литературный журнал

Татьяна Дагович

Les droits de l‘homme — права человека

Рассказ опубликован в журнале „Берлин.Берега“ №1/2017 (4)

Стою среди них и поглядываю на других. Довольно мно­го инвалидов, задумаешься — от рождения или несчастные случаи в течение жизни? И — в первом или во втором случае больше причин быть здесь? В то же время все обеспечены колясками, протезами. Само собой разумеется — иначе как бы им добраться до Страсбурга? И визами обеспечены, думаю, глядя на демонстрантов явно не европейского вида. Замечаю группку леваков и, с другой стороны, похоже, каких-то правых. Однако бóльшая часть собравшихся — обычные люди вроде меня. Не знаю — привычка у них ходить на демонстрации или на самом деле не решаемые иначе проблемы. Впрочем, у кого нет нерешаемых проблем? Хотя, что касается меня, мне просто недалеко ехать, пятьдесят километров и незаметная немецко-французская граница, а так как я, как выражаются сегодня, «сингл» (да, одиночная песня) — времени у меня предостаточно.

Гляжу вверх и вижу: собираются живописные фиолето­вые тучи, клубятся над нами. Будет ливень. Чего и следовало ожи­дать. С зонтами будет неудобно, конечно. И транспаранты промокнут — особенно у тех, кто непредусмотрительно принёс бумажные. Я — без транспаранта. Это не первая демонстрация для меня: я так считаю, почему бы не подышать свежим воз­ духом, защищая при этом права униженных и оскорблённых, тем более, если вести себя прилично, здесь это дело безопасное, резиновые пули, автозаки, слезоточивый газ — из другой оперы, тут вам не Гонконг. Но я никогда не участвую слишком активно, гневные транспаранты и пламенные речи — это не моё. Похожу немного с другими, прислушаюсь к ораторам и к собственной удовлетворённой совести и возвращаюсь домой.

Собрались перед зданием Европейского суда по правам человека — ЕСПЧ, если коротко. Перегородили дорогу. Смот­рю на дом по ту сторону дороги — и на нас смотрят из окна. Как на идиотов. Мы мешаем. Не понимают, что мы тут и за их права стоим. Перевожу взгляд на аиста, приземляющегося в парке за дорогой — их там разводят (соблюдая все птичьи права­), и понимаю, насколько втайне не люблю демонстрации — вот бы пойти в парк, бродить по дорожкам, вокруг озера, а когда польёт дождь — бродить под дождём. На демонстрациях мне всегда очень скучно. Чувство сопричастности не охватывает меня, я стою, чтобы стоять, иду, чтобы идти — для цифры в новостях­. И даже обидно, что у меня, кроме обычной работы и недорогой старой машины, имеются эти дурацкие убеждения, не позволяющие «прогулять» соотносящиеся с ними мероприятия.

Я уже почти решаюсь сделать вид, что мне надо в туа­лет, и ускользнуть в парк, но почему-то ясно представляю себе больного аиста, который стоит с растопыренными потрёпан­­ными крыльями посреди дорожки, под дождём, и не может ни уйти, ни улететь, стоит и смотрит, что с ним сделают или что произойдёт, и лучшее, что могут сделать добрейшие работ­ни­ки — это усыпить его поскорее, а он будет из последних сил сопротивляться, когда его попробуют взять в руки. Так ясно представляю, что практически вижу и ничего не могу поделать­ с уверенностью, что он будет там, и боюсь его увидеть. Естест­венно, не ухожу никуда.

