Текст опубликован в журнале „Берлин.Берега“, №1/2016

Нелли стояла в дурацком коричневом пальто фасона «ле­тучая мышь» перед лежащей на земле сумкой, почти бесплотная, почти исчезнувшая, как будто готовилась показать фокус — вот сейчас распахнёт пальто, а там ничего. Глаза её были закрыты. Сзади, так как пальто было безразмерным, квадратным, никак не крепилось снизу, в пальто пролезла её дочка — для неё это бы­ло что-то вроде палатки. Из пальто торчали четыре ноги, они стояли перед сумкой — единые, как спящая альпака, и на них опускались снежинки — наши берлиноградские снежинки, не вода и не снег, новое мерзкое агрегатное состояние: даже самая ма­­­­ленькая, растаяв, превращалась в большую ледяную каплю.

Я смотрел на Неллино лицо — на её курносый нос и пол­­­­­ные губы и брови вразлёт, крылатые брови — оно было спо­кой­­ным и прекрасным. Невозможно было себе представить, что­бы это лицо было просто лицом — казалось, что за ним скры­­вается громадное невидимое королевство, леса и поля, штаб при­­дворных и слуг. Казалось, оно всё про тебя знает, и вообще зна­­ет всё обо всём — но непонятно, кто знает, ведь не лицо же, — я это, конечно, не смогу поймать и объяснить.

Дочка вылезла из пальто — лохматая и красивая, лет, на­вер­ное, восьми.

— Чего тебе? — так она спросила.
— Хочу купить эти ваши штуки, — ответил я.
— Двадцать евро!

Из сумки выглядывали три каких-то смазанных машин­ным маслом и завёрнутых в газету циферблата, выглядевших одновременно как самые серьёзные и самые бесполезные меха­низ­мы на свете.

— Давай все три за пятьдесят, — предложил я.

Нелли открыла глаза — оказалось, они колючие. Она за­­­­го­ворила, и я увидел, что она не знает, как управлять своими губами — они двигались не в такт речи, лёгкий рассинхрон. Она согласилась, только попросила вернуть газету, в которую меха­низмы были завёрнуты. «Рюкзак запачкается», — сказал я, но газету вернул. Рюкзак и правда запачкался, но это его не портит.

Я не сказал, что всё это было два года назад, а ведь это важ­но. За несколько дней до покупки циферблатов я пошёл на ту­совку. Помню, стоял в углу и ел блин — вытирал им варенье, раз­­мазанное по пластиковой тарелке, и откусывал от блина боль­­­­шие куски. На один блин мне нужно было секунд сорок — я справился бы и за двадцать, но стеснялся, потому что вокруг хо­­­дили люди. Вернее, стояли — это была русская поэтическая тусовка, там люди в основном стоят. Доев блин, я, напуская на се­­бя непринуждённый вид, снова подходил к столу, подцеплял вилкой следующий и уносил его в свой угол. Сочетание варенья и холодного поджаренного теста было знакомым — но знакомым не гастрономически, а, скажем так, тактильно — будто я когда-то провёл ночь, завёрнутый в холодный блин.

— Как дела?

Подошёл Глеб, я давно знал его, ещё с тех времён, когда жил в Кёльне и ездил в Берлиноград пощекотать себе нервы на хо­лодных улицах, устраивал себе экскурсии в здешнюю бес­при­­­ютность. Люди, которых я тогда встречал в Берлинограде, находились в постоянном скорбном и бессмысленном движе­нии — они напоминали мне удиравших от Кутузова французов, бредущих по русской зимней равнине. Одевались они соот­ветст­­­вующе — в каком-то нищенско-барском стиле, всё с чу­жо­­го плеча и, казалось, температура тела у них — тридцать четы­ре градуса. Такими были все, и я стал таким, когда переехал в Берлиноград, но не Глеб — Глеба этот наш скорбный марш не касался вовсе, он даже перемещался по городу не по длинным и тёмным улицам, проложенным с учётом направления холодных ветров, как делали мы — он ходил своими путями, может, через стены, я не знаю.

