литературный журнал

Ирина Фингерова

Рассказы опубликованы в журнале „Берлин.Берега“ №1/2020


Ведьмовка

Я ел ванильное мороженое в вафельном стаканчике и думал о том, почему два молоденьких дуба с обкорнанной шевелюрой упакованы в разные по размеру квадратные клумбы. Вспыхнула Корова. Мамина сестра. Она вечно говорит «молоденькие » — и про огурчики, и про своих учеников. Она преподаёт экономику в техникуме, ест только сырую пищу, а по утрам роняет стопку тетрадей. Такой у неё ритуал. Встать не с той ноги, жирно намазать губы фиолетовым, оставить отпечатки на стаканчике с зубной пастой, опоздать на автобус и уронить стопку тетрадей между первой и второй парой. При падении буркнуть «вот корова», так её бывший муж приучил. Что бы она ни делала, он говорил «корова» и заходился в туберкулёзном кашле. Хорошо, что мы уехали. Мы жили все вместе, я, мама, тётя и призрак её бывшего мужа. Его тапочки с прилипшим к подошве жевательным табаком, толстобокие очки, настой из листьев сены, который он хранил во флакончике от старых духов.

Там, где мы жили раньше, я не ел мороженое. Мама думала, что я умру из-за воспаления миндалин. Никто меня не спасёт. Скорая у нас в стране работает не за просто так. Дороги паршивые. Не доедем. Нельзя есть мороженое в стране, где у работников «Макдольнадса» зарплата выше, чем у учителей. Мама работала в детском саду. Дети выли, мама пела, потом они вместе рисовали снежинки на запотевшем окне. Настоящего снега не было. Всё-таки некрасиво, когда клумбы разного размера. Я ем мороженое маленькой пластиковой ложкой. Ярко-красной. Как кирпичная кладка информационного центра для туристов. Внутри копошатся толстозадые тётки, торгующие магнитиками и брелками. Снаружи бесплатный вайфай и рекламный стенд. В кирхе сегодня вечером исполняют Штрауса. Мы живём здесь уже полгода, но так ни разу и не зашли внутрь. На мостовой выбито: 1735 год. Стены дышат трухой. Пряничная кожа натягивается, как вымученная улыбка, когда открывается огромная входная дверь и впускает в себя поток достопочтенных граждан. У них скрипят кости или начищенные до блеска ботинки. Они громкие и выглядят так, как будто я им нравлюсь. Может, сходим с мамой на концерт. Она устала, ей нужно надеть свои серёжки, у неё есть белые, жемчужные, длинную шерстяную юбку и рубашку с жабо, ей нужно выйти в люди, улыбаться, хмуриться, замечать то, как я вырос за последние три часа. Без людей ничего не выйдет. Без людей мы с ней невидимые, прозрачные. Меня пока не приняли в школу. Сказали, вначале нужен язык. Мы с мамой ходим на интеграционные курсы. Там четыре больших стола, за каждым пять человек, и одна толстая учительница. Говорим только по- немецки. Ошибки она не исправляет. Говорит, непедагогично. Мы сидим за столом с семьёй из Ирака. Они шли в Германию три года, пешком. В Македонии у них родилась дочка. Сейчас она дома с мамой. На курсы ходит муж и двое старших. Мы примерно одного возраста, скоро пойдём в подготовительный класс. Толстая учительница приносит на занятия пряники и айран. Она хочет нам понравиться. Мама отправила меня к вьетнамцам купить свежей свёклы, петрушки, фасоль. В магазине было темно, у входа мерно покачивался китайский фонарик. Я споткнулся о порог и пролепетал извинения, но на кассе никого не было. На меня укоризненно смотрели фрукты. Подгнившие бананы брезгливо поморщились от моей неуклюжести. Манго выпучили свои пылающие задницы, а зелёные яблоки состроили кислую мину. Овощи оказались деликатнее. Скривился только огурец без пупырышек. Возможно от старости. Почему клумбы разного размера? Почему у огурцов нет пупурышек? Почему именно я нашёл монетку, закатившуюся под маленький холодильник с пивом? Почему во вьетнамском магазине так много фигурок Будды, а на стене висят большие доллары с поросятами вместо президентов? Зачем здесь бархатные занавески, открывающие вход в отдел нижнего белья, бытовой химии и замороженных полуфабрикатов? Почему я чувствовал себя вором, когда подбирал монетку, но не отдал её маленькой женщине с длиннющими ногтями, которая терпеливо ждала, пока я закончу экскурсию по её владениям? Я не знал, как будет по-немецки «нашёл». Почему на ней фартук с изображением раскрасневшейся белоснежки? Я не хотел отдавать ей свою монетку! Я хотел купить мороженое в говорящем окне «Клостер Кафе», усесться на скамейке возле школы и представлять себе, что я в ней учусь. Учиться я не хотел, но я хотел быть человеком, который выучился. Мы приехали сюда ради этой школы. И это мороженое, если мне повезет находить монетки, поможет мне её пережить. Взрослые здесь добрые. Здороваются друг с другом, улыбаются, послушно стоят в очереди и не переходят дорогу на красный. Если взрослые добрые, значит, дети злые! Если человек вырос хорошим, у него наверняка было тяжёлое детство. Мама говорит, что экономика в стране стабильная, значит, с деньгами порядок, нужны другие проблемы. Мне стало страшно. Что же они со мной сделают? Но зато я вырасту в человека с блестящими ботинками и буду покупать мягкую туалетную бумагу. Мороженое такое вкусное, такое восхитительно холодное, и мои уши покалывает от холода, школа салатового цвета, это обнадёживает, я люблю салат, жаль, нет мороженого из салата, я люблю холод, люблю зелёный цвет, у меня обязательно появятся новые друзья, так хорошо, я не хочу торопиться, дома тоже будет хорошо, я люблю смотреть, как мама готовит борщ, как морщится складка между бровями, как лучатся глаза в густом мясном облаке, но это будет потом, а сейчас я ем мороженое, о котором никто никогда не узнает, и учусь в этой салатовой школе, жестянка.

