Рассказ опубликован в журнале „Берлин.Берега“ №1/2017 (4)
Рассказ опубликован в журнале „Берлин.Берега“ №1/2017 (4)
Стою среди них и поглядываю на других. Довольно много инвалидов, задумаешься — от рождения или несчастные случаи в течение жизни? И — в первом или во втором случае больше причин быть здесь? В то же время все обеспечены колясками, протезами. Само собой разумеется — иначе как бы им добраться до Страсбурга? И визами обеспечены, думаю, глядя на демонстрантов явно не европейского вида. Замечаю группку леваков и, с другой стороны, похоже, каких-то правых. Однако бóльшая часть собравшихся — обычные люди вроде меня. Не знаю — привычка у них ходить на демонстрации или на самом деле не решаемые иначе проблемы. Впрочем, у кого нет нерешаемых проблем? Хотя, что касается меня, мне просто недалеко ехать, пятьдесят километров и незаметная немецко-французская граница, а так как я, как выражаются сегодня, «сингл» (да, одиночная песня) — времени у меня предостаточно.
Гляжу вверх и вижу: собираются живописные фиолетовые тучи, клубятся над нами. Будет ливень. Чего и следовало ожидать. С зонтами будет неудобно, конечно. И транспаранты промокнут — особенно у тех, кто непредусмотрительно принёс бумажные. Я — без транспаранта. Это не первая демонстрация для меня: я так считаю, почему бы не подышать свежим воз духом, защищая при этом права униженных и оскорблённых, тем более, если вести себя прилично, здесь это дело безопасное, резиновые пули, автозаки, слезоточивый газ — из другой оперы, тут вам не Гонконг. Но я никогда не участвую слишком активно, гневные транспаранты и пламенные речи — это не моё. Похожу немного с другими, прислушаюсь к ораторам и к собственной удовлетворённой совести и возвращаюсь домой.
Собрались перед зданием Европейского суда по правам человека — ЕСПЧ, если коротко. Перегородили дорогу. Смотрю на дом по ту сторону дороги — и на нас смотрят из окна. Как на идиотов. Мы мешаем. Не понимают, что мы тут и за их права стоим. Перевожу взгляд на аиста, приземляющегося в парке за дорогой — их там разводят (соблюдая все птичьи права), и понимаю, насколько втайне не люблю демонстрации — вот бы пойти в парк, бродить по дорожкам, вокруг озера, а когда польёт дождь — бродить под дождём. На демонстрациях мне всегда очень скучно. Чувство сопричастности не охватывает меня, я стою, чтобы стоять, иду, чтобы идти — для цифры в новостях. И даже обидно, что у меня, кроме обычной работы и недорогой старой машины, имеются эти дурацкие убеждения, не позволяющие «прогулять» соотносящиеся с ними мероприятия.
Я уже почти решаюсь сделать вид, что мне надо в туалет, и ускользнуть в парк, но почему-то ясно представляю себе больного аиста, который стоит с растопыренными потрёпанными крыльями посреди дорожки, под дождём, и не может ни уйти, ни улететь, стоит и смотрит, что с ним сделают или что произойдёт, и лучшее, что могут сделать добрейшие работники — это усыпить его поскорее, а он будет из последних сил сопротивляться, когда его попробуют взять в руки. Так ясно представляю, что практически вижу и ничего не могу поделать с уверенностью, что он будет там, и боюсь его увидеть. Естественно, не ухожу никуда.
