Рассказы опубликованы в журнале „Берлин.Берега“ №2/2019
Трамвай в сочельник
В тринадцать лет Саша перестала верить в Деда Мороза, и адрес новогодних запросов перевела на кремлёвские часы. Она загадывала им разное: поездку в Париж и сошедшего с ума от влюблённости Вовочку, ботинки «Доктор Мартенс» и бесплатное поступление в универ, независимость от мамы и мужчину, который предпочёл бы футболу просмотр Акиры Куросавы или чтение Буковски за бутылкой вискаря. И не умереть бы, не умереть бы в этих новых годах. Часы на Спасской башне желания исполняли исправно, но как только она переехала в Берлин, оказалось, что границы существуют не только в головах и картах, но и в территории чудес. Возможно, она пила не то шампанское или опаздывала с онлайн-трансляцией на речь президента на доли секунд, или надо было встречать Новый год с курантами, но по берлинскому времени, или повесить на ёлку того космонавта, с которым перемигивалась с двух лет. Три года Саша загадывала, что выучит немецкий в совершенстве и напишет роман, про который Дмитрий Быков скажет «бомба», а Галина Юзефович забудет про «Маленькую жизнь». А тот мужчина, который футболу предпочитал просмотр Акиры Куросавы, должен был как-нибудь выйти из бара, заглянуть в книжный магазин и выбрать её, а не нового Иванова/Прилепина. Немецкий Саша не выучила, роман не написала, и даже желание «не умереть бы» исполнялось как-то не так. Умирала, несколько раз за три года уже умирала, но всё же продолжала просыпаться и выходить из квартиры в Берлин.
Бабушка в детстве пугала Сашу, что та тоже скоро состарится и не заметит жизнь. «Так… Несколько платьев сменишь, покружишься, в зеркало посмотришься пару раз — и конец». Саша не вслушивалась серьёзно в бабушкины монологи о скоротечности дней, но именно в Берлине заметила, что время замедлилось, освободилось, но в итоге пошло быстрее, чем на часах. «Год, два, три. Ну хоть что-нибудь уже выходи. Учись, немецкий, пишись, роман, живи, Саша, люби мужа, не умирай», — приговаривала она над адвент-календарём за семейным ужином в немецкое Рождество. Родственники мужа в честь такого праздника напивались кипячёным вином, поправляли медальки «за удачную интеграцию в Германии» и готовили Саше экзаменационные вопросы о планах на лето и оставшуюся жизнь.
— Не знаю, — заранее, не дожидаясь вопросов, начала отвечать она, — Может, кота заведу для моего кота. Или уиппета серого. Нет, детей не хочу. Не знаю, может, в Тарусу поеду или на Бали. Не знаю, может, вагоновожатой в Берлине стану или книгу напишу. Вот не учится у меня немецкий. Тошнит уже от него. Три года ему посвятила. Лучшие годы свои!
Муж, из-за которого Саша и оказалась в Берлине, за любым застольем с родственниками всегда уходил в телефон, да так далеко, что каждый раз потом уверял, что ничего не слышал, ничего не помнит, и вообще хорошо время провёл на Ebay. И на этот раз он, видимо, ушёл туда же, потому что защищаться перед комиссией родственников не помогал.
— А я говорила, сразу надо было на немецкий вам с Мишей переходить.
— А я говорила, нечего на эти курсы немецкого ходить — в бар пойдёшь работать и заговоришь.
— Да что там коты. Вы детей рожать когда будете? А форшмак с оливье совместим? Ты или рожай или работать давай выходи. Мы тоже там были юристами-экономистами — ничего, перестроились как-то.
— Хумус надо на холодец мазать!
— Ах, Люся! Мы же забыли гуся приготовить! На рождество немцы едят гуся!
— Ты, Сашка, просто с русскими кончай общаться, и будет всё хорошо!
С некоторыми русскими Саша решила кончить общаться прямо сейчас, и, не дожидаясь коллективного выковыривания изюма из штолена и выхода мужа из Ebay, раздражённо хлопнула дверью и выбежала в унылый двор на границе Марцан- Лихтенберг. Вечный ноябрь, а не Рождество. Вечные панельки. Вечный промозглый дождь. Сбой во времени произошёл у Саши, возможно, из-за отсутствия зимы. Организм требовал снега и убийства болезнетворных микробов хорошим морозом, но вместо этого серый дождь растекался по Саше, превращая её в женщину средних лет с зелёным цветом кожи. Саша оглядела празднично украшенные окна в одинаковых домах и почему-то вспомнила школьную подругу Олю, которая не отличалась терпеливостью и любила ставить ёлку уже в октябре.