Жестянка выбила меня. Стукнулась о металлическое дно мусорки. Я оторвал взгляд от кирпичного листа с гусеничными прожилками и увидел женщину. Она беззубо улыбнулась и поправила цветастую косынку. Я сразу понял, что она говорит по-русски.

Небо тут другое. Ясное-ясное, а потом раз — и затянет молочным дымом, как бельмом на глазу, а солнце всё равно светит, даже слепит. На крыше школы небольшая часовня с колоколом. Протяжный звон вибрирует в животе. Четыре часа дня. Вокруг — никого. Там действительно учатся дети? Посторонние не могут попасть в школу, вся территория ограждена забором, у парадного входа висит золочёный домофон. Вход только по фамилиям. В «Клостер кафе» я видел двух девочек с огромными одинаковыми рюкзаками, они пили молочный коктейль и были готовы сорваться с места по первому шороху. Точно прогуливали. У одной были жёлтые очки, а у другой очень длинные ноги, между джинсами и кроссовками торчала полоска голой кожи. Мама бы пришла в ужас! Ноябрь на дворе. Голые ноги.

— Энтшульдингуг, — голос у неё оказался тихий и гнусавый.

— Ничего страшного, — ответил я по-русски.

Она повернула ко мне свою голову так резко, что я отпрянул. Я смотрел на неё всего секунду, но успел заметить, что из-под косынки торчат немытые седые космы. Приплюснутый нос с россыпью чёрных точек был приделан к лицу спешно и неумело, а ушные мочки обвисли от тяжести массивных золотых серёжек. Она посмотрела мне в глаза и я понял, что чувствую, как рыбацкий крючок выворачивает моё форелье брюхо. В серых глазах с зеленоватыми крапинками плясало злое веселье.

