Две ложки Бугульмы
рассказ
Tinder — приложение для знакомств. Главное свойство Tinder — ты не можешь связаться с человеком не из своего города.
1.
Я всадил ещё один кубик. Время очень быстро выходило и уже почти вышло. Любой другой справился бы куда шустрее, но время толще любого из нас. Жирнее любого куриного бульона и тянучее, когда не просили — вот такое оно это время. Поэтому вышло-то оно почти, но ещё не полностью.
И вот тут настаёт пора Шрёдингера. Кот, твой выход! Тут получается, что время почти вышло на каждом моменте, когда мы можем об этом подумать. А когда оно выйдет совсем, подумать мы уже не сможем. Вот такое оно шаловливое, и видно в лучшем случае его хвостик, а в худшем вообще ничего не видно, якобы нет ему конца.
А как же нет конца, если сегодня в офисе всем разослали сообщения с заголовком Very sad news. Открываешь крышечку, а оттуда на тебя репост из внутреннего фейсбука о том, что в офисе случился инцидент, один погиб, все остальные в трауре. Расследование ведёт полиция. POLICE INVESTIGATES. [Roxanne you don‚t have to put on the red light, Roxanne you don‚t have to wear that dress tonight.] А внизу, под репостом, приписка — мол, если не видели, то вот вам ссылка на пост, мои соболезнования, и если хотите пережить, то можете завтра на работу не приходить. И я, конечно, не приду. Хочу пережить, а как иначе.
Что-то вздрогнуло. Сообщение в тиндере — wanna go for a drink?
Передо мной исцарапанный пропахший дошираком стол, поперёк него скатерть — на целый стол её не хватает, но хотя бы прикрывает позорное пятно от вейперского прошлого, сама вся в жёлтых пятнах — это к местному дошираку полагается всегда карри соус, не отстирывающийся в местных машинках, на скатерти шестнадцать пустых бутылок, стопка флаеров — их каждый день раздают у выхода из метро по вечерам, а я беру. Ещё лужа воска от икеевских свечек, оказалось, их из нефти делают, той самой. Ты как узнала, так выкинула всё, а воск натёк и остался. НАВЕКИ. И этот запах ещё лезет в меня настойчиво — в биомусоре что-то разложилось, или сосед умер (такое уже бывало в 2015-м). Я открыл форточку, флаеры сразу унесло в спальню, я остался на кухне один. Запах не уносило. Я нашёл на столе старую шариковую ручку с тощим огрызком кончика и решил незамедлительно сделать себе татуировку. Игла, чернила, всё как полагается, я попереворачивал бутылки в поисках остатков спирта, безуспешно. Ничего, обходились и без него (на второй день, разумеется). Вдруг в бутылке с колоритной татарской надписью «Бугульма» (кажется, чей-то родной город) нашлось две столовые ложки зелёного травяного спирта, я так обрадовался, что тут же полез выбирать дизайн в стикеры с тюремными наколками, но как-то было всё слишком сложно, сейчас так не модно, говорят.
— Hey, want to go for a drink?
Да погоди ты. Две столовые ложки Бугульмы, а куда их, втирать или в себя принять, как обезболивающее? А остался ещё тот газ, что дантисты пациентам давали поржать вместо анестезии, кажется, среди белья они лежали, баллончики эти, нет, всё повдыхал, сука. Ладно. Бугульму в себя, а дальше как, иголку в ручку или её разобрать сначала? Как в таком тоненьком стержне помещается маленькая повесть? Или не помещается? В школе одной ручкой мог месяц писать, а Бёрджесс своего Апельсина за три недели накатал, пока думал, что от опухоли в мозгу умирает (а я не умираю?). Значит, как минимум заводной апельсин в стержне, да тут всё равно уже не полный. Но мне хватит. Хватит на слово, а даже скорее всего и на четыре.
— you there?