Из фиолетовых туч летят тяжёлые, но пока редкие кап ли. Одна падает мне на стекло очков, и в правом глазу стеклянное здание ЕСПЧ, построенное над водой, плывёт по этой воде, уплывает вдаль. Снимаю, чтобы протереть стёкла, и плывёт всё. Из-за ветра и близкой болтовни я почти не слышу выступающих, доносятся только обрывки: «…тысячелетия популизма и пустых обещаний…» — «Царствие небесное? Где? Минимальные гарантии на земле…» Зато чётко слышу, о чём шепчутся поблизости (французский и немецкий шёпот, оба языка мне понятны — вот что значит жить недалеко от границы): «Хотя бы мою тёщу взять — в чём она виновата? Доктор экономических наук, всю жизнь работала, преподавала, а сейчас писается и не узнаёт жену… свою дочку, то есть. Вот скажите, мы давно смирились с тем, что жизнь конечна и коротка, но неужели, хотя бы если человек всю жизнь занимался самосовершенствованием, неужели старость не может быть временем совершенства, мы ведь не требуем бессмертия — почему нам не дано перед уходом спокойно насладиться достигнутым и уйти достойно, к чему эта деградация, боль, это унижение?» — «Да, я так это себе представляю: никакого старения — хватит уже делать вид, будто это для нас не проблема. Ни морщин, ни маразма: человек развивается и расцветает год за годом, и потом — пусть, совершенным цветком пусть взле тает в небо — когда придёт срок». — «А не обидно будет — цветком-то?» — «Уж не хуже…» — «Старики, вы говорите. А дети? Я два года волонтёром в детскую онкологию ходила. А потом перестала — ну вот не выдержала, и всё. Как два года из жизни вычеркнули. За что это им, нам? Говоришь потом: „Он сейчас в раю“, — но нужна какая-то современная концепция рая, соответствующая актуальному уровню науки и человеческого общества. То, что на небе ничего нет, мы уже знаем». — «Какой рай, не говорите, что вы верите в эти сказки. Мол, после смерти вам всё компенсируют, и надбавку к зарплате дадут, а пока — терпите. Правильно говорит — тысячелетия популизма». — «Да, на самом деле, давайте послушаем!» — «Что там говорят?»
Дождь усиливается, и я думаю, открыть зонт или нет. Мне холодно, куртка на плечах промокла, но, с другой стороны, в толпе с зонтом неудобно, если мы все откроем зонты, нам придётся расступиться, или начнём колоть друг друга спицами. Думаю: как типично для жизни. Вижу несколько раскрытых тёмных зонтов, но большинство предпочитает мокнуть. Опять вспоминаю Гонконг — как там с зонтиками1 управлялись? Шёпот возобновляется.
«И это ещё здесь, в Европе — на нашем «острове блаженных», а в других странах…» — «Крепости блаженных!» — с сарказмом вмешивается молодой счастливый голос, намекая на трудности проникновения в Евросоюз для жителей бедных стран. Но голос постарше, очевидно, не поддерживающий политику открытых границ для беженцев со всего мира, на провокацию не ведётся, а продолжает: «А что в других местах? Это же кошмар. Мы должны требовать жизни достойной того, чтобы жить. Для всех. Везде. Ведь я не говорю о счастье — но минимума, какого-то минимума для человека. Тогда, кстати, ни кому никуда бежать не придётся».
Мне становится холодно, и я думаю, что нужно было сделать транспарант против холода. Зачем чувство холода? Для нашего выживания — да ведь нас и так слишком много на земле, о чём нам никогда не преминут напомнить сверху.
«Минимум» — это слово слышится отовсюду. Минимальных гарантий. Минимальной продолжительности жизни для всех. «Пусть это будет немного, совсем немного — говорит женщина со здоровым лицом и больными глазами, — пусть это будет… пятьдесят лет — мне пятьдесят четыре, но пусть это будет гарантированный минимум для всех! Чтобы никто, на самом деле никто раньше…»
Я иду вместе со всеми. Куда — сначала не понимаю, потому что дождь, ветер, чужие пальто, голоса. Но как раз голоса доносят до меня, и я с ними соглашаюсь: какой смысл стоять перед этим стеклянным зданием, где в кабинетах такие же люди, как мы, только более обеспеченные? С любым из них завтра может приключиться инсульт. Мы можем вытребовать у них какие-то послабления, которые потом обернутся против нас же. Свободы, которыми вместо нас воспользуются террористы. Нет, мы идём туда, куда имеет смысл идти с нашими лозунгами, туда, где имеет смысл говорить о правах человека и надеяться быть услышанными — мы идём к Страсбургскому собору.