— Хорошо дела, — ответил я честно, — только денег сов­сем нет.

Я отвлёкся на Глеба, опустил блин, и его тут же сцапала го­­рячая и весёлая собачья пасть — собака мгновенно скрылась в тол­­пе, пихнув меня войлочным боком. Глеб снисходительно ог­­ля­­дел всё это и заказал мне пива. Я глотнул. От сытости и вкус­но­го пива люди, только что казавшиеся мне насмерть чем-то пере­пу­­­ганными, прячущимися от жизни берлиноградскими обыва­­те­­­лями, предстали передо мной преображёнными — в каждом теперь будто горела свечка, и я с собачей благодарностью посмотрел на Глеба. Он поймал этот взгляд — ему было приятно.

Глеб ещё молча постоял с полминуты, затем вытащил из кармана чью-то визитку, зачем-то зачеркнул имя, а на обратной — чистой — стороне написал адрес и время.

— Вот тебе адрес, — сказал он. — Это русский рынок. Ку­­пи там какой-нибудь ерунды на пятьдесят евро и продай в ин­тер­нете подороже.
— Пятьдесят евро? — переспросил я.

Он вытащил кошелёк и протянул мне купюру.

— Вернёшь.
— А почему эти люди сами не продадут свою ерунду в интернете?

Глеб отпил вина.

— Ты правда хочешь знать?
— Не хочу, — ответил я, поразмыслив.
— Будь здоров!

Рынок располагался под мостом — вернее, под забро­шен­ной веткой с-бана, наших берлиноградских городских элект­ричек. В общем, сверху шли рельсы, и на них росли дере­вья, как ни странно, очень много берёз — хотя почему это должно быть странно? Это был позаброшенный забытый район Берлинограда — Сименсштадт — фабричные здания добротной постройки и жилые блоки со старушками, а сквозь них, над землёй, идут и идут поезда-призраки по прогнившим до сиреневого цвета железным мостам. Отличное место для нелегального русского рынка — всё правильно, я даже не удивился. Покупателей и продавцов бы­ло, наверное, человек сорок — все они выглядели бедно и бес­толково. Я прошёл мимо торгового ряда и так и не понял, что тут вообще продают — какие-то железяки непонятного назна­чения. Нелли стояла последней в ряду, не под мостом, а уже под открытым небом — я остановился перед ней, купил циферблаты на Глебовы деньги и поехал домой.

Зима была сложной, наверное, самой сложной зимой в моей жизни. Берлиноград высасывал меня, даже не так, — выедал по чайной ложечке, — и ничего не давал взамен. Кроме, пожалуй, надежды, что, истончённый до полупрозрачного состояния, я напишу сценарий, и его купит общественно-правовое немецкое телевидение, пиявкой присосавшееся к денежной жиле. Но сце­на­рий всё не писался.

На следующий день после похода на рынок я выставил ци­­ферблаты в интернет — по пятьдесят евро каждый. Через три часа приехал мужчина с незапоминающимся лицом, внимательно их оглядел и купил все три. Вечером он перезвонил и сообщил, что согласен покупать все приборы, которые я смогу раздобыть — и за каждый он будет платить триста евро. Лёгкие деньги уда­рили мне в голову — я отправился в Нойкёльн на поиски Гле­ба и нашёл его в одном из баров. Он стоял, прислонившись к грязной стене без обоев, под нарисованным схематичным изображением мужского члена. «Поздравляю», — сказал он, мельком взглянув в мою сторону. Меня же, главным образом, интересовала дата сле­дующего рынка.

— Там по-разному. Где-то пару раз в месяц. Я тебе на­пи­шу, — сказал он.
— А откуда они вообще берут эти приборы? — спросил я.
— Тащат с заводов.

Я ещё успел спросить, с каких это заводов, но он оттолк­нул меня и прошагал в туалет. Когда он проходил мимо, я по­чувст­­­вовал его дыхание — он был мертвецки пьян. Через нес­коль­­­ко дней, впрочем, он скинул мне дату в фейсбуке.