— Щуплый, — сказала она и схватила меня за локоть, — не спеши, — она почувствовала, что я собираюсь встать ещё до того, как я успел об этом подумать.

— Домой пора, — я кивнул на пакет с продуктами. Сквозь полиэтиленовые стенки светилась свёкла. Как доказательство того, что я хороший мальчик. Моя мама готовит борщ. Я хочу уйти.

— У вьетнамцев наценка, не бери, — сказала она, — по пакету поняла, — она скривилась, — у немцев эко-шмеко, а не нормальный пакет.

Кажется, последний урок. Я слышал топот, смех, это не мог быть ноябрь, солнце понемногу садилось, золотой свет просачивался сквозь листву и падал на мои клетчатые брюки. Я не мог оторвать взгляд от своих коленей. Они вдруг показались мне смешными и нелепыми. Иногда такое бывает, знакомое слово кажется чужим, как будто язык онемел после похода к стоматологу.

— Я очень богатая, — говорит женщина и протягивает мне руку, на большом пальце заусеница, ногти обстрижены под мясо, на коротком безымянном пальце алеет кольцо, — это рубин, — шепчет она, — мне пришлось его проглотить, чтоб перевезти через границу.

— Давно уехали? — не знаю, зачем, спрашиваю, не могу уйти, не хочу уходить, скамейка такая мягкая, асфальт плавится от солнца, голос у неё такой ласковый, ноги мои всё равно не слушаются, болтаются как резиновые.

— Пятнадцать лет назад, — теперь она говорит торопливо, проглатывая звуки, хочет успеть, — тут вся наша родня, мы последние уехали, всё оставили, и две квартиры, и мебель, и машину, мы киевские сами, — говорит она странно, отчётливо произносит все «о», все «и», как будто поёт на старославянском.

Мама, наверное, волнуется. Меня нет больше часа. Почему не звонит колокол? Я сижу здесь так давно. Всё время хлопает деревянная дверь. Тяжёлый звук. Может быть, кто-то подсядет к нам? Кажется, что нашу скамейку отделяет от остального мира большой мыльный пузырь. Уйти будет невежливо. Надо же. У неё ярко-красные колготки. Как пластиковая ложка, которой я ел мороженое. Цвет в цвет.

— Всё оставили, а бабкины записи я забрала, — она наклоняется ещё ближе и шепчет мне на ухо, — я ведьмовка по женской линии, там вся сила, бабушка нас на чердаке запирала и заставляла всё писать, говорила, ценнее ничего не будет, а потом померла, а я теперь всё могу, и сглаз снять, и бабку испечь, и влюбить, и отвадить, и с экзаменом помочь, — тут она прыгает на правой ноге и говорит, — с правой ноги дверь открывай, с первого раза экзамен сдавай, я всем друзьям помогаю, если в городе увидишь, а я молчу, знай, я кому-то судьбу меняю, — и вдруг добавляет, — а мороженое ты что, украл?

Липкие струйки текут по моему запястью. Совсем немного осталось внутри стаканчика и растаяло. Больше всего я люблю догрызать вафельные остатки, но сейчас как-то не хотелось. Я нашёл в себе силы встать и сделать несколько шагов до мусорки. Размякшая вафля встретилась со старушечьей жестянкой. Это оказалась банка от пива. Я вытер руки о брюки, зная, что мама заметит, зная, что стиральную машинку ещё не подключили, мы ждём звонка хаусмайстера, зная, что будет стирать их своими тонкими руками с аллергией на любые моющие средства. Было липко, я так не мог. Вытер руки.

— Я такое чую, — усмехнулась она, остановив меня на полушаге, — ты не должен был его есть.

Меня замутило.

Старуха продолжала:

— Иногда нужно делать то, что не должно. Чего ты больше всего хочешь?

