Текст опубликован в журнале „Берлин.Берега“, №1/2016
Почему мне сегодня так грустно?
Если бы в квартире было холодно, я бы повернул вентиль радиатора и пришлось бы снять даже рубашку. Но я вентиль не поворачиваю, потому что в квартире тепло, а мне почему-то грустно.
Если бы сегодня что-нибудь случилось: наводнение в Испании, пожар в Калифорнии, землетрясение в Турции, я бы, конечно, выразил им своё соболезнование, мысленно, и некоторое время думал бы о коварствах бытия. Но телевидение сообщило, что в Испании засуха, в Калифорнии горят только кандидаты в губернаторы, а в Турции трясёт лишь наших челноков и никаких серьёзных происшествий ещё не наблюдалось. А я смотрю новости и думаю, что мне сегодня особенно грустно.
Жена говорит:
— Всё это — издержки нашей жизни! Эмиграция даёт о себе знать!
А я возражаю:
— Человеку не всегда весело! И эмиграция тут вообще ни при чём!
Если бы нужно было сбегать в магазин, простоять полдня в очереди, поругаться с продавщицей, закупить продукты, я бы с удовольствием сбегал, постоял, поругался и закупил. Магазин рядом, и продуктов в нём — на любой цвет. Продавцы всегда вежливы, а очереди только в нашем воображении.
Но всё необходимое я приобрёл ещё вчера, холодильник набит, бутылка уже месяц не распечатана, на балконе арбузы дозревают, а мне никуда не надо, даже если жена посылает, тем более, что сегодня по-настоящему грустно, а причин грусти никак не пойму.
Жена замечает:
— Сосед сверху безобразничает!
В прошлом году он переехал сюда из Казахстана, и каждый день добросовестно, громко и назойливо что-то долбает, то ли ремонтом занимается, то ли дом развалить собирается, то ли просто время коротает, как может, ностальгию укорачивает!
Но если бы причина заключалась действительно в нём, я бы грустил с момента его появления.
Почему же мне именно сейчас так грустно?
Может, потому, что никто мне писем не шлёт, по телефону не звонит, на рыбалку не приглашает, в гости не зовёт? Даже футбол я смотрю только по телевизору, на стадионе не кричу, с болельщиками не братаюсь, с противниками не объясняюсь. И даже на троих если и соображаю, то один за всех. Старых друзей я растерял, новых не приобрёл. Но случилось это не сразу. И я даже смирился, понимая, что никому до меня нет никакого дела.
Впрочем, как и мне — совершенно не хочется с кем-то, чего-то, как-то.
Почему же сегодня грусть хватает за горло? И душит, душит, душит…
Жена продолжает твердить:
— Это ностальгия! От неё никуда не деться! Эмиграция нас достала!
А я думаю: Живём мы здесь хорошо, и эмиграция в этом не виновата.
Что из того, что на работу не берут, на социале сидим, на диване лежим, мало общаемся и языка не знаем? Так ведь и возраст — не для карусели! И здоровье — не для подводного плаванья! И местные — не для хорового пения!
И вообще… Сидеть можно, где угодно, если крутиться не надо!
Но почему мне так грустно?
Соседка, вроде, со мной поздоровалась! Сказала по-немецки что-то приятное.
Мусор я ещё с утра в контейнер выбросил. И даже куртку не испачкал! За телефон вовремя уплатил, на красный свет дорогу несколько дней не переходил, зонт на скамейке не забыл, как сумку в сквере, собака меня не кусала. Только однажды с велосипедистом на тротуаре столкнулся, фару ему разбил, когда дорогу перекрыл… Но это случилось давно. Что-то в жизни должно же происходить, чтобы хуже не было…
Почему же мне совсем грустно?
Сын из школы приносит только хорошие оценки. И я рад, что мне не нужно туда ходить, с кем-то объясняться, как-то оправдываться, за него краснеть.
Здесь же ученики вообще ничего не знают. Бермудский треугольник от равнобедренного отличить не могут! Это их заботы, а у меня с сыном и до эмиграции проблем не было. С директором я не общался, потому что не хотел. Учителям ничего не дарил, дорогу в школу специально забыл.
А знакомая из Одессы, Циля Абрамовна Шпрингинбет, говорит, что лучше бы сын получал плохие отметки. Но я на неё не обижаюсь. Что взять с озабоченной женщины, которая даже в прежние времена считала, что Фидель Кастро — это заросший Фёдор Шлымозыл с Молдаванки! И девочка её училась исключительно на двойки и единицы.
Сын обещает, что, когда вырастет, пойдёт работать в уголовный розыск уголовником, чтобы отправлять в угол тех, кто за углом. Я не возражаю, потому что никто не знает, что будет завтра. Тем более никто не может знать, что будет, если сын вырастет. Главное — сейчас дают деньги за то, что он хоть кем-то стать собирается.
Но если за всё платят, это же не причина для грусти? А я сник! Расслабился! Загрустил! Хотя и не понимаю, почему…
В окно гляжу. Всюду люди. Стоят, говорят, идут, смеются, общаются. Что-то несут, куда-то торопятся. В машины садятся, из магазина выходят. Ты их не знаешь, они тебя знать не хотят. Ты им: «Морген». Они тебе: «Чю-ус»1. И все при деле, себе на уме!
У них в руках — пиво, у меня — бутылка, в память об Александре Сергеевиче, потому как на прекрасное тянет.
Разные мы с местными во всём, даже если пиво пенится, а Пушкин не дожил до нынешнего абсурда.
Жена говорит:
— Эмиграция — вещь тяжёлая! Надо привыкать!
Я и привыкаю. С лимонада начал, до Пушкина дошёл. Мягкая водка, без империалистического привкуса. Примешь бутылку и сразу почувствуешь великую силу искусства.
А после всё равно грустно! Очень грустно! До боли в груди! До дыхания без воздуха! До полной пустоты!
Смотришь по сторонам и думаешь: Заграница тут вообще ни при чём! И эмиграция, между прочим, тоже… Кажется, уже поздно. Пора спать.
1 Здесь: «Доброе утро» и «До свидания» (нем.)