Подборка опубликована в журнале „Берлин.Берега“ №1/2018
Ещё идёшь
Ещё идёшь. Но всё уже не то.
Не пахнет осень булочкой с корицей.
И не в ладах с разбитой поясницей
сутулое потёртое пальто.
Ещё идёшь. Но всё уже не так.
Со стен в прихожей сорваны обои.
И тяжелы подъёмы и отбои,
и нет ни отступлений, ни атак.
Ещё идёшь. Но все уже не те.
Уже другой фасон штанов в фаворе.
И вдруг совсем не горьким стало горе
жить в пустоте…
Отец
Мой отец дал мне яблок мешок из осеннего сада.
Это, видно, последний его на земле урожай.
Я ему говорил: «Что ты, батя? Так много не надо!»
А отец отвечал: «Пригодятся, бери и езжай…»
Мой отец дал мне яблок и — чтобы не видел я — в спину
покрестил, хоть не верил ни в Бога, ни в прочий обман.
Я оставлю Россию, но Родину я не покину!
Даже если на Родину ляжет тяжёлый туман!
Я из яблок отцовских сварю и компот, и повидло.
Разнесу по друзьям: пусть попробуют память на вкус.
Ты не бойся, отец, за меня тебе будет не стыдно!
Ты не бойся, отец, ведь и я ничего не боюсь.
Как просил, я развею тебя над Окой и над Волгой.
На Оке ты родился, у Волги лежит твоя мать.
Будет короток день. Будет ночь нестерпимой и долгой.
Будет вечное зло с бесконечным добром воевать.
Я к тебе не приду. Ты доверился ветру, как сыну.
Значит, быть по сему. Значит, так суждено. Ну а я…
Я оставлю Россию, но Родину я не покину!
И покуда дышу, пусть она не покинет меня…
Мужчина
В автобусе ехали мальчик и мать.
Мальчишке лет шесть — дошколёнок.
И матери этой откуда бы знать,
что он был мужчиной с пелёнок?
Он дёргал её за рукав: «Посмотри,
какая большая машина!»
У матери всё клокотало внутри:
ей было совсем не до сына.
С инфарктом отец, на работе — аврал,
и завтра опять понедельник.
А этот засранец штанишки порвал,
которые стоили денег!
Им ехать неблизко: ей нужно к врачу.
И вот, будто мстя за штанишки:
«Я видеть и слышать тебя не хочу!» —
она прокричала мальчишке.
Он руку одёрнул. Потерянный вид.
А матери сына не жалко…
С соседнего места старик-инвалид
привстал, опираясь на палку.
И пару конфет протянул пацану,
и вышел, хромая, в сугробы.
Всё помнил старик: и нужду, и войну.
Не помнил он маминой злобы.
А дальше автобус увидел сюжет,
который не пахнет рекламой.
Мальчишка делился одной из конфет
с больной и расстроенной мамой.
Она удивилась, конфету взяла.
В глаза ей глаза заглянули.
Мать всё поняла. И при всех обняла
сыночка,
сынишку,
сынулю.
В автобусе ехали мальчик и мать.
Мальчишке лет шесть — дошколёнок.
И матери этой откуда бы знать,
что он был мужчиной с пелёнок.
Мандарины
Женщина, сутулая, как горе,
в шарфике из боли и беды,
шла по рынку, и людское море
билось о торговые ряды.
Разве знает море, что в больнице
к тёмным окнам раковых палат
детские растерянные лица
приникают много дней подряд?
Разве море знает, разве знает
это море, бьющееся зря,
что когда ребёнок умирает,
высыхают реки и моря?
Женщине всего-то нужно было
мандаринов солнечных кило,
чтобы сердце мальчика не ныло,
чтобы стало девочке светло.
Детские растерянные лица…
Говорят, есть Бог, но это ложь…
Молодой южанин, гость столицы,
женщину спросил: «Кому берёшь?»
И в пакет накладывая эти
шарики абхазского тепла,
юноша в ответ услышал: «Детям,
чтобы вместе сели у стола…»
«Сколько ж у тебя детей, родная?» —
парень горю заглянул в глаза.
И сказал женщина: «Одна я.
Умер сын двенадцать лет назад…»
Снег летел. Декабрь был настоящий,
как бывали раньше декабри.
Поднял продавец тяжёлый ящик:
«Знаешь, мама, деньги убери!»
Так они и шли вдвоём к больнице,
чтобы в нас, в умерших, жизнь текла:
женщина и южный гость столицы
с ящиком абхазского тепла…