— Девушка, простите, но у вас колготки порваны! — говорит Саше куда-то спешащий, обгоняющий её человек.
— Ви битте? Я не расслышала. Ихь хабе нихьт гехёрт.
— Это не очень красиво, девушка. Праздник же! — непонятно, серьёзно или шутливо отвечает человек. Сам он одет весьма нарядно — лаковые ботинки, сиреневый пиджак, бархатная шляпка и шёлковый шарф. Наверное, спешит в оперу. Хотя нет, в пухлых руках пластиковый пакет с затёртой надписью «Лидл», и сжимает он его так, что родственная национальность распознаётся без слов. Так же, видимо, как и Сашины рваные колготки, которые она пыталась замазать лаком для ногтей. Нет, они не в оперу.
Саша услышала грохот трамвая и тоже начала спешить, догонять обогнавшего человека. Ехать Саше, в принципе, было некуда, так как ключи от дома остались у мужа, но об этом она подумала уже в трамвае, который пришёл совершенно пустой. Человек, обеспокоенный Сашиными колготками, сразу уселся у окна, а Саша, растерявшись от такого большого выбора свободных мест, попробовала то одно, то другое, и поплелась к третьему, вспоминая, что надо купить в автомате билет. Хотя неужели в сочельник в трамвае окажется контролёр, святой же праздник.
Трамвай как-то сразу успокоил Сашу, ей стало хорошо от того, что здесь нет ни ёлки, ни гусей, ни ангелов, ни песен про святую ночь. Нет никакого Рождества, а скорость движения ускоряет жизнь и замедляет Сашино время. А что, если и правда стать водителем трамвая? Отличная же будет интеграция! Саша Беркович — водитель трамвая. В Подмосковье мечты такие, конечно, в голову ей не приходили, так как в жизни были сплошные маршрутки. «Деньги при входе или при выходе? Дверью не хлопайте. Деньги будете передавать? С тысячи сдачи нет — выходите. Остановите здесь. Нет-нет, вот там!» Водитель трамвая — Саша Беркович. «Во что бы то ни стало мне надо выходить. Нельзя ли у трамвала вокзай остановить?»
— Девушка, да что вы там стоите? Присаживайтесь!
Человек, обеспокоенный Сашиными колготками, чувствовал себя в трамвае как дома. Достал из пакетика «Лидл» вино, бутерброды, фрукт каки и мандарин.
— Не надо грустить, вот, угощайтесь! У меня такое поганое настроение было — пойти некуда, а спать не хочется. Знаете, так праздники раздражают, тем более чужие. Включил себе «Нелюбовь» Звягинцева, думаю, самое время. Открыл вино, пожарил картошку, а тут звонок: «Дуй, Вася, к нам, у нас Володя Сорокин здесь. И настойку польскую прихвати». Читали Сорокина? Зараза ведь, как всё точно угадал. Как всё понял заранее. Вот же… Мастер! Помните «Метель»? Текучая бесконечность жизни, которая в любой момент может закончиться в бесконечных русских полях. Дорога чёртова… Сожрёт тебя, не задумываясь. Только в России такое ощущение, правда? Здесь идёшь по жизни прямо, спокойно, и всю жизнь тебе ещё фонари подсвечивают.
Саша взяла мандарин, фрукт каки, возможно, немыт, вино из горла негигиенично, а бутерброд… ну, мало ли, в нём берлинские кишечные палочки.