«Разверзлись хляби небесные», — слышится слева. «Их разверзли!» — поправляет самоуверенный мужчина в шляпе. Хорошо ему — шляпа защищает от дождя. «Это небесный аналог водомётов. Демонстрации не любят, ни тут, — он указывает пальцем на удаляющееся здание ЕСПЧ, — ни там!» — переводит палец на небо. «Сравнил дождик с водомётом — сразу видно, что под водомётом ты не был», — бурчат так, чтобы самоуверенный не слышал, но слышали другие. «Однако мы должны донести наши проблемы, мы просто не видим другого способа! Просто предел уже настал… Должен быть какой-то предел… какая-то минимальная справедливость. Нужно донести, что мы так не можем больше». — «А раньше будто лучше было?» — «Раньше лучше не было, было хуже, но раньше люди… у людей была вера и люди не понимали про права. Они боялись, они в лучшем случае молили, но не требовали соблюдения своих прав…» — «Иов не знал о правах человека». — «Вера и сейчас есть — у тех, кто невозможное считает возможным, и думает, что наверху нестыковки как-то поправят». — «Но если вы не верите — почему вы здесь?» — «Про войны пишут — будто мы сами виноваты. А кто виноват? Я, что ли, виновата? Я политикой никогда не интересовалась, сидела дома, если телевизор включала, то только для сериала. Я, что ли, это всё затевала?» Смешливо: «Может, стоило интересоваться?» — «Да, это моя первая демонстрация. Но, вот увидите, не последняя. Я потрачу всю жизнь, но я добьюсь справедливости. Какого-то минимума справедливости». Дальше справа: «Да, я понимаю, что люди имеют разный доступ к образованию, и мы сами в этом виноваты. А с другой стороны — кто мы? Мы можем это изменить? Или нас такими создали, что такой жизнь вышла? Но если один рождается с IQ пятьдесят, а другой — сто пятьдесят? Причём здесь образование?» «IQ! А если без почки родится?» — «А когда бояться наконец нечего и всё необходимое есть — наступает депрессия! Неизбежно!»
Так и бредём — медленно, потому что в толпе особо не разгонишься. Мне уже и не холодно — мы греем друг друга близостью и сладким возмущением. Как ни странно, дождь играет нам на руку: на площади перед собором нет туристов, и мы спокойно размещаемся — теперь даже просторнее и можно раскрыть зонт, но теперь мне не хочется — когда одежда промокла насквозь, какой смысл. Думаю: был согласован с властями переход к собору или это спонтанная акция? Полицейские выглядят умиротворёнными.
Конечно, не обходится без пары старух, которые пытаются нам объяснить, что нужно жизнь принимать со смирением, быть терпеливыми и ждать вознаграждения после, а также, что мы грешники, но по-настоящему фанатична только одна, остальные, похоже, втайне надеются, что мы выторгуем для них хотя бы (минимальное) послабление их немощей и болезней или не очень мучительную смерть. Только эта фанатичная причитает: «Он за вас на кресте мучился, а вы!..»
Активнее оказывается старик в плаще, он вклинивается в толпу и отчаянно кричит в лица: «Что за цирк устроили? К кому вы обращаетесь, к кому? Нет там никого! Нет, и никогда не было! А вы! Вы берёте наши левые идеи, и… и прямо в опиум для народа! Нет, не было и не будет там никого!» Однако не уходит — видимо, и он на что-то рассчитывает. Священнослужители показываются, но выглядят подготовленными к нашему появлению: ни позитивной, ни негативной реакции. Они рады, что мы обращаемся не к ним, а через их головы — им надоело веками придумывать решения нерешаемых задач и тыкать нам в глаза свободой воли, будто этот парализованный, которого везут впереди, свободной волей выбрал своё состояние. Надо будет в вечерних новостях посмотреть, как выскажется папа римский.
Смотрю на транспаранты — на некоторых течёт краска, другие держатся. «Не более двух серьёзных несчастий на одну жизнь!» — «Знамения перед природными катастрофами — не позже, чем за три дня». — «Моральный закон обязателен для всех (всех — подчёркнуто) разумных существ. Иммануил Кант». Сомневаюсь, что у Канта встречались такие короткие предложения. «Желание нормальной жизни — не грех, а базовое право любого человека!» — «Мы требуем установить минимальную продолжительность жизни и минимальное количество радости на жизнь!» И довольно странное: «Человеку — человечность. Пусть мы будем человечны по отношению друг к другу!»
