Берлинские уроки

1. Победила

В маленьком берлинском парке, где я сижу после занятий немецким, цветут тёмно-жёлтые герберы и чайные розы. Перебравшись через невысокое ограждение, их нюхают школьники: две турчанки-подростка и их маленький брат. Одна девчонка толстая, словно надутый пляжный мяч («Персик, не порть фигуру!»), однако же самая шустрая и активная. За пару минут дети освоили весь цветочный партер. Из пластикового ведра, где была, наверное, краска, они сделали барабан и лупят в него:
— Трам-там-там!
Благостная тишина парка попрана.
— Это что вы там устроили?! — раздается возмущённый окрик откуда-то справа.
Я поворачиваю голову и вижу старуху немку, вместе со своим дедком они сидят на соседней скамейке. Дедок непрошибаем, а у фрау хороший децибел: сразу определяю холерика.
— Музи-и-и-к! — нагло орет толстая девочка.
— Валите домой и там играйте! — кричит в ответ немка.
Эта пожилая пара дышит воздухом под сенью ив уже давно, они молча наслаждались своей тихой субботней прогулкой, сидели беззвучно и чинно, — но потом немка ка-ак заорёт!
Достали тут лазить!
Дети перестали стучать, но с газона не ушли.
Немка смотрит на них, поджав губы.
Маленькие варвары! Того гляди начнут рвать цветы!
            Но они их не срывают, просто теребят, щупают, мацают лепестки роз — именно мацают, трогают не с любовью и не с любопытством, — эти маленькие хозяева района Новый Кёльн, самого турецкого в Берлине, явно дразнят немку. С кустов осыпаются сухие лепестки. Немка раздраженно качает ногой в старушечьем носке. Сейчас-сейчас у неё снова не выдержат нервы!
Или выдержат? Она первая пришла сюда, в этот парк, в этот город, в эту страну — и она не уйдёт!
Дети продолжают щупать розы.
Молодая энергия громогласна, она звучит на весь парк.
— А эта сломана!
— Это чайная роза, она мёртвая!
Подошли ближе. Ведро у них не из-под краски, а из-под попкорна. Здоровое такое ведро.
— Не трогайте прекрасные цветы! Я полицию вызову!
Во! Не выдержали-таки нервы у немки. Одна пока орёт, муж молчит.
— Ничего мы им не делаем! — кричит «персик».
— Шнауце ду! Заткнись! Закрой свою пасть!
Ничего себе лексика, думаю я.
— Сама закрой!
— Свиньи! Свиньи! Убийцы! — немцы орут уже оба.
Дети уходят.
Немка что-то тихо втолковывает мужу, голос у неё довольный. Победила. Парк снова её. Надолго ли?..

2. Можно и нельзя

Немцы встают со скамьи и идут проверять цветочные грядки. Нет, всё в порядке, дети ничего не сломали. Турецкие дети знают, чего нельзя, а что и как можно. Например, ездить без билета. Стратегия такая: папа стоит в конце вагона, а трое отпрысков пристраиваются возле разных дверей. Как только заходят контролёры, папа хлопает в ладоши и дети выскакивают каждый в свою дверь, чтобы всем успеть.
Фрау со своим дедком обходят парк по периметру. Чуть дальше люди вообще залезли на дерево, но это соотечественники и их человек десять, с ними не справиться.
Чувствую на себе взгляд, оборачиваюсь. Из-за ограды, к которой прилеплена автобусная остановка, за мной наблюдает молодой краснорожий хлыщ; стоит, посасывает пиво. Сейчас я уйду, потому что мне уже пора, а он подумает, что из-за него.
До метро добираюсь пешком. Новый Кёльн захватывает архитектурой, но — турки! Точнее, турецкая молодежь. Столько мелких пакостей у них в арсенале. Эпизод: платформа U-Bahn, на скамейке тусуется стайка тинейджеров. По перрону идет девушка, с пяти метров к ней подлетает пацан и с разгона орёт ей в лицо:
— Гав!
— Что за фак! — отвечает она, не особо смутившись, и продолжает свой путь.
Свора хохочет. Пацан возвращается на скамейку.
Ещё эпизод. Торговый центр Нового Кёльна. В отделе женского белья вытаскиваю из кипы кружев и атласа затейливый пеньюар. Ко мне подходит мальчик, что-то говорит, но я не понимаю. Потом доходит, что он спрашивает, сколько стоит вещь. От какой-то странности ситуации отвечаю ему по-английски:
— Я думаю, тридцать евро.
И он, этот маленький засранец, кричит:
— Ю! Ты! Это ты столько стоишь!
Младенец даже не знает, насколько его устами глаголет истина, а русский банковский клерк рассказал бы ему о визуальном скрининге, который применяется, помимо анкетирования, при рассмотрении заявки на кредит. Согласно формуле кредитменеджеров, сумма, на которую одет человек, равна сумме его месячного дохода.
Поэтому моя рука замирает в воздухе — и не отвешивает парню подзатыльник.
— Бай-бай! — кричит изверг и убегает.

