Смерть — это вокзал

Смерть — это вокзал, как их строили в начале ХХ века: с куполом, сплетенным из чугунных лилий. В лилии вставлены мутные стёклушки, еле впускающие солнце. На подкрышных балках сидят, распушась, голуби — как чайные бабы. В заóстренных окнах тускнут витрáжи, с гранитных плиток пола потeрся узор.
Поездов нет, перроны пусты. Пассажиры сидят и лежат в главном зале на скамьях морeного дуба — кто спит (и ему снится вокзал), кто ест из кульков, поднося их близко к лицу, кто читает скомканную газету за прошлый век. Дети топают, но не визжат. Длинные собаки бродят между скамей, двигая поперeк хода грудной клеткой. Короткие собаки дрожат на коленях у старушек в беретах. В кассу очередь, но билетов нет и никогда не было. Трансляция неразборчиво говорит на непонятных языках, иногда задыхаясь и пропадая.
Раз или два в вечность подают поезд из желтых, синих и зеленых вагонов с паровозом, выдувающим черный расширяющийся дым из черной расширяющейся трубы. Этот поезд забирает всех.

В мрачном городе Париже

В мрачном городе Париже на веселой реке Сене то и дело подворачивается крошечная старушка с серо-седой, как бы пыльной головкой, с рюкзачком на спине и в мокрых кедах:
— Наташа?
— Quoi?
И ее, в толпе рослых англосаксов с обратным прикусом, затянуло в предбанник музея Орсе.      Но это была она, Горбаневская[1], и она же встречалась потом — то на ходу припрыгивая с задранной головкой между культурными парижанами, говорящими с такими паузами, будто забывают каждое третье слово, то сидя на приступочках у непонятных щелей Севастопольского бульвара с веселыми зябкими неграми…
— Наташа, вы же умерли?!
— Bitte?
Что ж, значит ли это, что мертвые начинают возвращаться? Что в Петербурге скоро начнет встречаться Борис Понизовский[2] — могучий торс поставлен на самодельную тележку, на каких ездили инвалиды после той войны, в расстегнутом вороте ситцевой супрематической рубахи седые курчавые волосы, яростные глаза смеются?
Вольф[3]с блестящей безволосой головой и белой, загнутой кверху бородкой, весь в джинсе и камуфляже (он, впрочем, и во Франкфурте попадается)?
Лена Шварц[4]?
И дедушка, дедушка — хохочуший, отбивающий чечетку под Аркой Генерального штаба, отирающий себе лоб, на который не хватает всей его веселой ладони?
А вернусь во Франкфурт, еще в аэропорту встречу (или он встретит меня?) этого сутулого, со слитым на низ брюхом, узкоглазого, щекастого, в серой кепке, с пегой бороденкой — себя?

О языках

Есть языки, для говорения на которых требуется набрать полный рот камушков (например, древнегреческий) или каши (например, американский английский).
Есть языки, где для правильного произношения наиболее благоприятен обратный прикус. Например, швейцарский немецкий или шотландский английский. Может быть, дело в горах?
Есть языки, на которых надо уметь свистать и щелкать, как птичка, — если тебе повезло родиться готтентотом или венгром.
А есть языки, которые давно уже вымерли, и говорят на них просто по необщей известности этого обстоятельства, заполняя всё увеличивающиеся речевые лакуны бессмысленными комбинациями звуков — таков русский.

О городах

Города бывают трех видов:
— вовсе без метро;
— с одной станцией;
— все прочие.
Лично я предпочитаю города второго типа, каким была, к примеру, Лебедянь-на Дону, пока, после смерти метростроителя Л. В. Мулярчика в 2012 году, городские власти не засыпали его приватный метрополитен. А как хорошо бы было и славно съехать по эскалатору на сверкающий шлифованным гранитом перрон, присесть на мраморную скамеечку под хрустальной люстрой, положить бороду на золоченый набалдашник трости, подождать поезда… И, убедившись, что и сегодня он не придет, вернуться наверх…
Может быть, поезд все же пришел бы и нас увез… Не знаю, куда… Ну, вот и узнали бы.

