Фрагмент опубликован в журнале „Берлин.Берега“, №1/2019
Середина нынешнего века. «События», о которых никто не желает говорить, смешали карты — в том числе и географические. Границы изменились, государства изменились. Однако люди остались прежними, и жизнь продолжается — по-прежнему. Двое идут по пострадавшим территориям из относительно благополучного государства Ценевре по направлению к менее удачливому Конгломерату. Женщина, которой не хочется, но необходимо идти, и ребёнок, которому идти хочется, хотя и нельзя.
Макси больше не разговаривал с Фридой, и у неё иногда проскальзывала мысль, что речь — нечто чуждое для него и трудное — освоил, только чтобы уговорить её. Теперь, когда всё решилось, усилия прилагать не имело смысла. Всё-таки он не был нормальным. Даже по походке заметно. Но не был и по-настоящему ущербным. Шёл странно, но быстро. Не более зависел от Фриды, чем она от него.
Она — иногда говорила: не ему, себе, но употребляя местоимение «мы». Здесь мы будем спать. Наверно, нам пора перекусить. Только бы нам с погодой и дальше везло. Что-то мы устали, да? Навигатор показывает нам налево. Давай мы вот там, под навесом, посидим в тенёчке.
В маленьком модуле — складном параллелепипеде, заменяющем им палатку — спать приходилось очень близко, и поначалу мешал запах Макси: не просто запах немытого тела — что-то в нём было отталкивающее, больное. Но со временем перестала замечать, наоборот, радовалась вечернему моменту, когда расправляла модуль и они вползали в своё маленькое ядовито-зелёное убежище. Внутри было мягко и тепло. Перекидывала руку через костистое тело Макси, будто он был её ребёнком, и засыпала с чувством безопасности. Иногда слышала сквозь сон шаги ночных зверей, но, не видя их светящихся глаз, не боялась — это они боялись яркого цвета, химического запаха, ультразвука.
При этом как раз из-за Макси пришлось сойти с наиболее удобного маршрута, разработанного для неё в министерстве. Макси и тут не прибегнул к речи — он просто тянул её за руку, деликатно, но настойчиво. Она заводила разговор. Спрашивала: «Макси, ну почему, объясни, для чего? Скажи, зачем нам надо именно туда? Хотя бы покажи как-нибудь! » Они стояли под пожелтевшими руинами многоэтажного дома, на смешанных с грязью осколках стекла, и она боялась, что он, несмотря на костюм, порежется, думала: «Что я тогда скажу Дорте? » — хотя сомневалась, что ещё раз встретится с Дорте в своей жизни. Попыталась обнять его, однако Макси, скользнув по ней слепым взглядом, закричал. Она отдёрнула свободную руку — вторую он уже крепко сжимал. И выл. Как дикая сигнализация, сирена. Вой лился по бетону до горизонта, Фрида испуганно оглянулась. Никого не было.
Таким образом они с Макси вернулись на дорогу, которую Фрида прошла в противоположном направлении, стремясь в Ценевре. Если откровенно, ей и самой был удобнее этот отпечатавшийся в памяти путь, чем светящаяся на ладони кривая, заставляющая идти в незнакомые, возможно, опасные места.
С другими людьми, которых видели не часто, но регулярно, не связывались. Даже если бы захотели — все шли в другую сторону. Эти люди выглядели странно и страшно: бросались в глаза их большие жёлтые зубы и впалые щёки под обмотанными тряпками лбами. Чужими они для Фриды не были, она знала их слова и их мысли. Путники были слабыми, но всё равно — или тем более — могли оказаться агрессивными, поэтому она отводила Макси в сторону, держалась от них подальше. Те не обращали внимания, их воспалённые глаза, устремлённые вперёд, не видели ничего, не относящегося к цели, даже этих кричаще-ярких костюмов: таких, чтобы было легко заметить с вертолёта в случае неприятностей (не Фриду и Макси, разумеется, — заблудившегося в горном ущелье туриста).
Однажды вечером — было уже темно, но тем днём шли долго, всё не могли остановиться, и Фрида только теперь собиралась раскладывать модуль — увидела в отдалении свет. Свет и движение. Внедорожник бесшумно катился по направлению к Конгломерату. С включенными фарами. Некоторое время смотрела туда, где он исчез.
