Подборка опубликована в журнале „Берлин.Берега“ №1/2019
сон кувшинки, снящийся моне
1.
как разучиться взгляду,
вымолчаться до речи?
терпкого винограда
смуглые зреют плечи
так далеко, что рядом
даже коснуться нечем —
горьким своим,
огромным,
бесчеловечным.
что за словами длится,
не оставляя следа?
если на наших лицах
плещется слепок света,
словно вода в копытце —
так тяжело и слепо…
выпей до дна, мой братец,
видится после смерти —
жизнь прошла незаметно,
жизнь была
не за этим.
2.
кувшинку на воде зовут моне,
качается под музыку извне
огромного невидимого сада.
ей света нет —
и большего не надо.
кувшинка превращается в кувшин,
шипящий выдох, проверяй жи-ши,
дыши и виноград неси в ладонях —
он стал вином,
он сам себя не помнит.
но помню я, и голос невесом,
и жизнь течёт под веками, как сон,
под каменными плотными веками —
течёт-течёт,
себя перетекает.
и человек — качание и свет,
и воздух в лепестках, которых нет,
и — сущего простой однофамилец,
и сон кувшинки,
что моне приснилась.
гомериада
проиграли в холодно-горячо,
и мороз нас намертво перечёл,
словно список кора…
но где же твоя кора,
древесина, раздетая до нутра?
шпалы-рельсы… сколько себе ни вейся,
это тело воды, о братья мои ахейцы-
короеды,
ковчег нам и до утра не съесть,
потому что гомеру явилась благая весть.
так из штаммов вывели мандельштама:
золотистая спинка
и воздуха на прощанье
вороватый профиль мелькнёт — и всё,
у судьбы гомерическое лицо.
так елене елеем мазать ладони клёна,
так и мне выкликивать поимённо
к изголовью тех, кому —ни имён уже, ни голов,
а товарищ гомер отвечает «всегда готов»,
потому что троя, как одеколон, троится,
потому что зренье — слепая ночная птица —
накрывает мир, что покорно лежит распят
от груди до самых ахиллесовых пят.
Hieronymus
была ли здесь волглая темнота
была ли здесь иволга
налита
по горлышко узкое долгим о
где смерть вынимала моё нутро
чтоб пальцами в алое
чтоб не разлей вода
мне ливень летел как яблоко мимо рта
всем телом текучим выталкивая на свет
всё то чему в мире названий нет
и кто-то стоял по жабры в тугой тоске
огромной ракушкой на песке
неслышимым ухом где звуки горят внутри
где жизнь моя иволга
ивовой же кости
и вот по весне выплывает протяжный звук
из плоти шершавой
из мёрзлых рук —
не птица но древо пернатое до корней
живее всех мёртвых
румянее и белей
и нет никакого зеркала
из пустот
о чём-то своём бормочет безумный рот
и добрый босх склоняется надо мной
и пишет свет
до его разделения с темнотой
голод-о-море
вот я качаюсь с пятки на носок,
вот колосок себя в руках несёт —
с таким лицом, упругим, словно шаг,
с такой беззвучной музыкой в ушах,
что в переводе горький земляной
немеет и немотствует —
не мой
уже давно — ни хлеба и ни зре-
хлебнувши горя, не успев созреть,
несёт себя — и голод говорит
внутри него, сжигает словари
не ожегова — жажды и огня —
из слов,
рождённых
впереди меня
и сложенных в пустой земной живот,
откуда прорастает и живёт
не колосок, себя несущий, как
огромный полыхающий маяк,
но человек, страданию сродни,
из корневого света
и крови —
всего, что не случилось не с тобой,
не в этой жизни,
ни в какой другой.
крестоносец
и кто-то шёл, разбитый на шаги,
и дождь стоял на мостике — прогиб
и але-оп в текучем позвоночнике.
а человек прошёл,
потом закончился.
и вместе с ним закончилась вода,
такая мокроносая, ни дать
ни взять — простуда и волнение.
ковчег качается
вовне,
во мне ли он?
и в ливневом, огромном и чужом,
себя обжив, изжить, скользнуть ужом,
какая жатва или, может, жажда тут:
напиться и войти сюда отважиться,
чтоб дважды в реку,
свет одно дыхание,
и дождь идёт, измученный, израненный —
уже не дождь,
и пить не просит рот.
И крест не знает,
кто его несёт.
mad-eleine
полыхающий куст называется именем пруст,
кустодиевский шмель прожужжал его наизусть:
все десятки томов, закусив эвридикой в соку,
в бессловесном аду, поместившимся в эту строку.
что мне память летейская, богом забытая глушь,
даже эту метафору можно отправить в рагу
и оставить врагу, как мадленки настойчивый хруст.
о хрусталь моей ночи,
я больше тебя не боюсь.
так в хрусталике дня преломляется не слепота —
полифемное зрение, кроткая нота крота,
глухота глухаря, но бессовестный зверь человек
проступает, как рана, внутри опечатанных век.
al dante
1.
теснее чем земля ложится в землю
лицом к лицу уже не разобрать
ни образа —
зелёное прозрение
глядит во все глубокие глаза
и светом вышивает образа
и гладью — этот шелест против шерсти
и шествие породистых глубин
шершавое
что остаётся по прошествии
мне голос глины пахнет голубым
небесным молоком грудным
и ад одетый в чернозём и данте
раздетый до молчания вот-вот
сомкнутся
и кого просить — подайте
немного звуков в пересохший рот
когда внутри бессмертие живёт
никак не заживёт
2.
где страдания юного ветра —
выпадает согласный звук
это яблоко не заметили
золотой световой испуг
тихий стук о глазное дно
разлетается
мед-лен-но
это свет выключают в теле
чтоб легче им всем спалось
на пределе на беспределе
и на вынос и на износ
даже ад мне пошит на вырост
словно воздух себя не вынес
и стоит совершенно пуст
тишина ещё малокровна
но густеет касаясь уст
ад сплошной или рай кроме-
шний
тише кто-то идёт нездешний
тьму и свет разделяя между
в неизбежную синеву