Ловлю себя на том, что смотрю на всё немного со стороны или даже свысока — будто я здесь за других, а не за себя стою (как на демонстрации курдов, например). К обделённым жизнью я себя не причисляю. Как и к чересчур счастливым, правда. Личная жизнь у меня к сорока так и не сложилась. Но меня всё устраивает, так что транспаранты типа «Не разрушать любовь смертью» с символическими Ромео и Джульеттой или «Близкого человека — каждому!» с обнимающей рукой кажутся мне дурным вкусом и преувеличением. Откуда-то из-за спины слышу: «И эпилепсия, и СПИД — почти смешно. А потом эти долги. Ну неужели нельзя ограничиться чем-то одним! Почему одновременно на одного человека — а пишут, не более двух. А два — разве это не слишком?» — «Так оно обычно и бывает — одно тянет за собой другое. Это и есть базовая несправедливость, с которой мы боремся».
Странный собор в Страсбурге. Как и в Париже или Кёльне, предполагались, похоже, две симметричные башни, но здесь башня лишь одна — не посередине, а слева, справа же вместо башни только короткий выступ, словно культя — то ли не достроили, то ли когда-то обрушилась. При этом красиво, разумеется: все эти каменные цветы, снежинки и прочие финтифлюшки, и никто не говорит вслух об очевидном несовершенстве. Впереди, на подиуме перед порталом собора, выступает знаменитый писатель — не могу вспомнить имени. Изображает Сартра, нашёл себе аудиторию и рад. Слов не слышу. Зато, точно так же, как представлялся мне больной аист, сейчас перед моими глазами просторный кабинет в стеклянном здании ЕСПЧ, от которого мы ушли. И кто-то в этом кабинете — в белой рубашке, с галстуком, в костюме — как положено в таких местах. Ходит от стены к окну, от окна к стене, высчитывает, как поступить, чтобы удовлетворить требования разных слоёв населения, гендеров и религий, разных народов, разных стран, параллельных миров, несовместимых интересов и истин. И как успокоить тех, кто толпится перед зданием (хотя сейчас там никого не осталось). Как накормить волков, оставив целыми овец, вечный вопрос, вечный вопрос. Подозревает, что не соответствует должности — лучше бы стал кассиром в супермаркете. Снимает галстук. Это проклятое абсолютное одиночество. Никто не хочет брать на себя ответственность, будто никто не работает кроме него в этом здании. Будто больше никого нет во всей вселенной.
Дело к вечеру. Я начинаю проталкиваться к краю площади. Объясняю, что мне ещё долго ехать, из Франции в Германию, и мне понимающе кивают, будто это далеко — на самом деле все замёрзли, всем хочется по домам, все, кроме самых яростных, уверены в безуспешности нашего предприятия, но стесняются вот так просто уйти, будто испугались дождя. Хотя на самом деле испугались. А я хочу домой, хочу под тёплый душ, хочу горячего имбирного чаю с мёдом. Даже представлять этот чай — терпкий вкус, пар, поднимающийся над чашкой — приятно.
Дождь слабеет. Я уже почти выхожу с площади в переулок, надеясь не слишком долго искать бесплатную стоянку, на которой припаркована моя машина, когда часть неба очищается. Как раз та, где клонится к западу солнце. Бледная, едва заметная радуга высвечивается в небе. Завтра наверняка будет хорошая погода. А ещё говорят, нет смысла защищать свои права на демонстрациях!
1 Так называемая «Революция зонтиков» (2014-2015) в Гонконге — протесты против избирательной реформы, во время которых демонстранты использовали зонтики как защиту от слезоточивого газа (прим. автора).
Durch die weitere Nutzung der Seite stimmst du der Verwendung von Cookies zu. Weitere Informationen
Die Cookie-Einstellungen auf dieser Website sind auf "Cookies zulassen" eingestellt, um das beste Surferlebnis zu ermöglichen. Wenn du diese Website ohne Änderung der Cookie-Einstellungen verwendest oder auf "Akzeptieren" klickst, erklärst du sich damit einverstanden.