Больше всего Фрида любила их с Макси маленькие полевые трапезы. С водой проблем не было, узких ржавых ручьёв хватало, и фильтров в рюкзаке хватало. В очищенной воде разводила порошки, получались липкие каши и слизкие супы. Они не были вкусными, скорее наоборот, но всё же имели вкус еды и насыщали. Очень быстро привыкла к ним и заранее радовалась, выбирая пакетик. Опустив веки, склонив лицо над миской, видела себя голодным призраком, проходящим вдоль этих же стен, с осколком красного кирпича за щекой — чтобы что-то было во рту… Макси ел аккуратно, но немного. Попробовала его докармливать — он отворачивался. Махнула рукой. Доедала за ним, в душе довольная, что никто не видит.
Тогда, в доме Дорте, её при одной мысли об этом пути охватывала паника — которую теперь вспоминала с недоумением. Путь есть путь, он разворачивается дальше, продолжается. Туристические штучки придуманы, чтобы делать путешествие комфортным, а дикие края — романтичными. Макси — пусть молчаливый, но спутник, а спутник меняет всё. То, что он ещё ребёнок — не страшно, наоборот, когда заботишься о ком-то и пытаешься внушить уверенность, сам становишься увереннее.
В заросшей ковылём степи вдвоём, сидя на земле, наблюдали рассвет. Фрида знала, что Макси тоже смотрит, а это много — знать, что они видят одно и то же, даже если никогда не смогут поделиться впечатлениями. Всё-таки — чувство общности. И когда шли сквозь песок, смешавшийся с воздухом до однородной массы, глотали его и не могли выкашлять, выплакать — тоже была общность, хотя каждый — сам по себе. «Если хочешь не сойти с ума, очень важно, чтобы рядом был хоть кто-то, неважно, кто», — делилась Фрида своими наблюдениями с глядящим мимо неё Макси. Она не могла знать, чувствует ли он то же, или рассматривает её как средство добраться туда, куда ему хочется. Быть может, «общность» была иллюзорной, чем-то вроде общности с куклой, или с выдуманным, возможно, ушедшим из жизни собеседником, с которым общаешься мысленно, или с фотографией, на которую смотришь время от времени. Однако Фрида видела Макси, могла дотронутся до него, слышала звук его неловких шагов и его размеренного дыхания — этого оказывалось достаточно, чтобы в глубине психики срабатывали успокаивающие механизмы.
Вспоминала часы перед отъездом. Она осознавала тогда, что необходимо помочь Дорте, попросить помощи у Николау, увести в дом и запереть ребёнка. Но, наоборот, всеми силами старалась не дать ему остаться — эхо тоски, одиночества ничейных территорий сдавливало шею, не позволяло сказать…
Той ночью, лёжа под капельницей, смотрела на неподвижное лицо Макси. Ему физиологическая подготовка не мешала, он мгновенно заснул в странной птичьей позе. А она баюкала мысли: Николау не может не знать, что Макси — сын Дорте, но делает вид, будто не понимает — какие у него свои планы, какие свои интересы?
Шли вдвоём. Макси оказался рядом, когда с Фридой — втянувшейся, вросшей в путь — случился приступ. Она забыла об этом проклятье Конгломерата, не ожидала, и только когда сизый горизонт внезапно пошёл острыми углами, начал сплющиваться, мелькнула мысль: «Ну вот я почти дома, только дежурного нет». Падая, вцепилась в Макси руками, и, кажется, успела пробормотать, что в рюкзаке на дне — сумка, в которой шприцы, зелёный, слышишь? Только не синий, и не красный. Потом просто захватывала ртом воздух и не думала. На сетчатке отпечатались спокойные черты Макси. Любой нормальный неподготовленный человек испугался бы приступа, но на детском лице не было и тени беспокойства. Пришла в себя через несколько часов — она лежала на спине, и солнце светило прямо в глаза. Прикрыла веки кистью руки. Слабость обволакивала тело, слабость и покой, Фрида думала: полежу так ещё немного. Ещё несколько дней. Ещё несколько лет.
Вечером пробормотала в сторону Макси:
— Почему ты не говоришь, что я непременно должна обратиться к своему врачу?
И сама усмехнулась своей плоской шутке.