Домой. Но где мой дом, я не знал. С тётей коровой и призраком её мужа? В нашей старой квартире, где пахло сырой картошкой и дешёвым освежителем воздуха? В полупустой квартире, которую мы только начали обставлять, дожидаясь очереди в социальном магазине мебели? Рядом с уставшей мамой, её супами из ничего, пирожными из хлеба, посыпанного сахаром и страхом, что я не выбьюсь в люди? Рядом с чужими и добрыми людьми, которые улыбаются, но не спрашивают моего имени? Где мой дом? Я смотрю на короткую шею, удерживающую непосильную ношу. Как её голова прикручена к телу? Какая такая магия заставляет её дряхлое тело идти в магазин, покупать там пиво в жестяной банке и пить его? Смотрю на левый глаз с чуть припущенным веком. В глаза не могу. Застряну.

— Хочу всегда быть двенадцатилетним, — говорю я сдуру и тут же пугаюсь своих слов. Выпорхнули изо рта без спроса, так нечестно!

Старуха хохочет, широко открыв рот, я вижу, как двигается её покрытый белым налётом язык, как сотрясаются бульдожьи щёки, как красиво блестят на солнце крайние золотые зубы.

— Уверен? — она бликует рубиновым кольцом, и мне нечем дышать из-за того, что на секунду пропадает зрение. Все становится чёрным.

Звонит колокол.

Смеркается.

Мне так хочется вымыть руки…

— Нет! — говорю я быстрее, чем стихает звон. Почему- то это кажется очень важным, — нет!

— На нет и суда нет! — она разводит руками, встает со скамейки, разворачивается и шаркает в сторону почты.

— У вас, — я почти кричу, почему она так быстро уходит, надо её догнать, зачем её догонять, — у вас красивые колготки!

Прежде, чем она оборачивается, я представляю себе стеклянный купол. Я внутри. Это семиугольник. От каждого края тянется радужный луч света. Я искрящийся гептагон, я смогу отразить любое проклятие. И преобразовать его в свет. Меня спасёт любовь к умным словам и маминому борщу.

Она останавливается. У неё другое выражение лица. Как будто кто-то провёл ладонью и смял её тревогу. Теперь она собралась в опущенных уголках губ. Глаза пустые, тихие.

— Мне их подарила старшая дочка. Скоро Рождество, — говорит она, — знаешь, как мы встречаем праздники? У нас большой дом, выкрашен в зелёный цвет, четыре окна, два этажа, два туалета, три спальни, большая кухня и зал. В зале мы все собираемся у ёлки. Две дочки, четверо внуков, я, муж. Я делаю таз оливье с курицей и яблоками. Дочка приносит утку. Внуки играют вместе, они одного возраста. Мы купили им кукольный дом. Там есть всё, что нужно. Если кухня — то сковородки и кастрюли, если гардероб для кукол — то десятки атласных платьев. Потом внуки читают Пушкина. Знают все стихотворения наизусть. Лермонтова любят тоже. Обязательно пьём чай и кофе. Кофе сами варим, сами делаем шоколадные конфеты, внуки рассказывают стихи, а взрослые пьют чай. А потом мы все пляшем! Ох и любим же мы плясать всей семьёй, — она приподнимает юбку и крутится вокруг своей оси, а посуда нас не волнует — есть машинка, она моет, а мы пляшем, я очень богатая, — повторяет она, — вся голова в серебре, весь рот в золоте, пляшу как молодая, — она крутится и крутится вокруг своей оси, и я даже думаю, что она сейчас упадёт и мне придётся что-то делать, звать на помощь, а я не знаю, как, и от мысли становится так неловко…

— Ты не из тех, кто пляшет, — она отряхивает колени, как будто хочет стряхнуть с себя танец и эти сумерки, и меня, слишком часто моргающего, бледного, с липкими пальцами и свёклой в пакете.

Летом всё становится другим.

