он перестал думать о своём внешнем виде… Горько и обидно было ей иногда на него смотреть. Но она ни разу не выдала себя. И пожаловаться на него было некому. С женщинами он завязал, похоже, ещё раньше.

Однако же и Ивану приходилось пересиливать себя. В его некогда беззаботную и трогательно рассеянную сестру медленно, но неотвратимо вселился чиновник. Она выглядела по-чиновничьи — строгие костюмы (ей бы скрывать нижнюю часть и подчеркнуть верхнюю, а она делает наоборот, не без внутреннего содрогания думал Иван ещё много лет назад), минимум косметики, причёску не меняла уже лет пятнадцать, хотя это и причёской-то назвать нельзя. Но — что гораздо хуже — Инна стала говорить как чиновник. И, наверное, мыслить. Ей становилось всё сложнее думать другими категориями. Колоссальная ответственность, лежащая на ней как на министре, заставляла ее постоянно оглядываться, перестраховываться, уточнять и проверять, остерегаясь необдуманных действий. По той же причине Инна с трудом понимала свою дочь, такую же развесёлую оптимистку, какой она сама была лет в пятнадцать-двадцать. Здесь помощь Ивана была просто неоценимой. Он, вылезая из оболочки внешней робкой неприкаянности, преображался и напоминал ей, что школьница по умственному развитию не может быть министром, а ошибки ей совершать просто-таки необходимо. Инна, к счастью, никогда не опускалась до очной брани в адрес дочери (каждый раз во время домашних споров она горестно восклицала: «Я отказываюсь с тобой разговаривать, Полина!» — и ничего более острого себе не позволяла), поэтому всё чаще прибегала к брату за поддержкой.

А Иван просто видел в ней последнее подтверждение своего существования.

Больших денег он, конечно, никогда не зарабатывал. Но и выключенным из жизни он себя не ощущал до поры. Он был — да, не модным, да, чуть застенчивым, но вполне себе симпатичным юношей, а затем — молодым мужчиной. Он не без удовольствия, когда выдавалась возможность, высказывался на все возможные темы, от политики (благо наконец-то появилось что обсуждать) до погоды, от своей математики до кино. Он даже на гитаре поигрывал. Студенты, когда он начал преподавать, его уважали, хотя поначалу, естественно, он их возрастом опережал лишь ненамного. Но он умел острить и даже порой язвить, при этом совершенно не стараясь кого-то поставить на место. Позволяла ситуация — он шутил, мог даже, подмигнув, вставить матерное словцо. Ему грубили — он многозначительно молчал, а затем говорил: «Ну, а что ещё вы мне скажете?» Его спрашивали о чём-то не очень этичном (к примеру, не по блату ли он получил место преподавателя — первое поколение его учеников ещё знало, кто был ректором несколькими десятилетиями ранее) — он не стеснялся отвечать подробно и аргументированно.

И не пил ведь. И жене — мещанке до последнего предела — ни разу не изменил.

«Несчастье твоё в том, что ты женился на работнике торговли», — серьёзно, хотя и ироничным тоном однажды сказала брату Инна. «Ну, а что я могу поделать?» — пожал плечами Иван. «Подыскать кого-то, кто разделял бы твои взгляды на жизнь». — «Иннуль, ну что ты говоришь. Не на взглядах же женятся». — «А на чём?» — «На человеке». — «А что такое человек, если не взгляды?»

Тут Иван замолчал, потому что Инна была права. Но признаться сестре, успешному обеспеченному человеку в том, что он, кандидат наук, преподаватель информационных систем, живёт с женой только ради плотских утех — решиться на такое он никак не мог. Ну а Рита успешно продолжала зло, по-сучьи нападать на добродушного, безответного мужа, и если раньше это происходило раз в месяц, то потом всё чаще, чаще, и в результате нормально они уже не общались. Абсурдность ситуации заключалась в том, что жили они хорошо. Но исключительно благодаря Рите, что она прекрасно понимала и, сознавая величие своей жертвы, всячески выпячивала. И ведь не скажешь ей ничего: да, действительно, мужчина — по идее — должен содержать семью. А Иван не содержит. Инна в последние пару лет совсем перестала ходить к ним в гости, потому что возражать Рите не хотела. Идти против её примитивной, но убедительной логики она не могла из принципиальных соображений — не хотелось отрицать очевидного, но и выслушивать бесконечные жалобы в адрес собственного брата не собиралась. А уж вступать в спор, доказывая, что иногда люди могут выходить за рамки стереотипов, крушить стандарты и давить клише, Инна и подавно не планировала — бесполезно. Рита брала бойкой речью. Она говорила быстро, уверенно (с покупателями иначе же нельзя), но мысль её простиралась до очень и очень ближних границ.