Сорокина Саша несколько раз в Берлине встречала и даже минут десять сжимала его правую руку, после чего год не могла ничего написать, кроме статусов в фейсбуке про тоску по хрустящим огурцам и сочной хурме. Она была уверена, что Сорокин тогда что-то такое с ней проделал, что-то перелил из неё в себя, надавил на точку на указательном пальце, известную только ему, после чего она, как заворожённая, как самая послушная из свидетельниц Иеговы, поплелась домой к ноутбуку и села на него. Стёрла полромана, повесть, рассказы о любви. «Вы слишком женственны, слишком хрупки, чтобы писать серьезную прозу, а ерунду за вас напишут и так. Будьте умнее — рожайте красивых детей. Не теряйте время». Но дети по желанию Сорокина никак не рождались — вытекали из Саши кровавыми сгустками, выходили ошмётками, похожими на куриную печень. А гинеколог говорит: «У вас слишком низкий гемоглобин, фрау Беркович. Вам нельзя пока детей». А время идёт и теряется. Нет ни детей, ни романа. «Ты, Сашенька, — говорила бабушка, — скоро тоже состаришься. Не успеешь оглянуться, как подумаешь — да куда же делась вся моя жизнь? Быстрее, время уходит, но эта мысль не даст тебе жить. За что хвататься, чтобы не упустить?»
А что, если часы на Спасской башне не виноваты в том, что не исполняются чудеса? А что, если всё дело в Сорокине? Может, это он виноват в том, что время уходит, роман не пишется, а серый дождь разводит по телу старость, как Баба Яга и Кощей Бессмертный колдуют и воруют в сказках Новый год?
— А можно с вами к Сорокину?
— Да, пожалуйста, ради Бога, поехали. И вообще давайте сделаем вид, что сегодня Новый год! С новым счастьем!
«Действительно счастье, — подумала Саша, — увидеть Сорокина до Нового года и отрезать ему палец. Загадать желание кремлёвским часам и написать, наконец, что-то непохожее на кровавые ошмётки неродившихся людей».
— А я Саша Беркович. В Германии три года. По профессии юрист, — рассказывает она о себе механический текст, заученный на бесконечных курсах немецкого.
— А я Василий. В Германии давно. Художник, поэт. Сейчас, правда, паузу в творчестве сделал, на зубного техника учусь.
Василий снимает шляпу, и Саша вспоминает, что встречала его недавно в инстаграме с бокалом вина у Хафеля и на поэтических вечерах, где он читал без всякого выражения медленные стихи про берлинский марафон. У него тогда тряслись губы, и понять она ничего не могла, так как думала всё выступление: «Почему же он не побреется налысо? Зачем трусливо прячется в нелепую шляпу? Вот побрился бы, и совершенно другие пошли бы стихи».
— А вы почему, Василий, паузу в творчестве сделали?
— Да дерьмо я пишу. Раньше ничего. Был потенциал. Печатался даже. А потом посмотрел на себя со стороны… Сорокин вот, кстати, сказал, что по моим стихам сразу видно, что мне бухгалтерией и налогами заниматься надо. Интонация такая у меня.
— А за руку он вас, Василий, не держал? А гемоглобин у вас как?
Оказалось, что и Василия Сорокин держал крепко за руку и жал указательный палец, после чего Василия несколько дней рвало, а потом началась бессонница. Домашний врач посоветовал пить ромашковый чай и хорошего психотерапевта, наверняка такое самочувствие обусловлено тоской по родине. Психотерапевт прописал Василию таблеточки и физическую активность на свежем воздухе, и нечего писать стихи. Саша хотела высказать Василию предположение, что тоска по родине ни при чём, а всё дело в Сорокине. Что Сорокин колдун и с помощью пожатия рук забирает у литераторов талант и ненаписанные тексты переливает в себя, не зря же у него во всех книгах стиль такой разный. Саша высказать ничего не успела, так как трамвай остановился на Александерплац не на привычной остановке, а напротив деревянного столба с вращающимися ангелами, на который, покачиваясь, мочился высокий парень с цветными дредами. Двери открылись, и парень, застегивая, одной рукой ширинку на штанах, а другой приветствуя вагоновожатого, вошёл в трамвай и сразу объявил:
— Билеты, пожалуйста! Готовьте ваши билеты!
Саша метнулась к дверям, но выбежать не успела, двери закрылись, а контролёр повторил ей в лицо:
— Билеты, пожалуйста! Готовьте билеты!
Контролёр не был похож на контролёра и выглядел скорее как растаман-дауншифтер из Гоа, который на недельку приехал на родину по делам. В России Саша хвасталась своей проницательностью, сверхспособностью считывать характеры людей, но в Берлине оказалось, что границы существуют не только в головах и картах, но и в таланте видеть личности людей. Сашин дар на немцев не распространялся.
— С праздником, уважаемый! Давайте выпьем! Ваше здоровье! — поднимая бутылку в сторону контролёра, кричал Василий.