Из фиолетовых туч летят тяжёлые, но пока редкие кап­ ли. Одна падает мне на стекло очков, и в правом глазу стеклян­­ное здание ЕСПЧ, построенное над водой, плывёт по этой воде, уплывает вдаль. Снимаю, чтобы протереть стёкла, и плывёт всё. Из-за ветра и близкой болтовни я почти не слышу выступающих, доносятся только обрывки: «…тысячелетия популизма и пустых обещаний…» — «Царствие небесное? Где? Минимальные гаран­тии на земле…» Зато чётко слышу, о чём шепчутся поблизости (французский и немецкий шёпот, оба языка мне понятны — вот что значит жить недалеко от границы): «Хотя бы мою тёщу взять — в чём она виновата? Доктор экономических наук, всю жизнь работала, преподавала, а сейчас писается и не узнаёт жену… свою дочку, то есть. Вот скажите, мы давно смирились с тем, что жизнь конечна и коротка, но неужели, хотя бы если человек всю жизнь занимался самосовершенствованием, неужели старость не может быть временем совершенства, мы ведь не требуем бессмертия — почему нам не дано перед уходом спокойно насладиться достигнутым и уйти достойно, к чему эта деградация, боль, это унижение?» — «Да, я так это себе представляю: никакого старения — хватит уже делать вид, будто это для нас не проблема. Ни морщин, ни маразма: человек развивается и расцветает год за годом, и потом — пусть, совершенным цветком пусть взле­ тает в небо — когда придёт срок». — «А не обидно будет — цветком­-то?» — «Уж не хуже…» — «Старики, вы говорите. А дети? Я два года волонтёром в детскую онкологию ходила. А потом­ перестала — ну вот не выдержала, и всё. Как два года из жизни вычеркнули. За что это им, нам? Говоришь потом: „Он сейчас в раю“, — но нужна какая-то современная концепция рая, соответствующая актуальному уровню науки и человеческого общества. То, что на небе ничего нет, мы уже знаем». — «Какой рай, не говорите, что вы верите в эти сказки. Мол, после смерти вам всё компенсируют, и надбавку к зарплате дадут, а пока — терпите. Правильно говорит — тысячелетия популизма». — «Да, на самом деле, давайте послушаем!» — «Что там говорят?»

Дождь усиливается, и я думаю, открыть зонт или нет. Мне холодно, куртка на плечах промокла, но, с другой стороны, в толпе с зонтом неудобно, если мы все откроем зонты, нам при­дётся расступиться, или начнём колоть друг друга спицами. Ду­маю: как типично для жизни. Вижу несколько раскрытых тёмных зонтов, но большинство предпочитает мокнуть. Опять вспоминаю Гонконг — как там с зонтиками1 управлялись? Шёпот возобновляется.

«И это ещё здесь, в Европе — на нашем «острове бла­женных­», а в других странах…» — «Крепости блаженных!» — с сарказмом вмешивается молодой счастливый голос, намекая на трудности проникновения в Евросоюз для жителей бедных стран. Но голос постарше, очевидно, не поддерживающий по­литику­ открытых границ для беженцев со всего мира, на про­вокацию­ не ведётся, а продолжает: «А что в других местах? Это же кошмар. Мы должны требовать жизни достойной того, чтобы жить. Для всех. Везде. Ведь я не говорю о счастье — но минимума, какого-то минимума для человека. Тогда, кстати, ни­ кому никуда бежать не придётся».

Мне становится холодно, и я думаю, что нужно было сделать­ транспарант против холода. Зачем чувство холода? Для нашего выживания — да ведь нас и так слишком много на земле, о чём нам никогда не преминут напомнить сверху.

«Минимум» — это слово слышится отовсюду. Мини­мальных­ гарантий. Минимальной продолжительности жизни для всех. «Пусть это будет немного, совсем немного — говорит женщина со здоровым лицом и больными глазами, — пусть это будет… пятьдесят лет — мне пятьдесят четыре, но пусть это будет гарантированный минимум для всех! Чтобы никто, на самом деле никто раньше…»

Я иду вместе со всеми. Куда — сначала не понимаю, потому что дождь, ветер, чужие пальто, голоса. Но как раз голоса доносят­ до меня, и я с ними соглашаюсь: какой смысл стоять перед этим стеклянным зданием, где в кабинетах такие же люди, как мы, только более обеспеченные? С любым из них завтра мо­жет приключиться инсульт. Мы можем вытребовать у них какие-то послабления, которые потом обернутся против нас же. Свободы, которыми вместо нас воспользуются террористы. Нет, мы идём туда, куда имеет смысл идти с нашими лозунгами, туда, где имеет смысл говорить о правах человека и надеяться быть услышанными­ — мы идём к Страсбургскому собору.