В итоге терпеть ей надоело, и она в открытую заявила Ивану, что хочет развестись. Вот так прямо и сказала — хочу и точка. Все сопутствующие детали — суд, размен, разъезд — она берёт на себя, если он согласится. «Впрочем, — усмехнулась Рита, — выбора у тебя особо нет. Ты можешь только усложнить всё, но не изменить». Осознание, что она настроена серьёзно, пришло слишком поздно — когда ему вручили повестку в суд. Ранее проявившиеся симптомы (его переселили в другую комнату, Рита заполночь начала на кухне с кем-то болтать и сдавленно смеяться по телефону, а , пятилетний ребёнок однажды спросил: «А ты правда больше не папа?») его почему-то не насторожили.

Тем же вечером он вытащил из семейной шкатулки (Боже, ну что за рутинная пошлость! Почему нельзя деньги хранить просто так, в ящике каком-нибудь — обязательно надо было купить подхохломскую безвкусицу со спецмиссией) тысячу рублей и выскользнул из дома. Стоял душнейший июль, никакого намёка ни на дождь, ни на похолодание. Бессонов купил пять штук «Балтики» (взял бы другое, но в спиртном совсем не разбирался) и пошёл на набережную. Отыскал пустую скамейку, занял её и быстро, одну бутылку за другой, выдул всё пиво. Вокруг ходили люди, кажется, кто-то с ним даже поздоровался. Ничего удивительного, город не очень большой, а студентов через него уже тогда прошло немало. Иван, окончательно опьянев, стал разговаривать вслух. Он сбивался с мысли на мысль, говоря то о математике, то о политике, то кляня Риту, то плача о родителях. Он хотел позвонить Инне, но обнаружил, что забыл мобильник дома. Он хотел к ней поехать, но от выпитого забыл её адрес (этот Карасёв запёрся хрен знает куда! — впрочем, жила сестра хотя и в удалённом от центра, но вполне престижном райончике). В итоге Бессонов раззевался, лёг на скамейку и уснул. К холоду он был весьма невосприимчивым, так что погода сыграла за него — зимой он бы замёрз до смерти, или по крайней мере до какой-нибудь двусторонней пневмонии. В сон провалился Иван ещё тем же. А вывалился из него уже другим. Не тем же. Никаким. Никем.

Он ошалело встряхнулся, поднялся со скамейки и чуть не упал от головокружения. Задуматься о чём-либо не удавалось. Бессонов махнул рукой и пошёл домой. И больше никогда не возвращался — к себе прежнему. Его человеческое достоинство оказалось фатально надломленным двумя случаями: повесткой в суд и сном на скамейке. Как, как он докатился до такого, что позволил жене так с собой поступить? КАК?! Как он позволил себе, уважаемому человеку, известному преподавателю, видному учёному (последнее, впрочем, было самоутешением) так осрамиться — разлечься на набережной и уснуть? А вдруг бы его увидели? А вдруг Рита раззвонит, что подала в суд, а ведь она наверняка раззвонит? Ужасная, неотступная боль позорного изумления разрывала Ивана, и он от неё так и не оправился, увязая в гибельном кошмаре всё сильнее и сильнее.

Из карточного домика вытянули нижнюю карту и всё рассыпалось до обидного мгновенно. На суде Иван вёл себя вяло, со всем соглашался, ни на чём не настаивал, ничего для себя не выгадывая. Рита даже прошипела ему, мол, не будь как робот, а то ещё запросят твоего медосвидетельствования, ты же ведёшь себя как обкуренный. Бессонов не очень хорошо её понял, но бодриться всё равно не стал. Далее от него потребовали подписать миллион бумаг, но тут Иван из последних сил напрягся и всё прочитал. Но не обнаружил там ни чего-то хорошего, ни чего-то нового: размен квартиры, доверенности, какие-то дополнительные соглашения. От желающих получить их квартиру, как ему потом рассказывала Инна, пришлось чуть ли не прятаться — обмен был для той стороны выгодный. Впрочем, Рита с ребёнком тоже не осталась внакладе, так как им удалось отхватить двухкомнатную у старого автовокзала плюс нехилую сумму в довесок. И лишь кроткого Ивана больше ни о чём не спрашивали. Его поставили перед фактом: ЖБИ. И всё.