— Ваши билеты, пожалуйста! Где ваши билеты? — монотонно повторял контролёр, — если у вас нет билетов, то я выпишу вам штраф.
— Да иди ты в жопу, какой ещё на хрен штраф? Сегодня праздник. Давай выпьем! — кричал Василий, который перестал прикрывать шляпкой лысину, снял шарф и пошёл с пакетиком «Лидл» прямо на контролёра. Сейчас Василий не был похож на поэта с Хафеля, а выглядел точно как Колян, сосед по даче на Рузе, который как выпьет — выходит с топором по лесу погулять и кричит, то ли себе, то ли лесу: «Убью, проклятый!»
Это был первый раз, когда Саша попалась контролёру без билета, и первый раз, когда Василий бил человека в лицо. Никогда он не мог представить себе, что способен на такое. Хорошо, что бутылка упала и покатилась по трамваю в противоположную сторону от него, и не пришлось её поднимать над головою контролёра, убивать его за грязные дреды и за отказ не выписывать в честь праздника штраф. Василий не видел лица контролёра: его словно кто-то окатил липкой волной с тошнотворным запахом заблёванных станций метро. Стало дурно, а перед глазами, как битые новогодние игрушки, замелькали осколками те неприятные фрагменты, которые Василий гнал обычно из головы в сон. Рыжая мёртвая жена смотрела из гроба на Василия, ожидая, когда он сдержит обещание и перевезёт их с сыном из Воронежа, наконец, в берлинский дом. Только обещал он это до две тысячи двенадцатого, а теперь-то как? Жена умерла от рака, сын переехал куда-то сам, а он, Василий, бегает в костюме «пума» на берлинских марафонах и читает об этом стихи. Василий наносит удар не в лицо человека, он бьёт в одиночество, бессмысленность, пустоту, неудачливость своей сорокапятилетней жизни. Что-то хрустит, падает — семидесятипятилетняя мама Василия, которую он навещает раз в год, зовёт яркими бусами на новогодний наполеон, но Василий не может дойти — он тонет в гигантском русском поле, которое никогда не перейти, и ничего не понять.
Контролёр от неожиданного удара потерял равновесие и покатился вслед за бутылкой, перестал повторять «Билеты, приготовьте ваши билеты, иначе выпишу штраф». Водитель трамвая объявил остановку, открыл двери и выпустил пассажиров у праздничной телебашни, которая переливалась из зелёного в синий, а из синего в жёлтый, возносилась острой пикой в тёмное небо. «Как макушка на странной ёлке, — подумала Саша, — Берлин же как ёлка».
— Я шляпу забыл в трамвае, — дрожащим голосом чуть слышно сказал Василий.
— Да ну её! Бежим!
Они бежали в сторону Николайфиртель, туда, куда не идёт трамвай. Бежали, взявшись за руки, почувствовав себя героями тупого боевика, сбросив несколько лет и множество правил. Пробегая мимо Красной ратуши, Саша заметила, что часы показывают без минуты двенадцать.
— Быть может, немецкое Рождество — это и правда как русский Новый год? Надо загадать желание, следя за стрелкой часов! — предложила Саша. — В новом году я хочу выучить немецкий, написать роман и остаться живой!
Василий сел на корточки перед часами и зашептал что- то своё.
— Василий! А давайте грохнем Сорокина? Отрежем палец ему? Чтоб желания уж точно исполнились, а?
Письмо Вере (апельсиновый маньяк)
04.03. — ? (2019? 2009? 1999? 1989? 1979?) Берлин — Cimetière de Clarens (Швейцария)
Милый, добрый Ознобысч,
засыпал вчера тяжело, тревожно, с отвращением к темноте и предстоящему разрыву с сознанием. Крутил в голове старые стихи и солнце 1926 года в Груневальде, наши письма про компоты из черешни и твою фотографию из Шварцвальда. Надеялся, что всё приснится, повторится, ухвачусь за воспоминание, как за точку света, останусь на поверхности жизни, но треск дождя по подоконнику тихо повёл меня в черноту, затолкал в неё, спрятал на шесть часов, на двадцать, а может, на месяц? Год? Сто двадцать?
