Текст опубликован в журнале „Берлин.Берега“, №1/2016

Википедия утверждает, что белые дыры — это противоположность чёрной дыры, то есть если из чёрной дыры ничто не может выбраться, то в белую дыру ничто не может попасть.

Каждое утро я выезжаю в свежий новый мир в поисках белых дыр. Не то чтобы у меня была нашивка экспедиции по исследованию этих самых дыр или специальный флажок, чтобы в неё, найденную, потом воткнуть, но я всегда ищу их боковым взглядом, между прочим и на всякий случай. Чаще всего я иду к врачу или в школу и попутно остаюсь начеку, чтобы не упустить ни одной из них.

Я выбегаю из махрового красно­-коврового подъезда: тут у меня внутренний двор на пути — освободить велик из объятий мотоциклетного замка и ржавого кривого забора, выехать навстречу пешеходам, мешаться им, объезжая, пугать и не улыбаться, чтобы не спугнуть суровую сосредоточенность сердца — примерно в таком порядке всё и происходит. Я вытягиваю вбок левую, а иногда даже правую руку — мне кажется, что белые дыры сложно разглядеть, но легко случайно задеть и зацепить.

Очевидно, что я не замечу, если даже и зацеплю кончиками пальцев одну из них, вполне вероятно, что я уже давно ношу клок приставших к рукаву или запутавшихся в фалангах белых дыр. Проблема их в том, что люди относятся к этим малышкам так же, как к смыслу жизни — все знают, что туда невозможно попасть, но все упрямо продолжают их искать.

Я оставляю велик томиться прикованным к железной периле, спускаюсь в метро. С первых ступеней меня обдаёт влажной прохладой, здесь тоже махрово, но не от ковра, а от тёмно-­серебряного сердито поглядывающего мха. Жужжание и звон пустых бутылок и пластиковых стаканчиков из­-под кофе, которыми обмениваются и потрясывают дети метро, обволакивают и засасывают меня сразу в последний вагон уходящего поезда. Я пытаюсь просить мелочь цу ессен унд цу тринкен¹, но мне никто не верит, хотя у меня такие же грязные найки, как у любого бомжа. По всей видимости, меня сдают розовые динозавровые носки. Пассажиры отворачиваются к окну, в котором показывают мелькание чёрного тоннеля, смущённо покусывают облезлые ногти. Вот кто-­то что­-то достаёт из пыльного рюкзака — ах, это всего лишь недоеденный сэндвич из розового лосося без следа и малюсенькой белой дыры. Мне приходится с благодарностью принять подношение, но, во избежание дальнейшей неловкости, я пакую своих динозавров и на ходу выпрыгиваю в тёплую темноту тоннеля.

Под языком я бережно сохранил одну из оставшихся у меня в жестяной коробочке «Холодок» чёрных дыр — в этом основной секрет поисков, эта малышка должна нейтрализовать невозможность попадания в белую, позволяя мне её случайно зацепить. Я бережно перекатываю её языком за правую щёку.

Кожа на пальцах начинает морщиться от влаги, тогда как в поезде сухое дыхание вагона запекло глаза мутной плёнкой. Тут она отвалилась, как кокон, и глаза снова заволокло слизистой. Мох успел забраться по носкам на обтёртые края джинсов, и внезапно я понимаю, что где-то это уже было, дежавю, как говорят они.

У берлинского метро нет своего запаха, жужжание его детей — единственный признак, по которому можно идентифицировать его в памяти. Поэтому в обонятельном отсеке мозга в полочке с надписью «берлинское метро» у меня пусто: оно не пахнет.

Зайди в любое другое метро и сразу окажешься охваченным этим потрясающим и завораживающим запахом креозота; очевидно, что в Берлине вывели свой особый сорт креозота с запахом «свежего воздуха», и я, естественно, этим жутко недоволен.

— Это Вася, — заговорщицки говорит мне трубка, которую я даже не помню, как поднёс к ушам.