В нужный день я поехал на рынок, нашёл Нелли и купил у неё четыре прибора.

— Поехали все вместе есть пиццу, — сказал я, — раз ты уже всё распродала.
— Пицца! — закричала девочка, и Нелли пришлось со­гла­­­­ситься.

В метро выяснилось, что у Нелли некрасивая улыбка. Это прозвучит странно, но это было последней каплей — чего-то подобного не хватало, чтобы всё соединилось и сошлось, и те­­перь я совсем успокоился. «Ну вот — сказал я себе, — значит вот оно как». Вагон покачивался, как на волнах. Когда-нибудь эту ветку закроют и мы, русские, устроим тут нелегальный рынок. Успокоился я, впрочем, зря.

В подземном переходе на Рихард-Вагнер-Платц старик играл смычком на пиле мелодию из «Титаника». Он сидел на рас­кладной табуретке и зажимал пилу коленями, его улыбающаяся голова с косматой седой бородой качалась в такт музыке, больше всего он напоминал стащившую мой блин собаку. Неллиной доч­ке он страшно понравился, она заворожённо смотрела на не­­го, потом хлопала в ладони и подпрыгивала. «Титаник», — сказал я Нелли зачем-то, она непонимающе посмотрела на меня. «Фильм. Ты не смотрела?» Она покачала головой.

Я, собственно, позвал их есть пиццу, потому что на этой ветке метро знал только одно приятное место — тратторию в Шарлоттенбурге, уходившую вглубь старинного дома, всю по­ме­­щавшуюся в узком коридоре. Там было темно, шумно и на стенах висели старые фотографии.

— Почему ты не продаёшь приборы в интернете? — спросил я.
— В интернете? — переспросила она.
— Ну да.
— Это либо что-то ваше местное, либо что-то новое, — сказала Нелли и отпила вина. — Я об этом не знаю, потому что живу в Саратове в девяносто третьем году.

Я рассмеялся, а когда закончил смеяться, то сразу пове­рил. Потому что это всё объясняло.

— На заводе не платят?
— Ну да. Саратовский авиационный. Муж берёт при­бо­рами.
— Пойдём ко мне, — сказал я просто.
— Пойдём. Мы сегодня уже не успеем вернуться. Только надо в магазин сначала.

В «Лидле» она купила килограмма четыре колбасы — той, оптимистично-розового цвета, копеечной, из жил и костей.

— Погоди, — сказал я ей. — Ты её лучше не ешь. Давай купим подороже.
— Мне на продажу, — ответила она.

Я пожал плечами — действительно, куда я лезу. Купил девочке киндер-сюрприз и пачку бэби-морковок.

Дома мы пили вино. Дочка рисовала карандашами, — Нел­ли их носила с собой в сумке, — нарисовала деда с пилой, он получился золотого цвета, с крыльями и в красных сапогах. Боль­­ше всего он был похож на бабочку. Я постелил девочке на зелёном икеевском диване. Забил холодильник колбасой, чтобы не испортилась за ночь. Мы сели рядом допивать вино, почему-то на полу. «Можно я на тебя заберусь?» — спросила Нелли. Я так и остался сидеть на полу, прислонившись к стенке, сидел и боялся пошевелиться, а она действительно забралась на меня, вся поместилась на бедре. Может быть, я казался ей горой или де­­ревом в этот момент. Она сидела на мне и о чём-то думала, а если бы улыбнулась, то я бы увидел, что это ей не идёт, и по­це­ло­вал бы её. Но она не улыбнулась. Мы не переспали, хотя это напрашивалось. Я думал, что это напрашивалось. Видимо, все-таки не напрашивалось.

Утром она быстро собралась, запаковала колбасу, взяла за руку сонную дочку и уехала в Саратов-93.

Глеба я встретил через несколько дней.