Я выхожу из школы, хлопаю деревянной дверью. Тяжёлый звук. У меня есть друзья — Али, с которым мы ходили на курсы, и Рома из Беларуси, мы дерёмся на лазерных мечах разноцветными перчатками и левитируем, съезжая по перилам со второго этажа на первый. В воздухе разливается запах свежепомытого асфальта, липы, только что затушенных костров (в эту субботу мы едем на озеро «грилить», это новое слово в сочетании с жареными сосисками пришлось мне по вкусу). Мы подходим к говорящему окну «Клостер Кафе», вокруг которого уже столпилась очередь. Али говорит по-немецки лучше нас, и мы доверяем ему сделать заказ. Отсюда открывается отличный вид на салатную школу. Без пяти два. Пятница. Улицы нашего города всегда напоминали мне кекс. Бугристая мостовая, гористая местность, а посреди — центральная площадь, кирха, почта и школа. Повар постарался на славу. Хорошенько вымазал противень маслом, выложил тесто в формочку и испёк этот маленький город с разноцветными домиками и узкими улочками. Людей сегодня высыпало — как снега. Кто-то добавил в наш кекс изюм. Изюм — это на любителя. Я предпочитаю без. Откуда их столько? Дедуля на костылях, группа молодых мам с воющими колясками, няня с выводком пятилеток, двое пожарников в форме, мужчина в деловом костюме. Все они, все мы, будем есть мороженое и чувствовать, что лето только начинается, а значит, никогда не закончится, жестянка.

Жестянка выбивает меня. Это ведьмовка. Роется на дне мусорки. Меня не замечает или делает вид. С ликующим видом достаёт из ведра несколько жестяных банок от пива, вертит их в руках, рассматривает, сталкивает лоб в лоб, наслаждается звуком.

На ней сегодня нет колготок. Только огненное платье в синий горошек. На голове всё та же косынка.

Она смотрит прямо на меня. На секунду мне кажется, что это всё уже было. Без пяти два. Пятница. Али, который покупает нам мороженое. Запах липы и мокрого асфальта. Я отвожу взгляд. Может, надо её окликнуть?

Ведьмовка всё ещё смотрит на меня и криво улыбается. Достаёт недоеденный банан из мусорки и жадно размазывает коричневатую гниль по губам.

Я всё-таки здороваюсь.

Молчит.

Наверное, меняет чью-то судьбу.

 

Пирожок

Господин Пирожков ненавидел котлеты! Он предпочитал бургеры. Белорусскую картошку не ел, из овощей — только брюссельскую капусту. Жванецкому не жаловал даже кислой улыбки, зато над шутками Джорджа Карлина хохотал в голос.

Облюбовал все скамейки в привокзальном парке, старом друге и свидетеле многочисленных ссор с женой Маней.

— Мари ведёт богемный образ жизни, — говорил он Петьке и доставал из кармана старого драпового пальто помятый носовой платок с вышитыми инициалами. Платок он драматично прикладывал к левому глазу, на правом уже несколько лет гнездился халязион.

Петька улыбался, обнажая три золотых зуба, похлопывал Пирожкова по плечу, доставал термос. Вообще Петька развозил по Привозу пакетированный чай и полурастворимый кофе, но для Пирожкова — своего постоянного клиента — всегда брал термос с настоящим кофе. Им его снабжала студентка Тая, которая снимала у Петьки с женой комнату и, несмотря на то, что экономила на средстве от вшей и новых ботинках, всегда покупала себе дорогущий кофе из Нигерии, который молола, потом заливала отстоянной водой и минут семь варила в турке на слабом огне. Они с женой кофе не пили, гадость редкая. А вот Косте Пирожкову носил, тот не скупился и платил десять гривен за маленький стаканчик, а иногда даже дарил Петьке букетик васильков. Где он брал васильки в любое время года, одному Богу было известно.

Пирожков делал первый глоток нигерийского кофе, задумчиво глядел вдаль и говорил:

— Мари у меня творческая натура. Художница, понимаешь?

Петька вспоминал, как Маня Пирожкова заливалась самой дешёвой водкой из зелёной бутылки, прямо на скамейке, обложившись красками, и предлагала прохожим нарисовать портрет. Мешки под её глазами были похожи на спальники для крошечных туристов, жирный лоб и щёки отражали свет и мешали разглядеть, что же она всё-таки рисует. Свои длинные ногти Маня использовала вместо тонкой кисточки, прорисовывала ими детали. А кончики серых волос то и дело были вымазаны в малиновой краске.

