Фото: Николай Владимирский

Текст опубликован в журнале „Берлин.Берега“, №1/2016

Ницше. До сих пор это имя некоторым внушает боль­шие сомнения, если не сказать — опасения. А для многих слу­жит причудливым источником, откуда бесконечно черпают эк­зо­­­тические афоризмы. С Ницше действительно что-то не так! В Советской России его имя было предано коммунистической ана­­феме, и моё поколение это помнит; в фашистской Германии — каким-то боком было прикреплено к штандартам национал-со­­циализма. Полная чехарда. Сумбур.

Если бы Ницше дожил до тридцатых годов XX столетия, он бы не понял, о ком идёт речь. Помните, у Достоевского в ле­­генде о Великом инквизиторе мысль, что, вернись Христос к лю­­дям, его бы опять распяли? Точно подмечено. А ещё можно сло­­­вами Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». То есть, кто как хочет, так и трактует: хотим — назовём белое чёрным, хотим — чёрное белым, и к тому же ещё всё перепутаем. Чтоб никто не понял. Так чужим разумом управлять легче. Логично, в самом деле. Логично, однако, и то, что если мы оставим тему личности Ницше как символ-идею чего бы то ни было и обратим внимание на его поэтические труды, то увидим парадоксальную ситуацию (а как может быть иначе, коль разговор о мастере парадоксов?!).

Ницше-философ, автор «Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра и зла» и прочих, в России любим и ценим, но его поэзии словно бы чуть-чуть не существует, она вроде как совсем для гурманов поэтического жанра. Мне кажется, в качестве сти­хотворца Ницше уступает многим немецким авторам. Ему далеко до классической стройности и сентиментальной выверенности Гёте, граничащей порой с простотой, которая хуже воровства. Ему далеко до элегантной лёгкости Гейне, хотя пафосностью речей Ницше даёт тому фору. Музыкальная мастеровитость Рильке тоже не про него; но вот сила образности их очень роднит. И именно здесь секрет Ницше как поэта. Образность — хлеб поэзии. Рифма, ритм — столовые приборы, не само блюдо. Похоже, Ницше частенько ел руками! Оставаясь наедине с собой, можно и не соблюдать интеллектуальный эти­кет. Многие нынешние поэты вообще орудуют пинцетами да ланцетами, при этом интеллектуальная вычурность становится мерилом смысла, то есть образность заменяется образованностью. Проб­лема в том, что их произведения не звучат, они не создают видéний, картин. Безусловно, техногенная цивилизация и к сло­ву относится техногенно, даже если она пытается говорить о ду­шé. Но ведь прелесть вербальной культуры как раз в том, что сло­во должно порождать ассоциации, являть оттенки, вызывать молниеносные предчувствия в недосказанном, но точном. И вот здесь Ницше напрямую бьёт в цель. При некоторой, казалось бы, поэтической неуклюжести, которая порой бросается в глаза. При некоторой шаблонности родных немецких рифм. Но он до­­стигает ярчайшей образности. Он, скорее, художник, нежели поэт. Я бы даже осмелился заметить, что сила образности роднит его с полотнами Николая Рериха, мастера, которого я лично не очень принимаю, но мимо творчества которого пройти не­воз­можно.

Возьмём, к примеру, вот это стихотворение (здесь и далее — переводы А. Лакманна. — прим. ред.):

При первом прочтении не понимаешь, о чём речь. А по­том — озарение: это летний день! Изящный отрок, которому отведено так мало времени жизни. Ницше вкладывает в этот об­раз всю свою тоску о конечности бытия. Он мифотворит образ. У него обладают даром речи и ледник, и деревья, и ручей.

А вот сатирическое произведение, своей грубоватостью от­сылающее нас к стилю повествования средневековья и ренес­санса:

Заметьте, опять мифотворит: дерево не просто говорит, оно кричит. А вот здесь прекрасная роза предупреждает человека о своих шипах:

Смысл тут не в «не прикасайся ко мне!», а в «будь достойным меня, чтобы прикоснуться». «Будь моей крови, со мной наравне». По всей видимости, Ницше таковых в своём окружении не видел. Или не хотел видеть. Но это уже тема отдельного разговора.