Оказавшись там, он окончательно впал в замогильную тоску. Шутки шутками, но жить в центре он привык. Он не исключал, что когда-то, возможно, переедет, и такой переезд в любом случае станет шагом назад, поскольку центрее прежнего жить невозможно. Но квартирка в сорок два квадратных метра, без балкона, с плохонькой канализацией, повсеместно отстающими обоями и порезанным паркетом (Инна ни разу в жизни в этой квартире не разулась) — к этому Ивана жизнь не готовила. Он смотрел на своё новое жилище и добрых пару лет не мог смириться: что это? Почему? Так он и не выбрался из болота непонимания, стыда и методично раздирающей грудь боли. Душ, конечно, принимать не перестал, но каждый раз забираться в проржавевшую ванну было немалым испытанием для нервной системы. Брился невнимательно, расчёсывался халтурно — особо не видел повода. Постепенно Бессонов превращался в Робинзона: общаться доводилось либо с Инной (чему он искренне радовался, но случались их встречи от силы раз в пару недель), либо с коллегами, но очень кратко и сугубо по делу. Друзья же, приятели и знакомые каким-то загадочным образом отсеклись.

Получки Бессонову хватало лишь на примитивную еду да на квартплату. Раз в пару лет покупал себе новые ботинки. Через три года неимоверным усилием скопил на переклейку обоев (сами обои стоили не так дорого, но мастера просили несусветных денег), но о современной сантехнике и новом паркете следовало забыть навек — как и о новом костюме, кстати. Книги читал только те, что появлялись на факультете. Города Иван не покидал уже много лет.

Инна, конечно, зарабатывала. И даже больше Риты — впрочем, это неудивительно. Ей и без откатов и взяток, чего она себе никогда не позволяла, всего хватало, и побег мужа на это мало повлиял. Дело было в том, что она ни в чём особо не нуждалась. Машину не покупала (в том числе из-за нежелания менять уклад жизни; вначале преспокойно ездила на транспорте, потом для поездок на работу выделили служебную, а по личным делам она вполне могла себе позволить такси — впрочем, и даже в ранге министра не чуралась маршруток или автобусов), дачу не хотела, а на учёбу дочери, скромные путешествия и регулярно, хоть и однообразно пополняемый гардероб зарплаты хватало с избытком. Именно с избытком — к концу каждого года на счету Инны Карповой скапливалась вполне себе приятная сумма, которой можно было покрыть любой (по её меркам) каприз. Не один раз и не два Инна предлагала Ивану помочь с более серьёзным ремонтом, что же теперь, погибать, раз волею богов ему выпало обитать на ЖБИ? Но он отказывался с нетипичной твердостью. А сменить род деятельности он не мог, поначалу просто ленился, а далее на это уже просто не доставало жизненных сил.

Иван и Инна часто болтали о детских годах. Разница в два года — её, почитай, и нету вовсе. Ровесники, воспоминания одинаковые, ощущения преимущественно тоже. Говорили то об одном, то о другом. Однажды, уже когда Инна вовсю трудилась министром, расчувствовавшись, они рассказали друг другу о первых мечтах — несмотря на многолетнюю дружбу, об этом они раньше не заговаривали. Иван хотел стать таксистом, Инна — артисткой. «Какие-то мы с тобой неоригинальные», — засмеялась Инна. «Зато сейчас оригинальнее не придумать», — с мрачным видом пошутил Иван. «А потом? О чём ты думал классе в седьмом-восьмом?» — «Наверное, хотел сидеть за ЭВМ и делать что-то умное». — «Получается, всё сбылось? Ты же сидишь за компьютером на факультете и какие-то формулы пишешь». — «Получается… Да чёрт знает что получается. Я не очень хорошо помню, что тогда было». — «Я тоже плохо помню, — призналась Инна. — Но врезалось в память, как однажды я с Леной — Лену-то не забыл? — лет в четырнадцать обсуждала будущее и заявила, что буду великим человеком. Так и сказала — великим». — «Ну, а теперь ты считаешь себя великим?» — «Смеёшься, что ли?» — «Почему же — ты довольно известная теперь. Решаешь большие дела, влияешь, определяешь. Я тут случайно обнаружил, что про тебя даже статья в википедии есть». — «Да я уж тоже заметила». — «Про невеликих людей не пишут». — «Да, только ты, наверное, одну деталь не увидел». — «Какую?» — «Что там было написано сверху?» — «Не прочитал, наверное». — «А я прочитала. Там светилось: Эта статья предлагается к удалению. Пояснение причин смотрите здесь. Я нажала на это здесь и увидела, что в статье не показана значимость. Понимаешь? Значимость!» — Инна сардонически засмеялась. «Я слегка запутался». — «Моя персона недостаточно значима для википедии. Теперь понимаешь?» — «Это они, конечно, хамы…» — «Да ничего не хамы. Всё по делу. Кто я такая? Ну, министр, но ведь не федеральный же. Нас таких во всех субъектах — сотни, буквально сотни. Иногда мне кажется, что министерский статус нам дают для утешения. Мол, потешьтесь, детки, звучной должностью. На самом же деле мы мало чем отличаемся от заместителей и начальников отдела. А про них в любом случае никто не будет писать статью. Так что значимость моя вполне определённая, как и великость…»