«Разверзлись хляби небесные», — слышится слева. «Их разверзли!» — поправляет самоуверенный мужчина в шляпе. Хорошо­ ему — шляпа защищает от дождя. «Это небесный аналог водомётов. Демонстрации не любят, ни тут, — он указывает пальцем на удаляющееся здание ЕСПЧ, — ни там!» — переводит палец на небо. «Сравнил дождик с водомётом — сразу видно, что под водомётом ты не был», — бурчат так, чтобы самоуверенный не слышал, но слышали другие. «Однако мы должны донести наши проблемы, мы просто не видим другого способа­! Просто предел уже настал… Должен быть какой-то предел… какая-то минимальная справедливость. Нужно донести, что мы так не можем больше». — «А раньше будто лучше было?» — «Раньше лучше не было, было хуже, но раньше люди… у людей была вера и люди не понимали про права. Они боялись, они в лучшем случае молили, но не требовали соблюдения своих прав…» — «Иов не знал о правах человека». — «Вера и сейчас есть — у тех, кто невозможное считает возможным, и думает­, что наверху нестыковки как-то поправят». — «Но если вы не верите — почему вы здесь?» — «Про войны пишут — будто мы сами виноваты. А кто виноват? Я, что ли, виновата? Я политикой никогда не интересовалась, сидела дома, если теле­­визор включала, то только для сериала. Я, что ли, это всё затевала?» Смешливо: «Может, стоило интересоваться?» — «Да, это моя первая демонстрация. Но, вот увидите, не последняя. Я потрачу всю жизнь, но я добьюсь справедливости. Какого-то минимума справедливости». Дальше справа: «Да, я понимаю, что люди имеют разный доступ к образованию, и мы сами в этом виноваты. А с другой стороны — кто мы? Мы можем это изменить? Или нас такими создали, что такой жизнь вышла? Но если один рождается с IQ пятьдесят, а другой — сто пятьдесят? Причём здесь образование?» «IQ! А если без почки родится?» — «А когда бояться наконец нечего и всё необходимое есть — наступает депрессия! Неизбежно!»

Так и бредём — медленно, потому что в толпе особо не разгонишься. Мне уже и не холодно — мы греем друг друга близостью­ и сладким возмущением. Как ни странно, дождь играет нам на руку: на площади перед собором нет туристов, и мы спокойно размещаемся — теперь даже просторнее и можно раскрыть зонт, но теперь мне не хочется — когда одежда промокла насквозь, какой смысл. Думаю: был согласован с влас­тями переход к собору или это спонтанная акция? Поли­цейские выглядят умиротворёнными.

Конечно, не обходится без пары старух, которые пытаются нам объяснить, что нужно жизнь принимать со смире­нием, быть терпеливыми и ждать вознаграждения после, а также, что мы грешники, но по-настоящему фанатична только одна, остальные, похоже, втайне надеются, что мы выторгуем для них хотя бы (минимальное) послабление их немощей и болезней или не очень мучительную смерть. Только эта фанатичная причитает: «Он за вас на кресте мучился, а вы!..»

Активнее оказывается старик в плаще, он вклинивается в толпу и отчаянно кричит в лица: «Что за цирк устроили? К кому вы обращаетесь, к кому? Нет там никого! Нет, и никогда не было! А вы! Вы берёте наши левые идеи, и… и прямо в опиум для народа! Нет, не было и не будет там никого!» Однако не уходит — видимо, и он на что-то рассчитывает. Священнослужители показываются, но выглядят подготовленными к нашему появле­нию: ни позитивной, ни негативной реакции. Они рады, что мы обращаемся не к ним, а через их головы — им надоело веками придумывать решения нерешаемых задач и тыкать нам в глаза свободой воли, будто этот парализованный, которого везут впе­реди­, свободной волей выбрал своё состояние. Надо будет в ве­чер­них новостях посмотреть, как выскажется папа римский.

Смотрю на транспаранты — на некоторых течёт краска, другие держатся. «Не более двух серьёзных несчастий на одну жизнь!» — «Знамения перед природными катастрофами — не позже, чем за три дня». — «Моральный закон обязателен для всех (всех — подчёркнуто) разумных существ. Иммануил Кант». Сомневаюсь, что у Канта встречались такие короткие предло­жения. «Желание нормальной жизни — не грех, а базовое право любого человека!» — «Мы требуем установить минимальную продолжительность­ жизни и минимальное количество радости на жизнь!» И довольно странное: «Человеку — человечность. Пусть мы будем человечны по отношению друг к другу!»