А вот элегантная миниатюра:

Тема миниатюры — одиночество. Поэт говорит о Ве­не­­ции — карнавальном, масочном городе. В этом месте по­сто­­­­ян­­ного веселья и притворства ему нет места. Его взгляд сколь­­зит за отблеском заходящего солнца. Всё отдалено, всё на рас­стоянии, напоминая картины Брейгеля. Там человеческие игры и Вселенная. Там люди и Солнце. И где-то посередине он — поэт, мыслитель, бунтарь.

О бунтарстве, пожалуй, следующее размышление:

Все ценности не перевернуть ли?

Все ценности не перевернуть ли?
И то, что хорошо, не то, что плохо?
И Бог не выдумка ль
и беззаботный опыт дьявольских уловок?
Быть может, всё, в конце концов, не верно?
И коль нас обманули,
тем самым не обманщики ли мы?
И разве не должны мы лгать?

Против чего бунтовал? Против косной человеческой при­­­вычки больше верить, нежели проверять, ходить проторён­ны­ми путями, не смотреть на звёзды — вдруг туда лететь при­дётся?! Ницше говорит о том, что мораль — тоже вещь живая, а не палеонтологический свиток переживших себя догматов. И сла­­бый становится сильным, и сильный превращается в слабака. Да и весь XX век демонстрирует нам бесконечную мобильность ценностей; «что такое хорошо и что такое плохо» постоянно меняются местами. А уж XXI столетие и вовсе задаёт крайний градус этой мобильности.

У человека, который понимает, что всё в человеческом ми­ре относительно и даже зыбко, на мой взгляд, два пути. Пер­вый, самый простой: опуститься на дно пессимизма, возможно, даже дойти до самой глубины мизантропии. Чужд ли пессимизму был Ницше? Отнюдь нет. Вот, пожалуйста:

Второй путь: театрализация, если не собственной жизни, то поучение других о том, что жизнь — театр, и так далее. Здесь всё преувеличено, доведено до чрезмерности; одновременно автор играет как минимум целых три роли: наблюдающего (первая), видящего себя таким, каким быть не хочет (вторая) и видящего себя таким, каким быть должен (третья).

О чём молитва? Я вижу (роль наблюдающего), что тот, кого я вижу (вторая роль), должен быть таким, каким я его себе представляю (третья роль). Это молитва о свободе. Почти о несбыточном. Потому что не каждому дано (или не каждый умеет) стать самим собой в условиях любого общества. Поэтому и мо­литва к заре, надежде нового дня нового человека. Свободного человека, то есть такого, каким я хочу быть. К примеру, так:

Нет ничего крамольного в той мысли, что настоящий художник ищет себя среди задуманных и неизбежных личин всю жизнь. Это нормально. Пабло Пикассо своим искусством подтверждает это абсолютно. Единственно, Пикассо фиксировал человеческий мир таким, каким он его видел. А у Ницше была личная цель преодоления себя. Увидеть себя другим. Он грезил о декорациях, среди которых его герой будет погибать по всем правилам старого театра: трагические ноты в голосе, крупные и красивые жесты, и он обязательно должен погибнуть — в этом кульминация жизни романтического героя.

У Ницше было только так. Горизонт, за которым ис­че­­зает бушующая жизнь. Остальные пребывают в суете и скуке. Что ж, у каждого свой выбор. Или каждому нужен свой психо­аналитик, если хотите. Но, мне кажется, тут всё несколько слож­нее. Философ, мастер слова и творец, Ницше ставил перед собой вопросы и отвечал на них. Возникал мощный мир интеллекта, куда создатель этого мира приглашал зрителя, предупреждая его о том, что пьеса — сложная, постановка — причудливая, но всё это о человеческой жизни, если не сказать шире: о цивилизации. О том, к чему она пришла и что делать дальше. Фигура, силой ума и души сопоставимая с личностью Будды, да Винчи, Тесла и Фрейда, — Фридрих Ницше до сих пор вызывает споры. Значит, его театральные горизонты оказались нашими подмостками. На ко­­торых до сих пор звучат призывы нового Колумба. К новым от­­­крытиям. Самих себя.

Ницше закончил свою жизнь в сумасшедшем доме. Но на этом не закончилась история Ницше. Мне кажется, спустя 115 лет после смерти поэта будет актуальной попытка открыть для се­­бя его заново. Хотя бы для того, чтобы приблизиться к пони­ма­­нию истинного значения свободы. Возможно, и не имеющей ничего общего с насаждаемой нынче демократией и так назы­ваемыми «западными» ценностями, о которых сам Ницше был невысокого мнения. Давайте учиться читать — вчитываться.