* * *

Однажды Ивану стало плохо. Прямо на лекции. Попросил открыть окно, подышал, но не помогло. Пришлось ковылять в деканат и вызывать скорую. Позвонил Инне — она, разумеется, перепуганная до чёртиков, прервала командировку по области и часа в два пополудни вернулась в город.

— Страшного ничего нет. Но есть риск ишемической болезни, — сообщил доктор в больнице. (Он с крайним интересом оглядывал растрёпанного пациента в неубедительном пиджаке и богато, хотя и неброско одетую женщину, отрекомендовавшуюся сестрой. Знаем мы этих сестёр, ага.) Инна, услышав диагноз, вопросительно посмотрела на врача, а Иван ещё больше затосковал — он неплохо знал, что это за болезнь, в своё время дядя Риты, неплохой мужик, допился до расслоения аорты, а Иван при подготовке к похоронам сугубо от любопытства прочитал немало спецлитературы. Врач вкратце пояснил, в чём дело.

— Есть риск самóй болезни или инфаркта? — спросила Инна. Доктор замялся.

— Пока сложно сказать, обследование надо делать. Но в любом случае страшного ничего не случилось. Вы же не пьёте?

— Нет, и не курю, — ответил Иван.

— А двигаетесь много?

— Маловато, честно говоря.

— Значит, виновато это и, возможно, ещё играет роль наследственность. Всё поправимо, хотя, если вы хотите всерьёз исследоваться и лечиться, это стоит денег.

Тяжёлый молот ударил Ивана по темени.

— Чего… стоит, извините? — задал он идиотский вопрос.

— Денег, денег, Иван Иннокентьевич.

— И… много?

— Сложно сказать, но тысяч сто — сто десять точно.

Ивану показалось, что за эти десять секунд инфаркт из возможного уже стал реальным.

— Ну, вы подумайте и решите, а потом заедете, — поспешно сказал врач, почувствовав, что разговор идёт как-то не так. Тут у него в голове что-то щёлкнуло и он обратился к Инне: — Простите, а вы, случаем, вчера не…

Накануне по местному телевидению транслировалось открытое заседание областного правительства, а затем Инна давала интервью. Вероятно, доктор смотрел телевизор и запомнил её лицо.

— Да, да, я министр финансов области Карпова. Это как-то повлияет на решение? — раздражённо прервала его Инна.

— Вы можете пройти со мной в коридор? — бесцеремонно, как будто Ивана в помещении вовсе не было, спросил доктор. Инна кивнула, и они вышли из кабинета. Бессонов, чувствуя себя хоть и не униженным и оскорблённым, но в очередной раз незамеченным, в бессильной злобе лёг на жёсткий диванчик для осмотров.

— Понимаете, нет никакой возможности сделать процедуры бесплатными. По ОМС сейчас это не провести. Но даже если бы я как-то ухитрился это продавить через квоты, на лекарства уйдёт больше, чем три четверти всей суммы. А уж лекарства стопроцентно не оплатит никто, поскольку случай не острый. Поэтому вам лучше не рисковать — время такое, если вдруг узнают, что вам — вам! — дают какие-то поблажки на двадцать тысяч рублей, голову снимут со всех. Но учтите, чтобы полностью исключить риск для жизни Ивана Иннокентьевича, начинать надо поскорее, — торопливо пояснял доктор.

Инна кивала. Она бы без проблем оплатила лечение брата, если бы не два «но». Во-первых, его ещё надо было уговорить — денег у неё он не возьмет. А во-вторых, она только что на новый год летала с дочерью в Таиланд, и там им жутко не повезло: с разницей в два дня какая-то местная гадость укусила вначале Полину, а потом её саму. И если Инна отделалась сравнительно легко, то дочь провалялась в местной больнице восемь дней из четырнадцати. Несчастливое совпадение, конечно, но все деньги со счёта ушли на её лечение — страховая компания отказалась перенимать расходы. А теперь Иван…

— Послушай, Вань, не буду скрывать, у меня сейчас нет денег. Я лично ни в чём не нуждаюсь, но сто тысяч я не могу завтра вытащить из кармана. Я могу взять кредит или в долг, но для этого нужно время. Немного, но нужно. Несколько дней. Может, я просто на работе попрошу в счёт зарплаты. Посмотрим. Но главное — я хочу знать, что ты не будешь артачиться и упираться, как ишак, — вполголоса деловито говорила Инна в маршрутке по дороге на ЖБИ. Машину пришлось отпустить, а на такси Иван в жизни не согласился бы.