Воздух на все пуговицы

Вот уже битый час я пришивала пуговицы к воздуху.
«Когда учишь иностранные языки, нужно лепить, — сказала мне подруга лингвист. — Или заниматься любым другим рукоделием: мелкая моторика способствует развитию языковых центров».
Я устроилась за круглым бидермайеровским столом и делала дизайнерские кольца. Для этого требовалось прошить ниткой крест-накрест четыре пуговичные дырки, а потом приклеить пуговицу на грошовое бижутерийное колечко, откуда предварительно был выковырян пластмассовый камешек.
Манипуляция с ниткой обязательна: получается, будто бы прямо к кольцу и пришито. Ну, клей из дырочек не полезет, раз там нитки. И вот сидишь и прошиваешь эти пуговичные дырки крест-накрест. Со стороны это выглядит странновато.
— Что ты делаешь?
— Пришиваю пуговицы к воздуху. Теперь он сможет застёгиваться. И расстёгиваться.
Если застегнуть воздух на все пуговицы, он станет официальным, как на королевском приёме; а если расстегнуть — то ноншалантным, как на приморском бульваре.
Последний раз я очень давно была на таком бульваре. И всё равно на море летом не поехала, а поехала в Берлин учить немецкий. И не пожалела. Где ещё такой воздух, к которому пришивай да пришивай?
Твой день начинается с того, что читаешь в учебнике, как двадцатишестилетний парень из Гамбурга бреет воздушные шарики — и ни один, заметьте, не лопнул! На странице фотография юного цирюльника со своим объектом: связка шаров в мыльной пене, напоминающих мороженое-пломбир.
Потом приходят гости, м + ж, она взахлёб рассказывает, как петербургские дворянки отправляли в Лондон бельё в стирку: настоящие женщины! Представьте, вот такое богопроявление!
— Богопроявление?
— Конечно. Если здесь это всё проявляется, значит, там — она указывает на потолок, — это всё есть!
Её спутник разглядывает рыбок в аквариуме, а за обедом среди прочего говорит:
— Я вот думаю: я на спорт хожу. Я же душ принимаю! Зачем дома воду тратить?!
За окном раздаётся громогласная речь — кто-то говорит по мобильнику:
— А я из-за этого спать не могу! Это действует на меня интенсивно! Вы ещё в конце месяца обещали зарплату!
Соседи снизу начинают играть на скрипке «Времена года» Вивальди.
Прибегает хозяйская дочка и спрашивает, где её украшение в виде розового пирожного.
На дворе безостановочно орёт автосигнализация, а возле машины стоят и разводят руками трое полицейских.
И тогда ты застёгиваешь воздух на все пуговицы.
Потому что утром тебе рано вставать и идти в школу рассказывать про побритые шарики на немецком языке.
Ночью, ворочаясь в постели, ты слышишь собственный голос:
— Кому ещё колец? Кому воздух прошить? Заказывайте!