— Когда ты ел блины по тусовкам, то выглядел лучше, — сказал он.
— Портал? — спросил его я.
— Ну да. Каждый выживает как может. Есть какой-то ход через подвал в районе Юнгфернхайде.
— И ты торгуешь?
— Да, сейчас обалдеешь, — он отчего-то развеселился. — Я торгую сам с собой. Очень удобно. Только себе можно до­верять.
— То есть, ты молодой берёшь контрабанду, несешь её в Берлин и продаёшь самому себе через на двадцать лет старше?
— Ну да. Не полезу же я в Саратов. Он помоложе, пусть двигается.

Мы помолчали.

— Я вообще не знал, что ты из Саратова, — сказал я.
— Так откуда же ещё. А ты?
— Питер.
— Был бы в Питер-93 проход — я б сходил!
— Я там был, — сказал я, — ничего интересного.

И ушёл куда-то, промёрз как обычно, а потом всю ночь писал.

А потом отпустило. Пришла весна, и Берлиноград стал мягкий-мягкий, как пудинг. Он невероятным образом рас­­ши­рил­­ся, как будто его вывернули наизнанку, и всюду ока­за­­лась тёплая вода — водоёмы невероятные открылись, вода пере­ли­ва­лась туда-сюда, как в ванной. Закаты продолжались по полдня — в небе разворачивались целые представления. Ночами звёзды летели слева-направо, крупные, как фасолины, будто это был пос­­ледний город Земли, а дальше — космос. Да так оно, в об­щем-то, и было. Но рынок исчез, не проводился больше. И Глеб тоже испарился вместе с ним.

Я встретил его уже летом, в парке во Фридрихсхайне, на шашлыках. Он был собранный и злой, выглядел прекрасно, за­бил руку татуировкой.

— Он меня наебал! — закричал он первым делом, уви­­дев меня. — Этот мудак молодой! Прислал мне партию ис­пор­­­ченного товара. Нет, ты мне объясни — зачем? Кого он об­ма­нывал?! Кого?!
— А чего ты удивился? Ты об этом забыл, что ли? Ну в смысле, воспоминания-то у вас одни? — спросил я.

Он лишь устало махнул рукой.

— А что с рынком вообще? — поинтересовался я. — Давно о нем не слыхать.
— Всё. Финиш. Один украинец, ветеран АТО, который в Шарите лечился, отправился в девяносто третий. Сказал, что убьет Путина, пока он ещё без усиленной охраны. И всё сло­ма­лось, нет больше рынка.
— Понятно, — сказал я, хотя понятно ничего не было.

Прошло полтора года — чего ты хочешь, это Берли­но­град, здесь годы прыгают сразу по двое-трое — обычно один ждёт, пока сразу несколько вместе соберутся, и потом — раз! Быстро очень всё проходит. Мне позвонили в домофон, я от­крыл дверь, на пороге стояла девушка невысокого роста лет тридцати. Я думал сначала — Нелли, но это была не Нелли. Когда она улыбалась, ей это шло — прекрасная улыбка. Она за­кон­­чила журфак в Саратове и переехала в Москву, десять лет уже работала в журнале про элитную мебель — я даже не знал, что та­­кие журналы существуют, не представляю, о чём можно в них пи­­сать. Показал ей зелёный икеевский диван, на котором она когда-то — полтора года назад — спала, но это её не впечатлило.

— А помнишь старика с пилой? — спросила она. — Любимое воспоминание детства. А колбасу мы сами съели, не ста­­ли продавать. До апреля хватило.

Потом мы переспали, потому что так мы, русские, по­сту­­паем, если хотим удержать что-то, что нам дорого. А мы хоте­ли удержать — каждый своё. Она лежала на кровати — тоже ма­лень­кая, она за двадцать лет как-то не очень выросла. Она помес­тилась бы даже на зёленый диван.

— Как мама? — спросил я.
— Хорошо. Голосует за Путина.
— Его один украинец отправился убивать, — зачем-то сказал я.
— Ну, будем ждать.
— Будем ждать.

Мы помолчали.

— А помнишь пальто «летучая мышь», оно сохранилось?
— Да, снова вошло в моду, я его у мамы забрала и в прошлом году носила.

Я ей не сказал, но я тогда, вначале, хотел влезть под него — третьим. Мы бы тогда исчезли и нас бы не нашли.