Александр Ланин

Подборка опубликовано в журнале „Берлин.Берега“, №1/2016

Песни детства

Нас не били, не окружали,
Не цитировали на вынос.
Я не вырос на Окуджаве.
Я вообще ни на ком не вырос.

Я варился бы в их котле, но
Отливает луна селеном.
Поколение по колено,
Поколение — об колено.

Я пришёл в этот мир одесен
И иду по нему ошую.
Если мне не хватает песен,
Я пишу их.

Цепь

Неразумные птицы летят на юг, а разумные ищут тень,
Но когда все запреты летят на йух, погибают и те и те.
Караваны сбиваются с горных троп, и обрыв их, как жребий, крут.
И последние люди бегут в метро и сбиваются в тесный круг.

Неразумные твари ползут в ковчег, а разумные ждут огня.
Попытайся понять их, простить, прочесть, и найди среди них —  меня.
Дискотека открыта для всех гостей, у кого нет когтей и жал,
Но однажды туда проскользнёт метель на холодных кривых ножах.

И земля задымится, и встанет зверь, и асфальт обратится в лёд,
И у каждой из наших бумажных вер будет шанс завершить полёт.
И тогда наша жизнь — как игла в ларце, и на каждом её конце
Неразумные снайперы ищут цель, и разумные ищут цель.

Виртуальность

Я родился в нигде. Но не это всего странней.
Что нам карту порвать, что нам город с неё стереть.
Я вертел головой, обживаясь в чужой стране,
Как учёный дельфин, что в плену сохраняет речь.

А чужая страна притворялась своей страной,
Отдавалась легко, не пыталась рубить корней.
И сжимала меня, оттого становясь родной,
А когда отпускала, казалась ещё родней.

Я не вырос нигде, кроме разве моей семьи,
Кроме редких друзей, у которых давно дома.
Не считайте меня двуязыким, чужим, своим.
Я считаю до двух — на ладонях июль да май.

На Васильевском — пыль. Это я понукаю печь,
Уводя её прочь от избёнок, избей, избух.
Я решу, где мне жить. Я не знаю, куда мне лечь.
Если всё надоест, я приду умирать в фейсбук.

Волхвы и Василий

Когда поёживается земля
Под холодным пледом листвы,
В деревню Малые тополя,
А может, Белые соболя,
А может, Просто-деревню-6ля
Хмуро входят волхвы.

Колодезный ворот набычил шею,
Гремит золотая цепь.
Волхвам не верится, неужели
Вот она — цель?
Косые взгляды косых соседей,
Неожиданно добротный засов,
А вместо указанных в брошюрке медведей
Стаи бродячих псов.
Люди гоняют чифирь и мячик,
Играет условный Лепс.
Волхвы подзывают мальчика: «Мальчик,
Здесь живёт Базилевс?»
И Васька выходит, в тоске и в силе.
Окурок летит в кусты.
«Долго ж вы шли, — говорит Василий. —
Мои руки пусты, — говорит Василий. —
Мои мысли просты, — говорит Василий. —
На венах моих — кресты».

Волхвы сдирают с даров упаковку,
Шуршит бумага, скрипит спина.
«У нас, — говорят, — двадцать веков, как
Некого распинать.
Что же вы, — говорят, — встречаете лаем.
Знамение, — говорят, — звезда».

А Василий рифмует ту, что вела их:
«Вам, — говорит, — туда».
Василий захлёбывается кашлем,
Сплёвывает трухой,
«Не надо, — шепчет, — лезть в мою кашу
Немытой вашей рукой.
Вы, — говорит, — меня бы спросили,
Хочу ли я с вами — к вам.
Я не верю словам, — говорит Василий. —
Я не верю правам, — говорит Василий. —
Я не верю волхвам», — говорит Василий
И показывает волхвам:
На широком плече широкого неба
Набиты яркие купола.
Вера, словно краюха хлеба,
Рубится пополам.
Земля с человеком делится обликом,
Тропа в святые — кровава, крива.
А небо на Нерль опускает облаком
Храм Покрова.
Монеткой в грязи серебрится Ладога,
Выбитым зубом летит душа,
А на небе радуга, радуга, радуга,
Смотрите, как хороша!

Волхвы недоумённо пожимают плечами,
Уворачиваются от даров.
Волхвы укоризненно замечают,
Что Василий, видимо, нездоров.
Уходят, вертя в руках Коран,
Кальвина, Берейшит.

Василий наливает стакан,
Но пить не спешит.

Избы сворачиваются в яранги,
Змеем встаёт Москва,

И к Василию спускается ангел,
Крылатый, как Х-102:
«Мои приходили? Что приносили?
Брот, так сказать, да вайн?»
«Да иди ты к волхвам, — говорит Василий. —
А хочешь в глаз? — говорит Василий. —
Давай лучше выпьем», — говорит Василий.
И ангел говорит: «Давай».

Впамять

Не бывает ни славы, ни пепла славы,
Только странные лица в чужом прицеле.
Убивают не слабых, а слишком слабых.
Выживает не сильный, а злой и цельный.

Со «скачи да рубай» не уйдёшь от танка.
Мой приятель клинком задувает свечи,
Но пока он строчит рубаи да танка,
Пулемётчики Будды штурмуют вечность.

Его кисть перебита, мольберт изранен,
В котелке пожелтевшая правда стынет.
Он стоит, беззащитен, на тонкой грани —
Человек восходящий, в лучах латыни.

И под первые залпы уже верхом он,
И железную тварь обречённо рубит.
Уходи же туда, безымянный хомо,
Где освенцимских ангелов пишет Рубенс.

Где не будет ни славы, ни пепла славы,
Где отрезанный волос всё так же долог.

Где когда-то студентом напутал с лабой
Нерадивый могущественный биолог.

Динозавры ещё не вымерли…

Динозавры ещё не вымерли. Ночь тиха.
Астероид напрягся и обогнул планету.
Кистепёрая рыба, не стоящая стиха,
Уползает обратно в Лету.

Над гуашью морей уныло ревёт Борей,
Птерожорливый ящер мчится ему навстречу.
Человек зависает среди остальных зверей,
Оставаясь совсем без речи

Ни наук, ни имён, ни просто попытки встать,
Безымянные страхи, жёлтые взгляды камер.
К терапсидам, назад, от дубины своей устав,
Отпуская на волю камень.

Отведи мне покой, оставь для себя щипок —
Не открыв, не увидишь, кто в человеке заперт.
Как ребёнок лучась, улыбается спящий бог.

И будильник его внезапен.