Вырубаю тиндер, слишком ответственный момент. Слишком ответственная жизнь, человек вот умер, very sad news. Так, ладно. Пусть запомнится этот момент — человек умер, а я жив. Прямо тут на обороте ладони, как у правильных ребят, чтобы на поручне автобуса выгодно выделялось — VERY SAD NEWS колю. Очень больно, ребзя. Бугульма, похоже, не туда ушла. Пора окно закрывать. Very — между мизинцем и средним, sad — между средним и большевистским, news — прямо на пальце (я правша). Чернила красными оказались, с кровью слилось и не разобрать ничего. Так вот откуда ручка, ты тетради проверяла. Это ещё до бутылок было и до доширака. Но после свечек, между свечками и бутылками примерно. Одно радостно: успел тебя нефтью икеевской потравить. Ну и от того, что это ты кончик отгрызла, сразу как-то приятно стало, спокойно — всё на своих местах, в городе Алзамай за тридцать лет не изменилась численность населения (шаманят), а у нас ручки всё так же обгрызены.
— how will I find you?
Ну, тут всё просто.
Выпал из доширакового мира своего в чужой, влажный, свежий, и тут же уши заложило тишиной. На минуточку, а потом разложило, и вложило в них всё лучшее, что в нём было — как будто я самый ценный дорогой клиент — шум трамвая и трассы, и лай, и плач, и шелест в кронах деревьев, листья мокрые и липнут к подошве, дорога светится зелёным от светофора и красным от машин [Roxanne, put on the red light], я сворачиваю, и ещё, и ещё. А вообще я всё правильно сделал, бар можно найти только если в тебе две ложки Бугульмы, столовые, разумеется. А она, интересно, знает? Надеюсь, не училка, хватит с меня.
2.
Дома вдруг стало очень тепло. Я пошла и отключила батареи. Заодно сдёрнула гирлянды и 3D-звёзды — надоели. Завтра в школу не пойду, много задали, да ну нафиг. Ещё и кашель не прошёл, а сиропчика уже выпито на целую вечеринку.
Совпал чувак в тиндере и не отвечает. Иностранец какой-то, прикольно. Шесть чашек чая выпила, и стало скучно. Шоколадки из подарка закончились, растолстела на стописят кэгэ. Как жить, что делать? Целый день дома, в полпервого всех отпустили, девочка какая-то из третьего класса прямо на уроке с парты упала и до больницы не дожила. Мы на английском были, англичанка так и сказала — very sad news. И лицо такое сделала старательно: sad. Сказали, потому что всю зиму в одних колготках проходила, никто не следил, и даже юбки у неё как будто не было. Но в третьем классе кому какое дело, можно и без юбки. Родители там будто бы пили и не покупали ей одежду. Но колготки почему-то купили. И, наверное, тетради, она же писала в чём-то? И ручки. А ручек надо много, на неделю ручки три уходит, плюс цветные и золотая. Ну, золотой, наверное, у неё не было. Зачем мне шестнадцать разных ручек? Каждый день идёшь в школу, и надеешься, что она сгорела, и всех отпустят. А теперь ещё и начнут надеяться, что кто-то умрёт, идиоты. А это не смешно. Прошлым летом стояли вокруг скамейки напротив пятого, пришла Роза Анваровна и говорит: мальчик прицепился сзади к трамваю, долез до середины, а его между вагонами зажало на повороте к Сафиуллина. И это не смешно. А мне почему-то очень захотелось смеяться. И знаю, что нельзя, а от этого ещё больше хочется, все на меня смотрят — типа ой-ой, твой друг, а я стою и думаю, куда бы спрятать свой смех, как бы заплакать. Как у англичанки-то получилось, или тоже прятала? Когда нельзя смеяться, он всегда лезет, смех. И даже уже имя его не помню. Помню, что каникулы, если бы не каникулы, тоже бы отпустили. Если люди часто умирают, то часто будут отпускать, школа-то у нас одна в Бугульме — все у нас, кто может умереть.
Иностранец так и не отвечает, уже три раза подряд ему написала, ботенляй ятсыз.
— let’s meet in the bar
Ответил!
А бар же прямо тут, в тринадцатом подъезде в подвале, так и называется: Бар-аракы всегда бар. Уф улям. Ладно, а как я его узнаю?
— tattoo on hand, red, bloody, very sad news
Чё? Да ну, придурок какой-то. Ещё и извращенец, похоже. Не пойду никуда. Две ложки сиропа, и спать. А то опять раскашлялась.
— Roxanne, put on the red light.