Петька Пирожкову сочувствовал, поэтому и носил кофе, да и деньги брал только для приличия. Играл в игру, в которой Пирожков может позволить себе купить кофе, а иногда, ещё и загадочно прибавить: «А есть маршмеллоу? Я люблю с маршмеллоу ». Петька знать не знал, что это за маршмеллоу, но всегда говорил: «Сегодня нет, друг».

— Она у меня творческая натура, — говорил Пирожков многочисленным знакомым, когда они спрашивали почему он всюду ходит без жены, — Мари очень занята. Она разрисовывает бутылки. Ей приходится опустошать их для этого. Она очень занята. Она настоящая концептуалистка. Отдала всю себя искусству.

Сам Пирожков с недавних пор неплохо зарабатывал. Он вообще-то человек образованный. Интеллигентный. Преподаватель немецкого. Филолог от Бога. Так он сам о себе говорил. Но последние несколько месяцев работает с биткоинами. Когда Пирожкова спрашивают, что это, он несколько раздражённо поправляет очки и недовольно бурчит: «Криптовалюта, слышали такой термин? Вот, почитайте. Двадцать первый век на дворе».

Пирожков всегда считал, что родился не в том месте и не в то время. Он был филологом от Бога, а ещё ретрофутуристом. Пирожков полагал, что идеальное стечение обстоятельств для такой неординарной личности —это прошлое, в котором он смог бы предвосхищать будущее. Как славно он мог бы умничать каких-нибудь сто лет назад, вылавливая из абсентового плена зелёных фей и ленно рассуждая о будущем. Но увы, со временем Пирожков так и не смог ничего сделать. Он признавал: для изобретения машины времени он недостаточно талантлив, а может быть, просто ему не достаёт мотивации. Но место он изменить мог, поэтому на свой сорок третий день рожденья отправился в Киев и подал заявление на еврейскую иммиграцию в Германию. Мари об этом ничего не знала. Она была из русских, к тому же из пьющих… Пирожков никому этого не говорил, но он давно поставил на ней крест. Она выставлялась только в галерее «Гарбузи» над рюмочной, возле Староконного рынка, и на одну её картину написала морская свинка, которую как раз неподалёку приобрела одна из посетительниц. Казалось бы, это хороший знак, но на карьере художницы можно было поставить крест после ссоры с Жирюковым, старым и видным художником, рисующем девушек с длинными косами на жёлто- голубом фоне. Ну как — ссоры. Жирюков попытался мацнуть Мари за грудь, кокетливо вылезающую из-под красного платья, опьяневшего вместе со своей хозяйкой после пятого бокала тёмного «Черниговского». А Мари как приличная женщина разбила ему нос солонкой. Господин Пирожков в это время ходил на воркшоп по персональному развитию, за который заплатил последние сто долларов от продажи Славкиного велосипеда.

