Ефим Ярошевский

Подборка опубликована в журнале „Берлин.Берега“ №1/2015

* * *

Октябрь смотрит сквозь стекло.
Глаза закатывает лето.
Уж поздно — время истекло.
Туман ложится на предметы.
Заколотил своё дупло
сосед мой, дятел оголтелый.
И старый волк идёт на дело.
А в комнате ещё тепло!
Ещё тепло, но стужа века
подстерегает человека.
Гуляет ветер на дворе.
Барсук уснул в своей норе.
Зима подходит к изголовью,
переполняясь свежей кровью.
И сыплет жемчугом в окно,
и дышит музыка — любовью!
Но ветер, но пурга, но стужа
пугают северного мужа.
Тоскует он в родном лесу,
двустволку держит на весу
— и ждёт (а святки — на носу!)

* * *

Там, где зреют термидоры,
где текут сухие реки,
где живут тореадоры
и играют солнцем греки,
там, где реет профиль Данте,
где заря смыкает вежды,
там живут официанты
подающие надежды.
Где сидят чужие люди
от Хуссейна и Саддама,
там несут на спелом блюде
стих поэта Мандельштама…
…
Там, где родины не будет,
позовут на страшный суд,
и, как голову на блюде,
стих к обеду поднесут.

* * *

…Я узнал, наконец, как лечить голубые леса и тушить ночные пожары
«Анаис-Анаис» нас научит и в бездне искать оправданье жары,
широта Бержерака и узость трофейных штанов,
широка та страна, о которой сказал бы «родная»,
пирамиды ночного Хеопса
и Помпеи глубоких колодцев ночные пиры…
Агротехника леса в процессе глубокого тайного пота
затекает в бюджет и нахрапом берёт и нахрапом берёт города,
на холодной звезде
совершается злая тупая работа,
и на нотной бумаге, на закате Европы
допишет свой труд Деррида…

* * *

…Бог его знает, откуда начнётся срастание леса
с гиблым картофелем, будни асфальта — для срама,
топь чернослива и холод ключей от квартиры,
дождь из соломы, растущие дети на вырост,
губомарание в спальне чужой… Ненароком
встретишь Державина в скуфейке и лисьей порфире,
алый кафтан лицеистам на память оставлен.
Репин убогий напишет убийство Ивана,
Бог его знает зачем…
Разворочены ульи Прованса,
там, где зарделось вино, проступает румянец на реях,
катится в дымный тоннель золотое кольцо дилижанса.
Все там погрязли в грехах —
кто в пенатах,
кто в гипербореях…

* * *

Через четыре границы,
через кордоны морей
я пробираюсь к столице,
маленький тихий еврей.

Я оккупировал гетто,
проволоку приволок,
выстудил в сумерках лето
и побелил потолок.

Тихо в просторной каморке,
свечи спокойно горят.
Чехов, Скиталец и Горький
между собой говорят.
…
Осени лёгкое бремя,
вечер в закатной пыли.
Медленно движется время,
вечность мерцает вдали.

Стансы времени, или Памяти Чехова

Посмертная слава при жизни,
концертный костюм ледяной.
Всем телом прижаться к отчизне
усталой кремлёвской стеной.
Узбек ли кричит на молитве,
калмык ли справляет нужду —
холодное лезвие бритвы
остудит былую вражду.

Кого не признает эпоха,
того не заметит патруль.
Везде одинаково плохо —
на солнце стоять, на ветру ль.

Гремит огнедышащий полдень,
зияет глубокая ночь,
И нет ни тригорских, ни болдин,
и гений не сможет помочь.

Не будет ни мира, ни хлеба,
войну напророчит спирит.
Горячее смуглое небо
над городом вечным парит.

И брат ополчится на брата,
и нервы натянут струной.
Холодное небо разврата
повиснет над бедной страной.

Молчит потрясённый оракул,
весталки бормочут во сне.
И сотни проснувшихся дракул
накормлены будут вполне.

И наша Россия не наша,
и спят в опустевших гробах
знакомая Чехова Маша
и бедный барон Тузенбах.

Сквозь кружево пауз и реплик
Тригорин уходит в туман,
за пулю хватается Треплев,
Шарлотта стучит в барабан.

…Дымится вдали синагога,
и в холоде страшных равнин
еврей уповает на Бога
и верит в судьбу славянин.

Поклонимся вечной отчизне.
Натянуто время — струной!
Концертная слава при жизни,
посмертный костюм ледяной…

* * *

В устах зимы — таинственная нега.
глухая ночь, без сна, без оберега.
С ночных небес
летит лавина снега.
И далеко до юрты, до ночлега…

Ложится день в измученный гербарий,
там дорожает нефти каждый баррель,
там пахнет лесом сонный сеновал,
там Золушка торопится на бал.
…
там дремлет спирт,
там царствует невроз.
Там кризис власти, кардиосклероз.
(Простуда.
Миозит.
Туберкулёз.)