Национальный изюм

«И гауды, пожалуйста, грамм двести…»
Тебе нужно триста, а говоришь — двести. Ты в России. Продавщица кидает сыр на разделочную доску. Её нож взлетает, как дирижёрская палочка, одно точное движение — кусок сыра в три пальца толщиной отрезан и отправлен на весы.
Загораются зелёные цифры: 296.
«Чуть-чуть побольше вышло — возьмёте?» — «Хорошо, давайте». Эти тётки советской продмаговской закалки просто ювелирно, прецизионно отрезают на сто граммов больше. Они на проценте с продаж.
Главное, первая цифра — двойка. Глаз-алмаз.
Если ты выпал из контекста, отвык за лето, катаясь по Европе, или просто забыл — на упреждение — отбросить лишнее, то теперь переплатишь.
С одной стороны, ты чувствуешь себя слегка обманутым, а с другой, не хочешь вступать в дискуссию по поводу каких-то там 96 граммов — с поджатыми губами тётка, конечно, сделает как надо, но тогда ты вроде как её обижаешь этой процедурой.
И ты соглашаешься, берёшь и уходишь: ладно, в салат потру.
Она тебя сделала.
Чуднó это после Германии с её манией пунктуальности и после Польши, где шаг взвешивания не 50 граммов, как у нас, а десять, «дека». «Попрошу два дека». Двадцать граммов, значит. Тебя ещё спросят: порезать? А что делать, если балерон в мясном бутике стоит 15 евро за килограмм, а месячная зарплата — 400 евро. А хочется. Эх, два кусочека колбаски у тебя лежали на столе…
Поляки вообще склонны к уменьшениям (и приуменьшениям). Подписи на документах у них убористые, иногда просто бисерные — а российский росчерк если взять, особенно какого-нибудь начальника милиции или паспортного стола, так он на пол-листа.    На вопрос «как дела?» русский ответит:
— Более-менее.
А поляк:
— Менее-более. («Mniej-wiencej».)
Язык не обманет. Однажды у писателя Андрея Битова поинтересовались: кто всё-таки главнее в русской литературе, Достоевский или Толстой? На что Битов сказал: «Ответ — в языке. Мы как говорим? «Толстой и Достоевский». Мы не говорим «Достоевский и Толстой». Язык умнее нас».
Можно было бы возразить: так проще по ритму; но нет, «Лер-мон-тов-и-Пуш-кин» звучит гораздо чётче, это чистый хорей, однако же — «Пушкин и Лермонтов».
Но — к сыру. Много у нас ещё странных традиций. Мужчины могут идти в обнимку — и при этом они не геи. Выпили они!
Или время, например. Русский назначает мероприятие на 19:00, и немец назначает на 19:00. Русский имеет в виду: раньше этого времени не начнём точно. Немец имеет в виду: позже этого времени не начнём точно.
Или приглашает, например, нью-йоркский мачо московскую девушку поужинать в ресторан. Американский культурный код: на самом деле это приглашение в постель, а если она за время ужина понимает, что мачо не очень-то ей нравится, или другой смс-ку прислал, — тогда она сама за себя платит, и это значит: никакого секса, только дружба между нами.
Русский культурный код: правило трёх свиданий. Раньше третьего свидания не давать. И если она пойдёт с американцем в их первый вечер в ресторан (и платить за себя, конечно же, не станет), то он будет в недоумении, почему обещала и не дала, а она — почему нет второго свидания, ведь на третьем она точно решила дать.
Другой российский культурный код: если мужчина не перезванивает после ночи любви, вычеркни его из своей записной книжки.
Ты рассказываешь об этом своей латвийской подруге, а она очень удивляется и говорит: «После ночи любви я ещё никого не записываю!»
Потом рассказываешь американцу, а он с испугом: «А я тебе звонил?!»
Ну и о политике. Телефонируют в воскресный день родители и спрашивают: «Ты в Москве? Выборы сегодня. Иди и проголосуй за Навального». — «Извините, — отвечаешь ты, — но я не могу выполнить вашу просьбу». — «Мы редко тебя о чём-то просим; иди и проголосуй».
В ответ ты можешь сказать, что в Финляндии, допустим, даже спрашивать, за какую ты партию, неприлично. Интимнейшее дело. Какое там — проголосуй!
Зато скандинавы могут подарить тебе гроб, если ты неизлечимо болен, от души и чистого сердца: инверсное отношение к смерти, они её не боятся.
Так давайте посадим русских, американцев, немцев, латвийцев, поляков и финнов за стол и выпьем за то, что сейчас пока нет войны, открыты границы и мы столько всего интересного друг о друге узнали.