Славка — это их единственный сын. Он любил свой велосипед, они любили Славку. Картины Мани никогда никто не покупал и не купит, а Пирожков вчера пытался приготовить себе лазанью, но его стошнило прямо на кухне, когда наряду с перцем он увидел маленького таракана под тонким слоем дешёвого сыра. Пирожков вытирал блевотину с грязного липкого пола кухни и плакал. Как закончил плакать, решил подавать заявление на еврейскую иммиграцию. Пусто в доме… Без Славки — не то. А Маня знать не должна. У неё богемный образ жизни. Она опустошает бутылки и разрисовывает. Концептуалистка. Мортидо. Явно выраженное. Так уж вышло, ничем не поможешь. Стремление к смерти и искусство — две шоколадные конфетки в пачке M&M, главное — не съедать одну за одной, всю пачку. Так можно заработать диабет. Умереть от обжорства. Голодным. Ненаполненным. Маня — дура. Костя всех учеников разогнал. Составил план, что нужно успеть до эмиграции. Купил семь пар чёрных носков, записался на бадминтон (возле пищевой академии, в среднеобразовательной школе, для восьмиклашек), скачал на телефон приложение по запоминанию новых немецких слов (смартфон подарил один из его учеников, которого он готовил для поступления в Берлин), выкурил ментоловую сигаретку со старым приятелем — Осиком. Осик был немолодым несчастным поэтом. Он носил берет и пытался продавать на улицах свои неловкие стихи, напечатанные на туалетной бумаге. Последний раз Осик писал стихи в восемнадцать, в двадцать шесть издал, до сих пор продаёт. Пожелтевшая туалетная бумага придаёт важности происходящему и Осик чувствует, что становится частью истории. Костя выбросил всё лишнее из дома, пока Маня не видела. Купил таблетки от аллергии, зашёл в комнату Славика. Провел ревизию. Выставил на «Сландо» хорошо сохранившиеся вещи, синтезатор, старый проигрыватель, объектив «Рыбий глаз». Сходил на кладбище.

Спустя долгие месяцы сидения на чемодане с ржавыми замками, ответ пришёл. Косте Пирожкову было суждено перебраться во владение свободного города Бремена. Не забыв ещё один важный предмет — полосатую губную гармошку — Костя Пирожков, никому не сказав ни слова, собрал свои нехитрые пожитки и уехал. Мане оставил записку на холодильнике, прикреплённую между двух магнитов. Один магнит они купили, лет двадцать пять назад, в Тбилиси во время их свадебного путешествия, второй в Виннице, ездили на похороны к тётке Свете, надо было с наследством вопрос решать. В холодильнике оставил молоко и таблетки кальция. На записке: «Я уехал в Германию. Прощай. Попытаюсь организовать тебе выставку. Не бойся смерти, в этом твоя сила. Помни про климакс. Твой муж».

Костя Пирожков любил драматизировать. Посмотрел на записку. Внутри что-то всколыхнулось. Насладился моментом. Ушёл, не оборачиваясь, соседского кота не погладил, никаких сожалений. Драматизировать любил, сомневаться —нет. Ненавидел молоко с мёдом, обожал милкшейки.

Говорил: «Счастливые часов не наблюдают», ходил на занятия по тайм-менеджменту. Отказывался быть организатором культмероприятий в школе, где работал двадцать лет, соглашался быть менеджером по ивентам в центре при баптисткой церкви.

Бремен ему нравился, нравились красные кирпичные дома, свойственные для восточной Фризии. Нравилась рыночная площадь, переход старого в новое и нового в старое. «Макдональдс» в здании, которому две сотни лет. Ретрофутуризм по-пирожковски. Город, похожий на него самого. Богемный квартал —Шноор, когда-то обитель ремесленников и бедняков, а сегодня —музей спонтанного искусства под открытым небом. Торчащие из окон чугунные ведьмы, цветастые витражи, длинноногие цапли.

Мане бы тут понравилось. Бехтерштрассе особенно. Мельницы на валу. Морской аквариум. Рыба… Пирожков всегда ненавидел эту типично одесскую рыбную сентиментальность. «Биточки с тюлькой», «Килька в томате», «фаршированная рыбка». Ешь, а за твой спиной пять поколений счастливых родственников, которые смотрят тебе в рот и приговаривают: «Ну наконец ты имеешь, шо кушать». Или что-нибудь в этом роде. Пирожков терпеть не мог рыбу, но предательские ноги привели его к русскому магазину на Berliner Freiheit. Пирожков смотрел на все эти сухарики «Три корочки», которые всегда запрещал покупать Славке, сок «Садочек», сыр «Коривка», колбаса «Радянська», оливье на развес. И аж невмоготу стало, как захотелось ненавистных котлеток. Сладкого чифиря, с ложкой, забытой в чашке, стучащей по носу, когда пьёшь эту коричневую бурду. Захотелось Маниных тёплых рук, бабушкиного бульона с мацой, даже этой дурацкой рыбы. Пирожков посмотрел на наручные часы: стрелок не было. Сам снял. «Счастливые часов не наблюдают». А часы не снимал. Солидные. Маня совсем растолстела. Ноги у неё как у слона, отёкшие, страшные. Взгляд Пирожкова случайно уткнулся в корзинку с выпечкой. Маленькие аккуратные руки вынимали пирожки из корзинки, начиняли чем- то прямо при покупателе и передавали продавщице — дородной губастой великанше. Пирожков сразу оценил, что размер ноги у той не меньше, чем у него самого. Сорок второй. Понял он это по ушам и ладоням, ступни никак не меньше сорок второго. Маленькие аккуратные руки принадлежали молоденькой девушке- ассистентке.