О Петербурге. Сентябрь 2008

Ходили лечить зубы в БДТ. На вахте вывешен плакат по гражданской обороне. В случае наводнения рекомендуется перевести скот на возвышенное место. Непроизвольно оглянулись на Фонтанку.
В кондитерской «Метрополь»: пирожное слоеное с капустой — 28 руб.
Сеть столовых «Теремок»: официантки и кассирши, все как одна смуглые красавицы с табличками «Фатима», «Гульнара» и т. п. на лацканах форменных пиджачков, обращаются к посетителям исключительно «сударь», «сударыня», «благоволите получить сдачу» и пр.
Подсветка: улицы в центре состоят из светящихся скелетов зданий. Раньше таким было только Адмиралтейство, я даже писал об этом стихами («Скелет светящийся Адмиралтейства…» и т. д.), а теперь почти всё и везде.
Никогда еще город не был таким светлым и легким. Кажется, сейчас полетит — и нет его, а на его месте чистое поле, сплошной воздухоплавательный парк.
Из города Бродского он становится — или почти уже стал! — городом Аронзона.
Счастье было видеть его таким.

В этом июне. Франкфурт

Липы за окном беззвучно перемещают свои кривизны. Окно откроешь, зашумят — зашуршат, задышат, задуют.
Выйдешь на улицу, пойдешь, шатаясь, под липами, в их пристально-сладостном запахе, под их набегающим и стихающим шумом, — и вдруг невидимая бузина — такая мучительно-неблаговонная, что почти уже тоже сладостная.
Падубы сверкают шипами.
Кипарисы неподвижно наклоняют прессованную зеленую вермишель.
Гингко терпеливо ждут темноты и осени, чтобы засветиться двойными листьями в фонарных колоколах — светлее всех, золотее всех. А неблаговоние их раздавленных на тротуаре ягод перекроет тогда всю сладость жизни. Навстречу беременная: огромным животом толкает пустую коляску — вероятно, собирается туда родить.

В этом июле. Франкфурт

В этом июле девушки похожи на волейболисток — в полуголых майках навыпуск и тугих трусах под самый срам. Их толстые кроткие ноги шлепают вьетнамками по затемненным лужам, где отражается черно-белое небо в косых облаках и темных, шипастых шпицах.
Златовласые мускулистые женщины пахнут, пробегая мимо, как ходячие липы. Их шелковые штанины шагают, внутри штанин шагают шелковые ноги.
Одна, с левреткой, изгибающейся на поводке одновременно во все стороны, подняла милые круглые глаза, нежно припухшие и сверху, и снизу, — в них светилось понимание того, что прохожие восхищаются не ею, а левреткой.
В этом июле из котельной трубы пышно подымается белый пар — не разглядеть: в форме статуи Свободы или в форме Родины-Матери. Потому что он непрерывно поворачивается вокруг своей оси, а головой теряется в облаках.
В жестяных коробочках спят маленькие ступенчатые автомобили, радуясь темноте и прохладе. Сквозь сон они думают о родственной темноте и прохладе церквей. Оргáн, думают они, это велосипед, который никуда не едет, а играет фуги Баха.
В этом июле по аллеям ходит смерть в дымчатых очках и приценивается. Кролики дрожат, прижимая уши к спине.

Предложения по спасению Венеции

Во-первых:
воспретить местным жителям сильно топать ногами, подпрыгивать (со скакалками и без), а также бросаться со всего маху в супружеские постели, особенно вдвоем, втроем и т. д. Личностей весом свыше 90 кг выселять за черту города, для чего раз в год производить поголовное взвешивание. Туристов на сушу вообще не выпускать — пусть плавают.
Потому что Венеция тонет и всякая дополнительная нагрузка опускает ее еще на несколько микронов. Микроны складываются в миллиметры, миллиметры в сантиметры, ну и так далее, и вот уже одна только верхушка собора св. Марка торчит из зеленой воды, а на кресте голубь чешет клювом подмышку — как на водохранилищах Волгобалта.
…Да, вывезти из музеев и палаццо картины в тяжелых рамах и мраморные статуи святых, богов и героев.
Автомашины, автобусы, танки, мотоциклы — не смешите меня! Чтобы и духу их не было!
Во-вторых:
прикрепить ко всем крышам воздушные шарики, наполненные гелием. Они поднимут город из пучины морей (внимание: если шариков будет слишком много, Венеция улетит из юрисдикции итальянского государства, что, вероятно, и неплохо).
Автора настоящих предложений в награду похоронить между Бродским и Эзрой Паундом с надписью по-русски, итальянски и немецки: Спасителю от Спасенной!

Об Иерусалиме. Всегда

Иерусалим находится в раковине. Днем она замкнута — с исподу верхней створки слепяще сияет и тонко переливается синевато-серебряный перламутр. Еще в эту створку золотым шариком отливается сердце Иерусалима, извилисто ходящее по нижней створке с одного конца раковины до другого.
Нижняя створка захламлена холмами — то ли это халва ломом, то ли высохшие мускулы доисторического моллюска. На холмах стоят построенные из мацы дома. Между холмов едет трамвай (возможно, к его крыше прикреплено сердце Иерусалима), за его стеклами беззвучно перемещаются кривизны холмов и небес, и мелкими серо-серебряными листьями дрожат оливы — им зябко.
Ночью раковина размыкается, туда врывается тьма вечной ночи. Лишь поблескивают там и сям сгустки жемчужного света — влажнеющие мускулы моллюска.