Полминуты ехали в тишине.

— Так чего ж ради меня-то… — промычал наконец Бессонов.

— Господи, ну я так и знала, что ты начнёшь. Умереть хочешь, да? Жить надоело, несчастненький? — не сдержалась Инна. Иван молчал. Умирать ему до ужаса не хотелось — осознание этого пришло как раз в те минуты, когда доктор и сестра говорили в коридоре. «Себя и свой жребий подарком бесценным твоим сознавать» — вдруг откуда-то из несуществующей жизни всплыли строки Пастернака.

— Иннуль, я не хочу быть в тягость…

Услышав это, Инна успокоилась — такими словами Иван обычно предварял своё согласие принять чью-то помощь (правда, таких случаев за последние десять лет почти не бывало). Она проводила его до квартиры, спешно вызвала такси и поехала в министерство.

Через несколько часов она вышла из универсама на том же ЖБИ, открыла только что купленную бутылку коньяка, приложилась к ней и направилась в сторону дома Ивана. Ею владела смесь отчаяния, бессильной злобы и отвращения ко всему миру, за очевидным исключением. «Министр, блин, Карпова, — довольно громко говорила она вслух, на ходу пьянея. — Карпова-то я, конечно, Карпова, но какой же я, к чёрту, министр? Министр хоть что-то решает. А мне эти суки просто позволяют решать или не позволяют. Даже на свою судьбу не могу… Значимость — нулевая. Чего добилась-то? Даже на социалку дополнительно не удалось… Зачем я вообще? Полине всё до лампочки. И Карпов свалил. В Братск, сдохнуть можно, в Братск. И у них ведь там всё хорошо, у гадов. А я? Кому нужна-то, министр хренов? Тяну всех, как мужик. И семью, и область. А женщину-то кто во мне видит? Хоть раз мне хоть одна сволочь помогла? Кто меня вообще любит? Ну да… Только Ванька и любит. Всегда со мной. А я с ним так…» Инна неумело разрыдалась, не закрывая лица.

…На работу Иван, конечно, решил уже не возвращаться. Пошёл домой, чувствуя странное оживление. Залез в душ, побрился, побрызгался какой-то дрянью, хранимой для особых случаев, вымыл посуду и слегка прибрался в квартире. Он даже позвонил Рите, чтобы узнать, как дела у ребёнка. Та сварливо отбарабанила обычные фразы (о здоровье, об учёбе), и бросила трубку. Инна должна была приехать следующим утром — обещала заглянуть до работы, проведать. Иван, поговорив с бывшей женой, улёгся на диван и продолжил читать давно начатую книгу — биографию Фейнмана. Давно стемнело, Иван уже начал подрёмывать, когда неожиданно прозвонил домофон.

— Кто там?

— Это я, — ответила Инна. Иван удивился до крайности.

— Что-то случилось?

— Ты меня впустишь? — она говорила необычно, совсем по-новому.

Бессонов поспешно нажал на кнопку и сразу же открыл дверь. Инна вошла — нет, не вошла, ввалилась и швырнула сумку в угол. Потом рывком сняла с себя и бросила на пол дублёнку, скинула сапоги — вот это номер!

— Всё-таки расскажи, что случилось, — повторил он.

Инна протопала в комнату и села на своё обычное место — в кресло, которое стояло ещё у них в старой квартире. Оно и к Ивану-то попало благодаря Инне, так как при окончательном развозе мебели она грузчикам тихо приказала нести его в ту машину, которая шла на ЖБИ. Иван сел рядом на стул. Немедленно после этого Инна заговорила и Иван учуял, что она нетрезва — но не просто позволила себе бокальчик. Разило от неё так, как будто она выпила бутылку — как, впрочем, и случилось.

— Ваня, я не могу тебе дать денег на операцию, — сказала Инна неестественно громким голосом.

Иван молча ждал, хотя сердце резко ухнуло вниз. Инна, однако, не торопилась продолжать. Она вызывающе смотрела на брата, но ничего не говорила.

— Инна, что произошло? — не выдержал Иван.

— Ты новости смотрел?

— Нет, у меня нет телевизора. Ты же знаешь.

— Да как ты вообще живёшь! — грубо крикнула Инна. — Разве так можно?

И снова замолчала. Наконец, чуть снизив тон, поведала:

— Из центра позвонили. Завтра губера снимают, нового назначают — врио. Но он потом и останется.