Она не могла узнать, воспользовался ли Макси зелёным шприцом или ей просто очень повезло. Медицинская сумка — Дорте смеялась над ней, но Фрида настояла на том, чтобы взять сумку с собой: если ей придётся жить у себя и ходить на дежурства — где найти новую? — оставалась на самом дне рюкзака, разбирать который в засохшем и распадающемся лесу, через который продвигались теперь, было бы неудобно и неразумно. Следа от укола не нашла — среди царапин и ссадин последних дней не различить, даже если он есть. Осмотрев себя, лишь удивилась, что ни синяки, ни разодранная кожа не причиняют ей беспокойства, единственное, что беспокоит — зуб. Теперь здоровый, восстановленный замечательными стоматологами Дорте, по мере приближения к дому он всё чаще ныл ночами. «Это упрямство», — думала рассеянно.
Макси следовал за ней. Совсем худенький — ему было легко протискиваться между тонкими, плотно растущими стволами, частично сломанными и раздвинутыми Фридой. Она искала тропу, просеку, по которой ходят люди. Однажды услышала шум — кто-то пробирался сквозь лес с другой стороны, попыталась двигаться в том направлении, но это оказалось невозможным — упёрлась в колючую проволоку. Чуть не расплакалась. Но помнила, что в этом лесу не заблудиться, он на самом деле невелик, главное, пройти поперёк и не идти вдоль, колючая проволока не даст потерять направление.
— Вот видишь, мы и вышли! — поделилась радостью с Макси, когда вынырнули на свободное пространство.
Стояли над высоким обрывом. Огромный пузырь неба дрожал над головой, и плыли по нему маленькие, красноватые пузырьки облаков. Внизу, под обрывом блуждали белые блики на чёрных поверхностях. Здесь мониторы и телевизоры ещё стояли ровными рядами, и все провода от них вытянуты вправо. Дальше будет менее аккуратно, а потом — полный хаос, трещины, осколки пластика, обрывки проводов, оплывшие расплавленные куски.
Они пошли вдоль линии обрыва, чтобы спуститься по одному из проложенных дождевой водой пологих подъёмов. «Спусков», — поправила себя мысленно. Противоположное направление.
Фрида была погружена в себя, в ритм шагов, в движение, когда Макси вдруг забежал вперёд неё, стал, заставляя и её остановиться.
Взял её за обе руки и сказал медленно, ласково:
— Ну вот, я пришёл. Я тебя благодарю.
— За что? — удивилась она.
— Благодарю, — повторил он. — И здесь буду. Здесь. Больше не буду идти.
— Не-е-е-е-т, — Фрида смеясь покачала головой. — Здесь нельзя. Ты видишь — здесь ничего нет. Мы пойдём дальше. Я приведу тебя к себе домой. Помнишь, ключ?
— Хороший мальчик не будет капризничать, — спокойно, но строго возразил Макси. — Ты пойдёшь к себе домой, я — к себе. Я живу тут.
— Здесь нельзя жить, Макси. Здесь ничего живого. И как ты будешь один?
— Здесь много. Я не один. Много. Всё. Хватает. Будет.
Он посмотрел под ноги, и Фрида посмотрела под ноги — беспокойное копошение насекомых.
— Хорошо… — внезапно навалилась усталость, она вспомнила — да, именно об этом и шла речь вначале, как могла забыть. Он никогда не планировал идти в Конгломерат. — Я всё равно уже думала останавливаться на ночлег. Правда, не знаю, как мы здесь расположимся…
Фрида рассчитывала, что за ночь Макси забудет или ей что-нибудь придёт в голову — способ переубедить его, обвести вокруг пальца и увести с собой в Конгломерат, где он будет её ребёнком, растить которого у неё всё равно нет средств, но у ответственного — вот у кого должны быть… На самом деле внутренне понимала, что это последняя ночь, когда, забравшись с Макси в модуль, она, в жесте защиты, перекинет руку через худощавое жёсткое тело и уснёт в нечестном — сын не её — материнском покое.
На этом участке пути, в степи, покрытой мёртвой серой травой, ничто не мешает идти, и Фрида шагает в ровном ритме, связанном с другими ритмами — сердцебиения, дыхания, в глубине тела — с менструальным циклом. На краешке сознания звучит в том же ритме песня, — что за мелодия, думает она, где слышала, откуда я помню, — и шелестят травинками слова, но когда она пытается распознать их, они рассыпаются в пыль, — слова общие, без авторства, без эпохи, и общая мелодия без композитора, состоящая лишь из ритма шагов.