Тампере. Октябрь 2014. Зашли в церковь св. Иоанна, Бога не было,

не было и людей — совершенная пустота. Обошли скамьи, попытались подняться на хоры, чтобы лучше рассмотреть фреску Гуго Симберга «Раненый ангел», но были остановлены объявлением на пяти языках, в том числе и по-русски: Балкон закрыт. Несомненное дело, все пасторы, служки, председатель совета мирян, курдская нищая, стоящая на коленях у входа, протягивая прохожим вязаный носок, и Господь Бог отправились, оставив двери нараспашку, в ближайшую кебабную на корпоративный ланч. Мы вышли, прикнопив к дверной притолоке записку на трех языках (по-фински и шведски мы не можем): «Бога искать у Али, налево и прямо, второй квартал».
Березы осыпáлись, будто не смея желтеть, и стояли, как частично выколоченные веники. Зато клены приоделись в наилучший северный багрец. Мы обошли церковь снаружи и снова вошли сквозь круглые ворота и острые двери — никто еще не вернулся.

Каринтия. Ноябрь 2014. В церкви деревни Мария-Заль

отпечаток чертова копыта на полу (догоняя местного Фауста, сатана заскочил одной ногой за церковный порог и обжегся; копыто небольшое). Здесь же фреска художника Герберта Бёкля «Спасение (Иисусом Христом) апостола Петра из вод Генисаретского озера»: у Петра лицо Ленина. Сорок лет висела завешенная, недавно занавеску сняли, в стене видны следы гвоздей.
Бога и здесь нет, то ли время опять оказалось обеденное, то ли В. И. Ленина испугался.
Низкие горы, круглые, озолочённые. За левыми горами Словения, за правыми Италия. Долину залил сияющий туман. Похоже на замерзшее водохранилище, откуда торчат верхушки деревьев, кресты церквей, кривые черные всхолмия — как в Рыбинском, когда уровень воды падает.
А в остальном все, как везде: барышни заплетают ногу за ногу, изгибаются спинами и стыдливо хохочут; старушки, дергая носами, жуют пирожные и рассказывают друг другу, кто еще умер; на мясной лавке во всю витрину фотография пасущихся коров, одна говорит в пузыре: «Му-у, наше мясо…», а другая подхватывает: «…сделает вас сексуальнее!»
Туда и обратно — стюардессы Австрийских авиалиний во всем красном, включая чулочки и туфельки, — как кардиналы. Остервенело распространяют по самолету запах клубники.

Scholastica peterburgensia

Только петербуржцы точно знают, сколько ангелов умещается на острие иглы — один.

Рыбы-канарейки и несгораемые уши

В парикмахерской — толстогубые рыбы злато-алого пера. Тех рыб я знаю: в китайском ресторане, тихо сгинувшем по соседству, они обозначали собою размер дани триадам. Теперь не обозначают, зато поют. Прижимаются шевелящимися толстыми губами к аквариумному стеклу — и поют, как птицы.
Временно онемев, мычу и тычу пробегающему мимо турецкому Фигаро. Сей тычет в ответ чуть выше: если привстать, на аквариуме клетка с канарейками. Канареек со стула не видно, они приткнулись поближе к стенке — и поют.
Отворачиваюсь, разочарованный, и наблюдаю за действиями мужского мастера: длинношеей горелкой, испускающей узкое синее пламя, он обмахивает уши клиента.
А не больно ему, спрашиваю, садясь. — Нет, конечно, — смеется. — Но зачем? — Как, а волосы в ушах? — спрашивает и загадочно добавляет: У нас, у турок, везде волосы…
И поет.

Мраморный гость

Город N. в федеральной земле NN. (семь тысяч жителей, лесопилка, начальная школа, сберкасса, протестантская церковь, три пиццерии, десять киосков с жареными сардельками) придумал хитрую литературную премию — для покойных писателей.
На заседании жюри обер-бургомистр г-н N. (ХДС) и завотделом культуры, спорта и образования г-жа д-р N.-N. (СвДП) долго и горячо спорили: Сервантес или Данте. Присудили, конечно, Шиллеру. Пресс-релиз обещал лауреату один миллион евро (а почему не десять, ядовито спросил пастор, тоже член жюри), если он собственной персоной явится на церемонию вручения.
Через месяц в ратуше собрались все видные граждане города N. и даже парочка журналистов из земельной столицы. Обербургомистр зачитал решение жюри и вызвал лауреата.
Три раза глухо грохнуло в дверь. Дверь медленно отворилась и на пороге появился мраморный Шиллер с Шиллеровской площади. Правую руку он протягивал за деньгами, на левой, согнутой углом, лежал, как у офицера фуражка, его собственный череп (как известно, несколько лет назад выкопанный из случайной могилы, но это другая история).
Зазвучала музыка из предпоследней сцены «Дона Джованни».