— И что?

— Не понимаешь?

— Нет.

— Правительство меняется. Полностью. Переназначат пару-тройку, но меня среди них не будет. Точно сказали.

— И это значит, что…

— Это значит, что я в отставке. Двадцать один год безупречной госслужбы псу под хвост. Я без-ра-бот-на-я. Инна Иннокентьевна Карпова теперь никто. Википедия победила.

— Ч-ч-чёрт, а что случилось? Почему губера, почему вас?

— Слушай, — внезапно трезво сказала Инна. — Это всё политика. Что-то мутят, что-то рубят. А мы — щепки. Понимаешь, мы ни при чём. Но вот приходишь ты на новое место работы, а там ручка осталась от предшественника. Зачем тебе писать чужой ручкой, у тебя своя есть. Так и мы. Как говорится, ничего личного.

— Вы же люди, а не ручки.

— Для кого? Для тебя — да, несомненно, — Инна снова заговорила пьяным тоном. — А для этих кто же мы ещё, если не ручки? Рабочий материал. Или хуже: отработанный. Я даже подходить ни к кому не буду, говорить, просить. Всё бесполезно.

— А может, тебя заместителем оставят? — Иван знал, что зарплата у Инны после назначения министром хотя и выросла, но не на двадцать порядков.

— Тут как раз хитро. В теории могут. Но всех, кто в министерствах работают, трогать не будут. Или будут, но не сейчас. А значит, чтобы остаться, надо интриговать и подсиживать. Ну и кого? Как я могу подсидеть Волкова или Абысову? Мы десять лет вместе. Помнишь, как у Булгакова — «я московский студент». У советских собственная гордость. А я советская. Как говорит Полина, в полный рост.

— Круто тебя… — сказал Иван, не зная, как реагировать.

— Меня? Это всё полная чухня. Тебя! Вот кого они подставили. Деньги-то на обследование и таблетки твои откуда теперь взять?

— Да о чём ты говоришь! Ничего со мной не случится…

— Ах, не случится! Дубиноголовый ты мой. А знаешь, что заботиться о тебе — мой священный долг?

— Я понимаю, я твой брат, но…

— Да что ты несёшь! Брат-то, конечно, брат. Но ты же ничего не знаешь. Ни-че-го. Как с тобой говорить, я не понимаю. Ты же полный дебил.

— Инна, ты бы выразилась пояснее. А то я понимаю лишь то, что ты нажралась в дрова, — сказал Иван, подавляя раздражение.

— М-м-м… Ну да, ты прав. В дрова. Наверное, в первый раз в жизни, как ты думаешь? Короче, когда мама умирала, она мне велела следить за тобой. Знаешь, такой завет, что ли. Завещание моральное. Потому что мама-то поумнее была нас с тобой, и видела, что ты сам не выплывешь.

— Куда не выплыву?

— Никуда. Потонешь в жизни. Поэтому я и Рите тебя отдала без опаски. Я видела — она, конечно, дура дурой, причём злая дура, но тебя не бросит, будет пилить, но всё равно продолжать заботиться о тебе.

— Это она-то не бросит? А она что сделала?

— Ну да, — рявкнула Инна (она что, и кричать умеет?), — бросила! Но я искренне не предполагала такого исхода. Я заблуждалась от всей души.

— Как будто мне от этого легче…

— Ну, — Инна выматерилась (ещё одно неслыханное действие). — Но сейчас-то дело гораздо серьёзнее. Что там твоя Рита. Неважно даже то, что ты, похоже, уже сантехника вызвать не сможешь, потому что боишься. Тут на кону совсем другое стоит, чего никто не ожидал.

— Ты о чём?

— Да о больнице, козлик. О сердце твоём. Понимаешь, это моя задача — найти деньги. Потому что этого хочет наша мама. И я найду, клянусь!

— Как она этого хочет? Ты что, слышишь голоса? — язвительно спросил Иван.

— Какой же ты тупой! Фу. Я даже общаться с тобой не буду больше.

Инна демонстративно отвернулась и закрыла глаза. Иван решил её не беспокоить. И, чтобы чем-то занять себя, пошёл на кухню и поставил на плиту чайник (электрического у него отродясь не водилось). Вернувшись в комнату, обнаружил, что Инна задремала. Ну и хорошо, пусть поспит немного, подумал было Иван, но в тот же момент она проснулась.

— Вань, а знаешь, кто мне сейчас приснился?

— Мама?

— Нет, Кирилл.

— Какой ещё Кирилл?

— Чигирёв. Мой одноклассник. Ты его не помнишь, наверное.