Единственное, что нарушает ритм — короткие взгляды, которые Фрида невольно бросает, чтобы удостовериться — никого нет, её никто не видит. Злится, когда ловит себя на этих взглядах, пытается уговорить саму себя: она поступила правильно. Но всё-таки некоторые вещи легче даются без свидетелей. Подозревала бы присутствие хоть одного человека в радиусе пяти километров — не бросила бы Макси. Потому что никому, кроме себя, невозможно доказать, что это — верное решение. Почему оставила его? Поддалась на обиженный скулёж, на жалкие угрозы? В какой-то миг ей и на самом деле показалось, что это правильно. То место, оно чем-то напоминало самого Макси. Нелепое и непонятное. Но не несчастное. Связанное с человеческим прошлым, но уже чуждое.
Оставить ребёнка-инвалида фактически среди пустыни. Ей страшно, потому что кто-то может сказать, что, даже если ребёнок привязывает мужчину — мнение Николау — то уж точно не такой. Тем более — не чужой. И сама эта радость другому, спутнику — она давно приелась, превратилась в усталость, сменилась жаждой одиночества. Теперь, когда Конгломерат с его людьми, понятными и знакомыми, ближе.
Но никто никогда не узнает. Она не будет думать о том, что произойдёт с Макси через день, через два, через неделю. Пусть делает, что хочет, живёт, как хочет. Она никогда не вернётся в мир Дорте. Так сложилось. По сути, Фрида ведь никогда и не хотела покидать Конгломерат, и именно там её место. Просто слишком испугалась. Чего? Своих? Она сможет жить дальше, как жила, так, словно за пустошами ничего нет… дикие народы… Она больше не будет писать Николау и не будет приближаться к ответственному.
Ускоряет шаг — слишком сильное желание: развернуться, бежать обратно, обнять Макси, вернуться с ним к Дорте, будто к собственной матери, которая пожурит, но будет и дальше кормить-поить-одевать, это была долгая нелепая прогулка, по-детски глупая вылазка без разрешения, такое приключение. Вернуть Макси, как украденную драгоценность.
Она идёт ещё быстрее, рюкзак теперь лёгок — минус модуль, фильтры, почти все порошки. На сколько ему хватит? Неделю? Две? Да и будет ли он возиться с фильтрами, с порошками — и догадается ли? Нет смысла думать о Макси. Его невозможно было сдвинуть с места. Физически он сильный, сильнее Фриды. А его крики… Кто способен выдержать этот звук? Она сделала, что могла, она писала Николау — умоляла вмешаться, и что? Где ответ? Где их хвалёная связь? Она не могла остаться с Макси, потому что… это должно быть ясно. Там невыносимо. А Дорте, почему отпустила она — ведь это она мать, она должна была… пугаясь, понимает, почему Дорте отпустила Макси с ней. По той же причине. То же бессилие.
Ритм шагов. Ритм дыхания. Жёлтые травинки под ногами. Не узнанные припевы. Текущее вдаль небо в смазанных охровых облаках.
Прощаясь с ней, Макси разговорился. Он легонько погладил её руку выше локтя (узнала собственный жест, так успокаивала его) и пробормотал примирительно:
— Я останусь. Не бойся. Всё хорошо. Всё равно будет война, — сладким голосом, будто не вопил только что. Хотела сказать: «Не говори ерунды», но выскочило, как пробка из бутылки с шампанским:
— Я знаю.
Так и подумала — бутылка с шампанским, праздник войны, все эти николау, все эти откровения ответственного, это непонимание Дорте, эти взгляды, не сказанные слова — всё это, сжатое внутри под давлением, превратилось в два лёгких слова, но Макси только засмеялся — тихо и отрывисто:
— Н-е-е-е-е-т, ты не знаешь. Это не вы против вы. Это вы против мы.
— Мы… Что за мы?
— Я же говорил. Они, другие…
— Но — кого бы ты ни имел в виду — никто не отыщет тебя, если ты не пойдёшь со мной. Если ты хочешь, чтобы…
— Да нет. Всё нормально. Ты не права. Я переписываюсь.