И снова о птицах

Чайки летят, их тени плывут, подпрыгивая. Чайки — птицы, их тени — рыбы.
Чайки едят свою тень.
То та, то другая пикирует и впивается на солнечно-синей водице, где ее тень. Тень уходит вниз, чайка за ней, но вскоре, тряся подштанниками, вылетает из реки. С клюва, подмышек и пальцев ног падают крупные капли невской воды, крови теней с солнечным волосом в каждой капле.
Полукругом поднимается, а к ней выплывает новая
рыба-тень: в Неве их без счета.
Вот поэтому чайки (и поэты) никогда не переведутся в тех краях — они питаются собственной тенью.

О языках животного мира

Как родство народов определяется не генетикой, а лингвистикой, так и животных следует сближать по сходству языков, а не по таблицам зоологов.
Например, утки крякают, а свиньи хрюкают — очень похоже. Следовательно, утки со свиньями родственники, а с гусями только знакомые.
Волк воет и выпь воет, поэтому они относятся к одной семье.
Если считать, что рыбы молчат, а деревья тоже молчат, то не означает ли это, что деревья — рыбы или что рыбы — деревья?
Но рыбы не молчат, да и деревья тоже.

Например…

…чего я уже никогда не увижу:
например, игры в расчесочку (на тыл ладони плашмя кладется гребешок, контрагент же торопится его приподнять и стукнуть похлестче, а ты же норовишь убрать руку, чтобы он промахнулся — тогда его очередь положить расческу себе на кулак).
…чего никогда уже не учую:
например, запаха дымовухи (ту же расчесочку или пластмассовую линейку поджечь и вбросить в туалет, а то и вдвинуть под дверью в класс, если школа уж совсем отчаянная).
…чего уже не услышу:
например, скрипа собственных маленьких валенок по свежему снегу (белая тьма русской зимы, деревянные трамваи, тускло светясь изнутри, подъезжают к остановке; я с санками мимо).
…чего не выпью:
например, портвейна «Кавказ», или трех семерок, или тридцать третьего (хотя… если взять коньячного спирту и пополам развести его пепси-колой, то получится примерно то же самое).

Но этого ничего давным-давно не жалко. Да и другого ничего.

Райский садик

Все, кто умерли, — Володя, Борис, Витя, Сережа, и Аня, и Лена — все они теперь там, в райском садике со знаменитой картинки, быть может, самой лучшей картинки на свете.
Сидят, лежат, околачивают в корзину маленькие красные яблоки, щиплют гусли, листают «Графа Монте-Кристо» у шестиугольного каменного стола, ложкой на цéпочке черпают черную крупитчатую воду из колодезя белого иерусалимского камня, и спрашивают друг друга, когда я приду.
Не бойтесь, мои дорогие, я буду скоро.
У вас нет времени, чтобы определить это «скоро». Его нет и у меня.
Скоро раскроются невидимые сейчас воротца во фронтальной стене белого иерусалимского камня, от которой левая стеночка не то вперед идет, замыкая садик в некий блаженный тюремный дворик, не то назад, и тогда это открытое место под стеной небесного Иерусалима и вы просто вышли на пикник.
Вы столпитесь у входа? выхода? — то ли в райской тесноте, то ли на райском просторе — и зашумите, когда я, растерянный, появлюсь на пороге: «Буратино! Буратино!..» — шучу, шучу, «Алик!» — вы закричите, — «здравствуй, Алик!» Шучу снова — когда ворота раскроются, сделается тьма, и блеск звезд, и шепот воды, и не будет ни вас, ни меня, и ни садика.

[1] Н. Е. Горбаневская (1936 — 2013), поэтесса, переводчица, с 1975 года жила в Париже.

[2] Б. Ю. Понизовский (1930 — 1995), театральный теоретик, режиссер, философ, один из самых выдающихся людей неофициальной культуры Ленинграда конца 50-х — начала 90-х годов.

[3] С. Е. Вольф (1935 — 2005), поэт, детский писатель.

[4] Е. А. Шварц (1948 — 2010), поэтесса.