Скунксик, сейчас утро и снова дождь. Лежу, не хочу шевелиться. Серая муть сквозь занавески ползёт по комнате, натягивает на стены сырую плёнку. Розы на столе стареют и осыпаются. Вчера весь день провёл дома, размышлял над новым рассказом и уже был готов его записать, как вспомнил, что приглашён на встречу русскоязычных литераторов. («Аутопсия русского текста», что-то такое.) Засобирался, засуетился. Принял душ, побрился. Натянул новые джинсы, водолазку, синюю дутую куртку, посмотрел в зеркало и… рассмеялся. Переоделся в светлый костюм, шерстяную жилетку, которую покупали ещё в Париже, накинул плащ, захватил шляпу, вышел на улицу и замер. Во дворе у мусорных баков стояла невысокая женщина в длинном чёрном пальто, зелёном берете и чистила апельсин. Я поздоровался с ней, но в ответ услышал что-то тихое и невнятное.
— Хорошего вам дня. И спасибо. Очень приятно выходить из дома и чувствовать запах апельсинов, а не канализационных отходов. Словно я в Таормине, а не в Берлине.
Женщина ничего не ответила. Отвернулась. Может, она не поняла моего немецкого? Я подошёл к ней поближе и повторил на английском. Несколько оранжевых корок посыпались на ржавую кашу прошлогодних листьев, я зачем-то нагнулся за ними как за уроненным платком, но как-то неловко повернулся и задел рукавом её сапог. Корки снова посыпались. Тонкий высокий каблук приподнялся и прижал оранжевый кусок. Муренька, я не успел увидеть её лица, звучит странно, но оно всё расплылось, разъехалось на дольки, мелкие ворсинки и косточки. Она резко топнула и быстро постучала в сторону Карл-Маркс-аллеи. Чёрное пальто, зелёный берет, апельсины — вот и всё, что я могу сказать о ней.
Аутопсия русского текста. «Вот это — я и призрак чемодана, вот это — я, по улице сырой идущий в вас, как будто бы с экрана, и расплывающийся слепотой». Козлик, я стоял в костюме, плаще и шляпе во дворе у мусорных баков и никуда не шёл. Держал апельсиновые корки чужой женщины и уже совершенно забыл про встречу литераторов. Дул ветер. Свинцовые тучи неслись на меня. И я поплёлся по стальной брусчатке, через лужи и высокие панельные дома, за запахом цитруса. И вышел почти в открытое море — на широкую Карл-Маркс-аллею. Небо совсем почернело, в глаза полетел песок, тёмный гравий, и казалось уже, что сейчас накроет высокой волной, размажет ветром о колонну сталинского ампира, но я заметил яркое солнечное пятно у входа в бар с надписью Antik. Перешагнул апельсин, открыл дверь и, милое моё, как ты можешь догадаться, увидел ту самую женщину. Она сидела за барной стойкой и изучала меню. Зелёный берет, густая чёрная чёлка. Пальто лежит рядом. Я сел за дальний стол, накрытый дешёвой красной клеёнкой, и сразу заказал нефильтрованное пшеничное пиво, хотя единственное, чего мне действительно хотелось в тот момент, был апельсиновый сок. Резкий приступ дурноты, как тогда в Праге, когда я не ел больше месяца цитрусовые, сжал горло со спазмом, закружилась голова, я начал таять, проваливаться в слабость, но смог удержаться, выбежал из бара, поднял брошенный у двери апельсин, прошёл в туалет, сполоснул его водой и прямо там у рукомойника принялся его есть. Что-то звериное, голодное вселилось в меня, мой мысч. Сочные брызги попадали на светлый костюм и в глаза, обжигали, но я не мог остановиться и откусывал апельсин прямо с кожурой, захлебывался кисло-сладкой мякотью, глотал косточки, и жажда переходила в голод, а голод в жажду. Я увидел себя в зеркало и не узнал — бледное молодое лицо с жёлтыми каплями под носом. Я — апельсиновый вампир, моя радость. Умылся, немного успокоился, прошёл к столу, глотнул пива и уставился на женщину. Она что-то быстро непонятным потоком слов и интонаций объясняла бармену. Поправляла чёлку. Поднимала бокал с розовым вином. И я всё никак не мог уловить её лицо: она то отворачивалась, то закрывалась руками, и ни разу не посмотрела на меня. Я пил большими глотками пиво, без всякого удовольствия, и хотел повторить апельсин. Кроме меня и женщины, в углу у игрового автомата в зарослях монстеры сидел хмурый сонный мужик, пил колу и тыкал толстыми пальцами в мигающие кнопки, и, когда раздавались нервные сирены на экране, слегка подпрыгивал на стуле и протирал глаза.