— Макси, я же видела — у тебя нет никаких средств связи. Это игра, да? Зачем опять играть в войны?
— Мы не хотим. Вы. Вы хотите. Я не знаю, зачем. Хотел спросить тебя. От отчаяния?
— Я не знаю. Давай лучше поговорим о другом. Я предлагаю тебе: мы пойдём дальше. Я помогу тебе… я приведу тебя к одному человеку, у него много возможностей… И мы найдём всех, кого ты хочешь найти.
Тут Макси рассердился, закричал, хотя и не так громко, как в прошлый раз, потом что-то бормотал о сверкающих звёздочках, о вспышках, — Фрида слыхала о вспышках в доме Дорте, но не могла сейчас вспомнить, к чему это было — помнила только, что важное… Внезапно успокоившись, Макси объяснил:
— Мы не победим, мы выиграем. Потому что это естественно. Это разница. Но, маленький, ты не грусти. На тебя хватит. Время хватит.
Времени? Тогда впервые пришло в голову, что бóльшая часть жизни уже позади. Сколько лет ей ещё нужно, чтобы хватило? А потом — какая ей разница, что будет. Детей у неё нет, её маленькая жизнь — маленькая вселенская случайность — не выходит за собственные пределы.
И сейчас улыбается, вспоминая об этом разговоре, е теряя ритма, мелодии, слогов, шагов, вот бьёт в уши заключительная строчка песни: «… и шар растянется дугой», даже мерещится, что «дугой» где-то пересекалось рифмой с «другой», но больше никаких слов нет. Никогда не слышала такой песни.
После песни в ушах зависает глухая тишина. Спускающееся солнце оказывается прямо напротив глаз. Трава под ногами светится красным в лучах.
Заграждения — сетки, колючая проволока, острые штыри наверху — протянули пока что не по всей линии границы. Кое-где уже стояли солдаты, но она ещё смогла беспрепятственно пройти на территорию Конгломерата. Болезненно дрогнуло что-то в памяти, когда увидела первые многоэтажки с тусклыми окнами, хотя оказалась достаточно далеко от своего дома. Шла пешком, не хотела привлекать внимания в транспорте. Сжимала в кармане ключ. Надеялась, что не столкнётся ни с кем из соседей, знакомых. Пряталась за углами зданий от вездесущих дежурных. Кто заменял её на дежурствах, кто отработал за неё эти многочисленные дни? Такое упущение не могло остаться незамеченным, её отсутствие — факт, известный всем причастным. Она не могла сейчас просто вернуться на место, которое оставила полгода назад — но об этом потом, потом… если её квартира ещё не занята кем-то другим. Если занята — где укрыться, чтобы собраться с мыслями?
В подъезде смогла немного расслабиться. Словно впервые видела щербатые, исцарапанные и исписанные серые стены — по ним, как по схеме, восстанавливала свою предыдущую жизнь. Звук лифта повторил звуки прежних дней, и, оказавшись внутри, она изо всех сил вжала палец в кнопку и не отпускала — кто-то когда-то говорил, что так лифт не отреагирует на вызов с другого этажа.
Пыль и запах подгнившей воды ударили в нос, когда зашла в свою квартирку. Заперлась. Напряжение отпустило сразу — Фрида без сил села на кровать, дала свалиться со спины рюкзаку и, сгорбившись, застыла. Так, неподвижно, сидела, пока небо за окном принимало сиреневатый оттенок, пока темнело, пока чернело. Медленно накатывалась ночь. Снизу шумела вода — кто-то из соседей принимал душ. Сверху шли к кухне, потом возвращались в комнату. Тишина. Потом опять шаги. Несколько окон засветилось в соседнем доме внизу. Совсем не экономят.
В полной темноте Фрида наконец разделась, аккуратно сложила свой яркий, почти флуоресцирующий верхний костюм, не вписывающийся в бесцветную реальность комнаты, и положила на дно шкафа. Накрыла старой простынёй.
Нужно было принять душ, но мысль о едва тёплой ржавой струйке не радовала. Хотя внизу вода била громко. Может, сегодня как раз хороший напор? Как неприятно снова думать об этом.
Она нашла свои восемь книг, открыла одну из них — старую, не последнюю, и, не экономя электричества, начала читать.