— Да, не помню. Я твоих и тогда почти не знал.

— А Кирилл в одиннадцатом классе мне нравился. Я в него влюблена была как кошка.

— Трогательная история, Иннуль.

— Да что ты шутишь тут! — разозлилась Инна. Хмельных интонаций в голосе чуть поубавилось, однако агрессии меньше не стало. — Ты хоть что-то понимаешь в этой жизни? Мне парень нравился, а я к нему даже подойти не могла!

— Так отчего не могла-то?

— Он был какой-то слишком худой. И в очках круглых, под Леннона косил. И не стригся, с хаером ходил. И на гитаре играл.

— Так что тебя смущало-то? Не понимаю.

— У тебя мозги ссохлись. Ничего меня не смущало в нём. Подумай, кто так же выглядел в те годы?

Иван задумался не на шутку. И вдруг в сумасшедшей догадке посмотрел на сестру.

— Ты хочешь сказать… Он был как я?

— Понял, с ума сойти! Да, родной, как ты.

— Но я не косил под Леннона…

— Правда, сознательно не косил, но очки были такие же, помнишь? И всё остальное совпадает. Как я могла заигрывать с парнем, который был как ты?

— Тебя, думаешь, кто-то осудил бы?

— Господи, ты только сейчас такой идиот или я после алкоголя наконец узрела твоё естество? Кстати, у меня ещё есть.

Инна протопала к сумке и достала бутылку коньяка, на дне которой виднелось немного тёмной жидкости. Сделала мощный глоток и вернулась на место, попутно выключив свет. Иван безмолвно следил за её действиями.

— Никто не осудил бы. Но я сама не могла. Просто не могла. Вы были чересчур похожи, и если бы я решилась его поцеловать, я бы думала, что целую тебя. Понимаешь, Вань, мне сейчас приснилось, что я его до сих пор люблю. И так сжалось в груди! — Её душили слезы. — А вдруг у нас бы с ним всё получилось? Не так, как с Лёшкой? — Её глаза стали совсем пьяными. — Знаешь, я вот напилась, жуть просто, но зато чувствую что мне будто семнадцать А ты… как будто Кирилл.

— Почему «как будто»? Я и есть Кирилл, — неожиданно для самого себя сказал Иван, задыхаясь в нестерпимой, ранее неведанной, колоссальной и беспощадной жалости. Жалость эта появилась извне, без его желания, зато влияние имела абсолютное. Иван подошёл к сестре близко-близко и заглянул в глаза.

— Как? — озадаченно спросила Инна.

— А вот так.

— Кирюша… — зачарованно и беззащитно, мгновенно ему поверив, шепнула Инна и потянулась вперёд. А стоящий перед ней — Иван? Кирилл? — уже не видел иного пути…

Паровоз, летящий с горы со скоростью восемьдесят восемь миль в час, а после — время, остановившееся, застывшее, замороженное.

* * *

Время снова пошло. Иван очнулся в три сорок три. В голове свистопляска и безумие. Следуя инстинктам, аккуратно перелез, под бременем невыносимой мысли стараясь не коснуться взглядом ее лица. Оделся-обулся и выскочил на лестничную площадку. Машинально достал ключ и нажал им кнопку вызова лифта. Тот загрохотал где-то внизу. Стоять и ждать было невыносимо — Иван бросился вниз по лестнице.

К автобусам — налево, но он побежал направо, к центру. Не думая о цели движения, не разбирая дороги — лишь бы бежать, без оглядки, подальше, как будто навсегда. Минут через тридцать отчаянного побега в никуда он чувствовал только тягостные удары о грудную клетку, стук сердца в ушах и влагу на горящем лице.

— До центра подбросить? Всего за двадцатку? — услышал он оклик из притормозившей маршрутки. Иван нащупал в кармане полтинник, открыл дверь и сел. Водитель — парень лет двадцати пяти — немедленно заговорил: — Понимаешь, я после смены прямо на газельке поехал в гости, и там чё-то засиделись все… Но не пили, ты не думай. Я всегда только по трезвяку езжу. А я вижу — идёт человек, так чего бы не подвезти, мне же всё равно в центр. Тебе куда?

Иван не отвечал. Водитель удивился:

— Немой, что ли? Ну ладно. Довезу до «Советской», у поворота на набережную выйдешь, ладно? — Иван нашёл в себе силы кивнуть. — Вот и хорошо. А может, ты и правда немой? Нет? Ну, как знаешь. А я у брательника был, у Пашки. У жены его день рождения. Баба, конечно, себе на уме, мне всё время говорит, что я мухлюю с деньгами за проезд, но, вроде как, Пашку она любит. А мне-то что? Пусть языком мелет, главное, чтобы его любила. Мы с ним — во! (Он зачем-то погрозил кулаком.) С детства не разлей вода. Вступаемся друг за друга — смерть! У тебя есть брат? Эх, мужик, не знаешь ты, значит, что такое семейные узы! Это ж, блин, самое главное.