Ловлю себя на том, что смотрю на всё немного со сто­роны или даже свысока — будто я здесь за других, а не за себя стою (как на демонстрации курдов, например). К обделённым жизнью я себя не причисляю. Как и к чересчур счастливым, правда. Личная жизнь у меня к сорока так и не сложилась. Но меня всё устраивает, так что транспаранты типа «Не разрушать любовь смертью» с символическими Ромео и Джульеттой или «Близкого человека — каждому!» с обнимающей рукой кажутся мне дурным вкусом и преувеличением. Откуда-то из-за спины слышу: «И эпилепсия, и СПИД — почти смешно. А потом эти долги. Ну неужели нельзя ограничиться чем-то одним! Почему одновременно на одного человека — а пишут, не более двух. А два — разве это не слишком?» — «Так оно обычно и бывает — одно тянет за собой другое. Это и есть базовая несправедливость, с которой мы боремся».

Странный собор в Страсбурге. Как и в Париже или Кёльне­, предполагались, похоже, две симметричные башни, но здесь башня лишь одна — не посередине, а слева, справа же вместо башни только короткий выступ, словно культя — то ли не достроили, то ли когда-то обрушилась. При этом кра­сиво­, разумеется: все эти каменные цветы, снежинки и прочие финтифлюшки­, и никто не говорит вслух об очевидном несовершенстве. Впереди, на подиуме перед порталом собора, выступает знаменитый писатель — не могу вспомнить имени. Изображает Сартра, нашёл себе аудиторию и рад. Слов не слышу. Зато, точно так же, как представлялся мне больной аист, сейчас перед моими глазами просторный кабинет в стеклян­ном здании ЕСПЧ, от которого мы ушли. И кто-то в этом кабинете — в белой рубашке, с галстуком, в костюме — как положено в таких местах. Ходит от стены к окну, от окна к стене, высчитывает, как поступить, чтобы удовлетворить требования разных слоёв населения, гендеров и религий, разных народов, разных стран, параллельных миров, несовместимых интересов и истин. И как успокоить тех, кто толпится перед зданием (хотя сейчас там никого не осталось). Как накормить волков, оставив целыми овец, вечный вопрос, вечный вопрос. Подозревает, что не соответствует должности — лучше бы стал кассиром в супермаркете. Снимает галстук. Это проклятое абсолютное оди­ночество­. Никто не хочет брать на себя ответственность, будто никто не работает кроме него в этом здании. Будто больше никого нет во всей вселенной.

Дело к вечеру. Я начинаю проталкиваться к краю пло­щади. Объясняю, что мне ещё долго ехать, из Франции в Герма­нию, и мне понимающе кивают, будто это далеко — на самом деле все замёрзли, всем хочется по домам, все, кроме самых яростных, уверены в безуспешности нашего предприятия, но стесняются­ вот так просто уйти, будто испугались дождя. Хотя на самом деле испугались. А я хочу домой, хочу под тёплый душ, хочу горячего имбирного чаю с мёдом. Даже представлять этот чай — терпкий вкус, пар, поднимающийся над чашкой — приятно.

Дождь слабеет. Я уже почти выхожу с площади в пере­улок, надеясь не слишком долго искать бесплатную стоянку­, на которой припаркована моя машина, когда часть неба очищается. Как раз та, где клонится к западу солнце. Бледная, едва заметная радуга высвечивается в небе. Завтра наверняка будет хорошая погода­. А ещё говорят, нет смысла защищать свои права на де­монстрациях­!


1 Так называемая «Революция зонтиков» (2014-2015) в Гонконге — протесты против избирательной реформы, во время которых демонстранты использовали зонтики как защиту от слезоточивого газа (прим. автора).

© 2015-2019 "Берлин.Берега". Все права защищены. Никакая часть электронной версии текстов не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети интернет для частного и публичного использования без разрешения владельца авторских прав.

Durch die weitere Nutzung der Seite stimmst du der Verwendung von Cookies zu. Weitere Informationen

Die Cookie-Einstellungen auf dieser Website sind auf "Cookies zulassen" eingestellt, um das beste Surferlebnis zu ermöglichen. Wenn du diese Website ohne Änderung der Cookie-Einstellungen verwendest oder auf "Akzeptieren" klickst, erklärst du sich damit einverstanden.

Schließen