Я не знаю никакого Васи, но пытаюсь сделать как можно более усталый и безразличный голос, потому что белая дыра может маскироваться очень искусно, и я не могу себе позволить случайно спугнуть её своими грубыми интонациями.

— Слушаю.

— Это Вася Васин, мы вместе учились, помнишь?

Я никакого Васи не помню, но на всякий случай покорно киваю. Вася торжественно объявляет, что он в Берлине, а раз уж я тоже тут, то почему бы мне не показать ему какие­-нибудь совершенно особенные потрясающие, ну такие, никому не известные и крутые места. По ключевым словам я пытаюсь высчитать содержание в Васе пустоты. Я слышу в трубке, как он облизывает свои губы, и без того мягкие и жирные, будто смазанные сливочным маслом, а солнце испуганно отскакивает от его чёрных бессветных очков. «Мы сегодня свободны», — говорит он. Иди нахуй, Вася, говорю я, но потом почему-­то оказывается, что я послушно вежливо назначаю встречу через полчаса на Алексе.

«Мы» — это девушка Васи, у неё такие же пугающие чёрные очки и серое пальто без рукавов. У Васи и его девушки стаканчики из-­под кофе, но они не звенят, как у нищих, это значит, что они и правда пьют кофе — сразу видно, туристы. Я незаметно обнюхиваю обоих на наличие белых дыр, а затем мы смело и беззаботно идём в место, совершенно особенно потрясающее и никому не известное.

— Куда мы идём? — пытается взять ситуацию в свои руки Вася на втором часу пути, но в нём не хватает пустоты даже для того, чтобы заметить, что мы сворачиваем под мост, которого не существует.

— Пусть покажет нам что-то необычное, — канючит девушка, серое пальто сползает почему-­то к локтям.

Мы выходим к водоёму, обнесённому пушистыми полу-распотрошёнными камышами. Здесь я выращиваю лофофору Уильямса и немного псилоцибе, и я наивно уверен, что Васе и его девушке покажется достаточно необычной и особенной моя плантация.

— Что это? — Васины губы почему­-то высохли и как-то вдруг потрескались, я догадываюсь по его глазам, что ему не понравился мой Иосиф, но пытаться объяснить, что это всего лишь один из берлинских бомжей, и ему в принципе неважно, чем заниматься — разлагаться морально под мостом или разлагаться на пользу моих грибов, которые особенно охотно прорастают из тухнущих человеческих органов, — кажется бесполезным, потому что Васю уже тошнит прямо в кофейный стаканчик. И это ожидаемо — если в повествовании появляется кофейный стаканчик, значит кого­-то рано или поздно в него стошнит.

Из человеческого страха можно многое почерпнуть. Из википедии можно, в свою очередь, почерпнуть, что когнитивно сконструированными причинами возникновения страха являются в том числе чувство одиночества, отверженности и ощущение собственной неадекватности. Я сразу заметил, что Васю беспокоит не очень изящно разрывающее его глубоко изнутри одиночество; и теперь я понял наконец, почему девушка двигалась так неестественно и иногда заваливалась набок, а также почему у неё не было имени.

Когда дело дошло до знакомства с Иосифом, Вася растерял все остатки своей пустоты, я ловко собрал их в свою подщёчную чёрную дыру и предложил ему закурить.

Мы стоим на берегу водоёма, окрашенного в густой светящийся красный. Закаты в Берлине — самое красивое и невыносимое из того, что мне приходилось наблюдать.

— Вот сейчас действительно потрясающе и круто, — изумлённо шепчет Вася.

— А ты знаешь, что сегодня четверг? — говорю я кому-­то в тишину леса. Белая дыра отвечает упрямым молчанием, хищно улыбается и безмолвно кормит пустыми обещаниями осмысленного существования и осознанной смерти. Я, разумеется, не ведусь, и, отстёгивая свой велик, думаю только о том, как бы не опоздать на термин² к дерматологу.

В следующий раз я до неё доберусь.

I’m on a roll, I’m on a roll
This time, I feel my luck could change
Kill me Sarah, kill me again with love
It’s gonna be a glorious day³.