Есть ли смысл анализировать произошедшее? Иван машинально пытался сформулировать, чтó требуется доказать, но тут же понял, что доказывать нечего. Случайный — рэндомный — набор символов сложился в такую хитрую комбинацию, что весь мир сошёл с орбиты… Он вспомнил, как десятилетнюю Инну у школы стал задирать незнакомый старшеклассник, отобрав ранец и говоря ей какие-то гадости. А он, Иван, утратив всякий страх, почти не отдавая себе отчета в том, что делает, с разбегу повалил обидчика сестры на землю и неумело, но сильно стал бить по лицу. Хорошо, что разняли… А после побега Карасёва он по первому зову примчался к сестре, и она полночи рыдала у него на плече. А ещё…

Мысль о произошедшем заливала сердце холодным ужасом. Порыв его милосердия был чудовищен — аксиоматичность этого утверждения сводила на нет любые оправдания. Но он так ясно почувствовал тогда её тоску и желание быть, просто быть, что, даже ценой своей жизни не смог бы в тот миг отказать ей. Что делать теперь, он не знал. Хотя и надеялся, что у неё всё теперь пойдёт как надо.

— Ну, будь здоров, не кашляй! — услышал вдруг Иван. Приехали? Вроде, да. Надо выходить. Уже открыв дверь, Иван вдруг спросил:

— У вас не найдётся сигаретки?

Водитель удивился — пассажир внезапно оказался не немым — но достал пачку.

— А зажигалка?

— Прикурить, что ли?

— Нет, дайте мне зажигалку просто.

— Не могу, у меня одна только.

— Ну вот, возьмите сдачу свою обратно, только зажигалку отдайте. Мне очень надо!

— Чувак, ты болен?

— Надо мне, очень надо.

— Ладно. Гони тридцатник.

Иван выполз из маршрутки и зашагал по набережной. От рассказа водителя сердце, и без того не очень уверенно стучащее, совсем расшарахалось. Бессонов дошёл до лестницы, ведущей прямо к воде, спустился вниз и присел на ступеньку. Он действительно не курил (в юности несколько месяцев пробаловался), но сейчас захотел до помешательства. Он засунул сигарету в рот и застыл так на пару минут. Потом захлопал по куртке, пытаясь нащупать выкупленную зажигалку. Вспомнил, что положил её в задний карман. Стремительно вскочил и вдруг почувствовал нестерпимую боль в сердце. Одна нога его предательски поехала, другой он нелепо взмахнул, упал и непередаваемо больно ударился спиной, силой инерции перевалился на бок и кулём грохнулся в реку. Лёд на реке, такой прочный на первый взгляд, с готовностью хрупнул под телом Ивана и принял его под себя, а затем, будто издеваясь — только непонятно над кем — мгновенно замаскировал образовавшуюся лунку мелкими льдинками, да так прочно, что через полчаса заподозрить хоть какую-то активность на этом месте казалось бы полностью невозможным, совершенно, категорически.

* * *

Инну разбудил звонок мобильного. Кто-то названивал с нескромной настойчивостью. Она открыла глаза и довольно потянулась. Да-а, столько пить нельзя, конечно. Интересно, что она успела наплести Ване? О маме говорили… А потом?

Телефон умолк, но через секунду запиликал снова. Иван, очевидно, ушёл на работу, поэтому Инна вскочила и, в чём была, побежала за телефоном.

— Да, алло. Да, это я. Кто? Что? Вы серьёзно?! Вот так новости… Да, подъеду, конечно. А который сейчас час? Ого. Дадите мне немного времени? Я, честно говоря, проспала. Мне надо бы заехать домой. Через час, не больше… Красота-то какая! — окончив разговор, сказала Инна самой себе.

© 2015-2019 "Берлин.Берега". Все права защищены. Никакая часть электронной версии текстов не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети интернет для частного и публичного использования без разрешения владельца авторских прав.

Durch die weitere Nutzung der Seite stimmst du der Verwendung von Cookies zu. Weitere Informationen

Die Cookie-Einstellungen auf dieser Website sind auf "Cookies zulassen" eingestellt, um das beste Surferlebnis zu ermöglichen. Wenn du diese Website ohne Änderung der Cookie-Einstellungen verwendest oder auf "Akzeptieren" klickst, erklärst du sich damit einverstanden.

Schließen