Я подозвал бармена и спросил, на каком языке говорит женщина.
— Вьетнамский, — сказал он.
— О, вы знаете вьетнамский? Вы же понимаете её речь?
Бармен странно посмотрел на меня, словно я сморозил дикую чушь, и спросил не про вьетнамский, а английский язык.
— Вам повторить? Ещё пива?
— Я хотел бы апельсиновый сок.
— Сока нет, но могу предложить пиво со вкусом грейпфрута.
Пока я сидел за столом и ждал пиво, женщина допила вино, накинула пальто, запела непонятное. Я максимально напряг ухо и уловил: «Плохая погода, счёт, завтра, школа, рынок». Она стояла ко мне спиной, и я не выдержал — пошёл к барной стойке, взял меню и как бы случайно коснулся её руки. И вот уже должен был бы уткнуться в её лицо, извиниться, рассмотреть глаза, но она вздрогнула, отвернулась и вновь — чёрное пальто, зелёный берет, размазанные дольки, ворсинки, косточки. Поплыла, покатилась к двери. Из кармана пальто выглядывал круглый оранжевый фрукт. Тушканчик мой, всё потемнело, холодный пот прошиб меня, я оказался беззащитным пятилетним ребёнком, который боится уснуть навсегда. И этот апельсин — единственная опора в абсолютной черноте, единственное солнце и свет, к которому надо прикрепиться и идти, как за волшебным клубком. Дверь открылась, женщина исчезла.
— Пожалуйста, ваше пиво со вкусом грейпфрута.
В углу бара сигналил игровой автомат, сонный хмурый мужчина захлопал в ладоши. Мой Кутиш, слишком темно. Я очень скучаю… В.
* * *
Вера, я понимаю, что я не Набоков, а ты не Слоним, что всё смешно, нелепо, сложнее, чем кажется тебе, проще, чем думаю я. Прости. Но ответь мне прямо — хочешь ли ты переехать ко мне в Берлин? Хочешь ли?
Проснулась сегодня разбитая, расстроенная, что воскресенье, одна и слишком поздно для полноценного нормального дня, и слишком рано, чтобы просто поесть и попытаться вернуться в сон. Вышла на балкон — дрозды поют, двор пустой, небо как мутный целлофановый пакет болтается над головой с угрозой удушья. На пятом этаже прямо над моим балконом — стук посуды и запах сыра камамбер. Тихая возня, мягкие шаги. Высунулась посмотреть — никого. За три года ни разу не видела, кто там живёт. Только шуршание, далёкий храп, дверные хлопки, иногда кашель. Звуки приглушённые, словно исходят из подсознания, а не от живых людей, которые едят и спят надо мной. Зажгла сигарету, попыталась курить, и сразу головокружение, озноб, воздух без кислорода — полуживую рыбу всё же засунули в пластиковый кулёк. Доползла до кухни, заставила себя выпить воды, восстановила дыхание. Придумала дело — дойти до блошиного рынка на Боксхагенер платц, заодно вынести мусор. Пижаму не переодела, скрыла её плащом, ноги впихнула в угги. Захлопнула дверь, вышла на улицу и замерла. Нет, Вера, цитрусы, береты, женщины были вчера, сегодня же случилось другое. Телефон, связка ключей, кошелёк — всё осталось в синей сумочке дома. Пошарила по карманам — пятьдесят центов и крошечный леденец. (Вот так я стала бездомной.)
Сорок четыре квартиры в подъезде, а позвонила зачем- то себе. Пока слушала молчание, читала именные таблички на входной двери — Клее, Крамер, Титман, Пауль, Риччи, Ти Туонг Ви Ха, Доган, Голински, Мюллер, Хоанг, Станелли. Нажала на соседей Хирш с пятого этажа. Такое же тупое молчание, как и от моей фамилии Бойко. Ещё раз. Молчание. «Ну же, Хирш, отвечайте, это я — та, над кем вы спускаете воду в толчке, чистите зубы, та, над кем вы проживаете свою бесшумную жизнь. Отвечайте!» Позвонила ещё — послышалось какое- то шуршание, треск, звон посуды. «Поторапливайтесь, Хирш. Доедайте свой камамбер, допивайте вино». Ах, нет, Вера, это было лишь воспоминание звуков, а не шорох живых людей. Разозлённая, я начала стучать по всем табличкам с фамилиями одновременно, хаотично, бессмысленно, как по клавишам выключенного синтезатора. «Да где вы все? Есть кто живой, алё! Впустите меня в подъезд, я тоже хочу сидеть под Хиршами молча».