— Что это у вас, полуфабрикаты? Пирожки не готовые? — спросил Пирожков у девушки.

— Это рецепт из деревни ближайшей, интересно получается. Пирожки из слоёного теста, но пустышки, с дырочкой посредине. А если кто хочет — мы внутрь добавляем яблочное варенье или апельсиновое, иногда курицу с грибами. Сейчас только сладкие в наличии. Очень вкусно, попробуйте!

Костя Пирожков отошёл от прилавка и замер. Похожее чувство может напасть на чувствительный мозг, если пойти ночью в туалет или встать без будильника в положенные 6:30. Абсолютная ясность. Ни одной лишней мысли. Весь фоновый мыслительный шум подавлен, вся мыслительная жвачка отлипла от извилин, вся мыслительная икота прошла. Вот же он, ответ. Эти пирожки не мечтают быть ретрофутуристами. Они — пустышки. Они не выбирают место и время. Они просто вкусные, какими бы ни были. Яблочными, грибными, главное, чтоб свежими. У пирожков есть свобода. Свобода — это чистая теория вероятности. Вариант, ограниченный только одной несвободой — случаем. Кто решает? Маленькие аккуратные руки, покупатель, количество оставшегося варенья? Пирожки становятся теми, кем они есть, в конце концов, а могли бы быть чем-то совершенно другим. Вот он, к примеру, редкостный демагог. А мог бы быть ослом, фигурально выражаясь, конечно. Мог бы быть гармонистом. Он же даже кинул монетку рядом с памятником бременским музыкантам. Четвертый месяц пребывания в Бремене, есть уже квартира по социалу, несколько знакомых из парка, приветливые соседи, русский магазин, польский алкоголик, который травит байки на украинском… И вдруг посреди всего этого озарение — никогда не поздно начинить себя яблочным вареньем. Родиться. Умереть. Стать гением или посредственностью. Купить билет до Одессы. Васильки… Отнести их Славику вместо того, чтобы дарить Петьке в благодарность за невкусный кофе. Обнять Маню. Отвести её в Шноор за руку, показать кому-то её картины, выкинуть водку. Найти учеников. Потерять учеников.

Вот так посреди цветных упаковок, чипсов «Люкс», кетчупа «Лагидный», солёных помидоров «Верес», подсолнечного «Олийна», йогурта «Президент», пива «Оболонь» и шоколада «Рошен», вместо тренингов, книг Луизы Хей и даже вместо фильма «Секрет», Костя Пирожков впервые в жизни начинил себя надеждой.

© 2015-2019 "Берлин.Берега". Все права защищены. Никакая часть электронной версии текстов не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети интернет для частного и публичного использования без разрешения владельца авторских прав.

Durch die weitere Nutzung der Seite stimmst du der Verwendung von Cookies zu. Weitere Informationen

Die Cookie-Einstellungen auf dieser Website sind auf "Cookies zulassen" eingestellt, um das beste Surferlebnis zu ermöglichen. Wenn du diese Website ohne Änderung der Cookie-Einstellungen verwendest oder auf "Akzeptieren" klickst, erklärst du sich damit einverstanden.

Schließen