Люблю твои мяски

Сварила минестроне на вермуте, заправила фисташковым маслом. Из лесных орехов вообще-то вкуснее, чем фисташковое, но, когда я их покупала, я и понятия не имела, какие они на вкус, и взяла разных, и вот из лесных орехов кончилось первым, а фисташковое осталось. Масло это в цилиндрической таре, железной, похожей на аэрозольный баллончик, — как спрей для обуви или химия какая бытовая. Сзади на этикетке написано «Ранска» — Франция по-фински, в Сомюре отжали. В России мне подобное не попадалось, ну я и купила в Хельсинки сразу шесть штук этих банок, полтора литра в совокупности. Упаковала в чемодан, одну к одной, такой компактной связкой, и сдала в багаж в аэропорту Ванта. На прилёте — ручка чемодана в синем скотче с какими-то сигнальными отметками. Открываю, там записка от финских погранцов — покопались у вас тут, ничего не взяли. За связку гранат эти жбанки с маслом приняли на рентгене. Кроме них в чемодане лежала пара книг, дорожный утюжок и много кружевных трусиков — я со свидания ехала тогда. Меня, как помню, вполне устроил этот образ русской путешественницы глазами финских таможенников. Ещё я подумала — правильно, что не закрываю на код чемодан: если из-за каждой банки будут к нему с посадки выдёргивать, это ж с ума сойти. А так — сами посмотрят, успокоятся, шильдик приклеят.
Второй раз я возвращалась с таким же маслом и по такому же поводу через год. Чемодана у меня уже не было, была здоровая матерчатая чёрная сумка — шопинг-бэг, — она была мягкая, и, чтобы устаканить банки с маслом, я поместила их в обувную коробку — из России в ней приехал в Данию (которую баба Яга пролетала на помеле) заказ друзей: пена для ванн (в Копенгагене нету), шоколадные конфеты фабрики «Красный Октябрь» и бутылка московского коньяка, — так вот, я сложила масло в эту коробку и поставила её в сумку на попá, чтобы масло ехало стоймя. На торце коробки я сама написала пограничникам записку: ребята, здесь масло ореховое, осторожно открывайте! Написала я это по-английски, допустив сразу несколько орфографических ошибок — я из тех, кто делает четыре ошибки в слове «восемь», и чем больше учу языков, тем больше элементарных ошибок, например, люди все чаще ходят у меня по улицах, по травах и по вагонах (польский «вплыв»). Мне это всё забавно, потому что я в России десять лет корректором работала, вычитывала миллион знаков в месяц, три толстых журнала примерно, четвёртый мне уже не давали, за качество боялись: перегруз. А я злилась, мне хотелось побольше заработать. А теперь смешно, в гробу я видала всю эту орфографию, это только для переводчиков важно, чтобы слова были написаны правильно, потому что если с ошибкой, а ты не знаешь, словарь тебе — фигу, гугл — фигу, и, пока туземец не придёт на помощь, будешь тыкаться как слепой котёнок и материться кучерявым воронежским матом. Или сиди гадай, переставляй буквы. Приходит мне, допустим, из-за границы смс-ка: lublju, zeluju vse moi lubimie meats. То есть явно человек хотел написать mesta, а написал — meats, «мяски». Люблю, и обожаемые мяски целую. Ну это же гораздо круче, чем места!
Коробку с ошибками погранцы проверять не стали. Сняв в Шереметьево сумку с багажной ленты, я уже приготовилась прочитать ответ, но ни записки, ни спецнаклеек не было. Я поправила купленный в дьюти-фри длинный узорчатый шарф, вязанный в два слоя, от ледяного, до костей пробирающего скандинавского ветра, и поспешила домой варить огненное пьяное минестроне на ореховом масле.

Москва — Берлин, 2012 – 2014