Домофон был явно сломан. Я постояла ещё немного у двери, в надежде, что кто-то выйдет или наоборот будет возвращаться домой. Чириканье воробьёв, влажные скамейки, блёклые тонкие тополя и вечнозелёный плющ над решёткой с мусорными баками, к которым тоже невозможно зайти без ключа. Положила пакеты с отходами в кусты, оглянулась — никого, словно я последний человек в этом дворе, но заметила под ногами ошмётки газет, пластиковые стаканчики из-под йогурта. Собрала это всё в свои мешки и поплелась по вчерашнему маршруту. Зачем выходила из дома? Зачем придумала коллективное ковыряние в пыльном старье? Иду теперь внезапно бездомная, в пижаме, без телефона, без друзей. Нет, дружественные знакомые есть, но как к ним попасть без телефона?
Карл-Маркс-аллея выглядела сегодня как послештормовой берег, только вместо скрученных водорослей и выброшенных морем кораблей — перевёрнутые велосипеды, рваные ветки, фрагменты сталинского ампира на земле. «Вот это — я и призрак чемодана, вот это — я, по улице сырой идущий в вас, как будто бы с экрана, и расплывающийся слепотой». Прости, что снова Набоков, прости, что вместо того, чтобы заполнять документы на визу, искать преподавателя немецкого языка для тебя (да и для себя), заниматься сбором информации про регистрацию брака в Дании и подсчётом будущих вероятных затрат, я бесцельно тащусь по Берлину с мешками дерьма.
У станции Штраузбергплатц я увидела первых людей за сегодня — пожилая пара, словно молодые любовники, сидели, прижавшись друг к другу на скамейке, и кормили булкой голубей. Я подошла к ним поближе — они не обращали на меня никакого внимания, мужчина трясущимися пальцами выковыривал крошки, женщина хриплым голосом просила птиц набраться терпения, не спешить. Рядом со скамейкой стояла урна, я заглянула в неё, подумала: вот сейчас избавлюсь от мусора, станет легче, и сразу решу, как попасть домой.
— Вы ищете бутылки, да? — обратился ко мне таким же дрожащим, как и его руки, голосом пожилой человек. — Я же говорил тебе, Эмма, что у сборщиков бутылок нет выходных дней. Или есть?
— Что ты пристаёшь к женщине? Отдай ей наши бутылки и всё.
Я была так удивлена, что меня приняли за сборщика мусора, что не стала возражать, покорно взяла две пустые пивные бутылки «Варштайнер» и дальше пошла по Карл-Маркс-аллее.
— Хорошей вам недели! — донеслось мне в спину.
— Спасибо. И вам! — любезно ответила я.
Меня начинало знобить, хотелось встать под горячую воду, потом чай с имбирём — и в кровать. Небо затягивалось неприятной тёмной плёнкой, поднимался ветер, пыль обжигала глаза. Какие-то прохожие были, но все они шли мимо, неуловимо, неярко, как отражения в витринах закрытых кафе. Я не решалась подойти к ним, попросить о помощи. Слишком посторонние. И тут вспомнила про вчерашний бар Antik. Вот оттуда и позвоню в службу аварийного вскрытия замков.
От пивных бутылок воняло помойкой больше чем от мусорных пакетов, душный перегар с запахом лекарств. К горлу подкатывала лёгкая тошнота. Я приближалась к станции Франкфуртер Тор, когда услышала полицейские сирены, громкоговорители, нарастающий гул. Толпа, как огромная волна цунами, обрушилась на меня, закрутила в потоке и понесла. «Расизм — не альтернатива». «Нет травле мусульман». Я почувствовала острую боль в спине, слабость, попробовала вынырнуть, нащупать под ногами дно. Первыми полетели бутылки, потом порвались пакеты, посыпался мусор, я задержала дыхание и всплыла.