Рецензия опубликована в журнале „Берлин.Берега“ №1/2017 (4)

Александр Дельфинов: #TriggerWarningPoetry
Не/Свободные стихи. PANDA–Theater, 2017

Английское словосочетание trigger warning — это предупреждение о том, что в некоем произведении, будь то книга, фильм, газетная статья или новостной репортаж, содержится нечто, способное оскорбить, рассердить или нанести зрителю/читателю психологическую травму. Сцены насилия, обсценная лексика, хроники наркотических трипов, элементы порнографии, непочтительное упоминание религиозных святынь — всё это может для кого-то стать триггером, то есть «красной тряпкой» или «разговором о верёвке в доме повешенного».

Название книги Александра Дельфинова #TriggerWarningPoetry оформлено в виде хэштэга — без пробелов и знаков препинания, поэтому возможны по крайней мере три его интерпретации.

Интерпретация первая: перед нами стихи, основанные на триггерах, стихи с маркировкой «18+» или «слабонервных просим покинуть цирк». Интерпретация вторая: стихи, составившие книгу, сами являются предупреждением. Автор находит болевые точки в окружающей действительности и, словно сапёр, помечает их текстами-флажками. О третьей интерпретации поговорим позже.

По Дельфинову, страшны не сами триггеры, а то, на что способны люди, когда какой-то из триггеров срабатывает. «Эти сырые темы я сливаю вовсе не потому, / Что ссыкотно умирать. / Нет. / Настоящий ужас здесь вызываете вы, / Отдыхающие на пляже». Живя в социуме, человек постоянно подвергается издевательствам. В детском саду, в школе, на улице, в семье, на работе, в отделении полиции. Причём основная опасность исходит именно от тех, кто объявляет себя защитником добра, веры, порядка или нравственности. Так, в стихотворении «Путин» толпа, линчующая инакомыслящих, кричит: «За наших детей, распятых иродами!», «За всех святых и праведников!» и «Воистину воскрес!» Над тобой не просто издеваются, тебе попутно объясняют, что негодяй и преступник — ты, и всё, происходящее с тобой, мало того что заслужено, так ещё и является актом милосердия. И если от кого-то и можно ждать помощи или хотя бы сочувствия, то только от таких же как ты «маргиналов», «предателей» и «врагов народа». В социуме нет запрета на насилие, есть запрет на упоминание о нём. Никого не шокируют действия, шокируют слова.

— Отвлеклись на секунду, а пидор сбежал.
— Утёк, чо.
— Ну и хуй с ним.
— Вы матом не ругайтесь, сколько раз говорить, дети здесь!
— Пардон, мадам!

Всё это не означает, что автор бичует пороки общества. Перед ним стоят гораздо более сложные задачи. Лирический герой Дельфинова — одновременно и жертва, и трикстер, и спаситель-неудачник, и утешитель.

Он ненавидит насилие, но с ужасом понимает, что из насилия соткано всё сущее, в том числе он сам. И если он — часть этого мира, если он вместе со всеми травил в детстве «неправильных» сверстников, то может ли быть, чтобы он никого не убил до сих пор? «Где мой чёрный пистолет? /<…> Пистолета нет. / Но я его чётко помню. / В руках ощущал его холодную тяжесть». Оказывается, может. Благодаря тому, что первые же детские травмы оказались несовместимы с жизнью, нашему герою, чтобы выжить, пришлось преодолеть свою человеческую природу. Яд действительности не задерживается в его организме, как не задерживается в шестилетнем Саше Смирнове ненавистный борщ. И теперь наш герой скорее претерпит какие угодно метаморфозы или вообще перестанет существовать, нежели совершит акт насилия или будет хотя бы заподозрен в чём-то подобном.

Я хотел поцеловать тебя.
Твои глаза вдруг наполнились слезами,
Ты отшатнулась в ужасе:
«Только не бей!» —
Воскликнула ты.
А я
Превратился
В растопыренную сухую корягу
И кряхтел, рассыхаясь.

От него постоянно что-то отваливается, он распадается на элементы, его органы то начинают истреблять друг друга на почве политических разногласий, то высыпаются из тела разноцветными шариками, но распад этот не фатален. Беда в другом. Действительность не властна над ним, но и он ничего не может в ней изменить. Да, он неуязвим, и в этом его проклятие. «В землю лечь хотел пойти я / Места нет». Он обречён на бесконечное путешествие по кругам ада. Он может нарушать любые предписания, идти против любых условностей, может даже покончить с собой — ни к каким переменам это не приведёт.

Просить Бога о помощи бесполезно. И не потому, что Его не удаётся найти. Напротив, Бог постоянно рядом: и в кастанедовской пустыне, и в набитой маршрутке, и даже в твоей голове, где прикидывается одной из твоих субличностей. Вот только помогать не спешит. То ли не хочет, то ли сам стал заложником установленного Им же миропорядка.

Электричка мчит по кольцевой линии.
Больше всего я боюсь заснуть,
А очнуться утром того же самого дня.
Вернуться туда, откуда невозможно сбежать.

Бояться, впрочем, поздно. «День сурка» уже наступил, с той лишь разницей, что героя окружает не сонный провинциальный городок, а бурный и непредсказуемый кошмар. И в этой непредсказуемости парадоксальным образом есть некоторое утешение: она хотя бы не даёт скучать.

Однако самое, пожалуй, страшное — это даже не невозможность освободиться, а невозможность освободить других. Ты волен сколько угодно спускаться в аид, но ни одна Эвридика за тобой не выйдет.

Акула в аквариуме
Нарезала круги
Нервно, сосредоточенно,
Иногда поворачивалась
Белым животом,
И тут мы видели её зубы. <…>
Аквариум жил своей замкнутой жизнью.
Жрали по расписанию.
Отсос фекалий по расписанию.
Секс по расписанию.
Только смерть ещё оставалась
Непредсказуемой. <…>
«Если аквариум взорвать, — думал я, —
То акула задохнётся на свободе…»

Освободить акулу невозможно не только потому, что вне аквариума она погибнет, и не только потому, что «У ада прозрачные стенки, но снаружи лишь новый ад». Начало стихотворения отсылает нас к братьям Стругацким: «Я смотрел на окуня в ванне. Окунь плавал кругами, лихо поворачиваясь на виражах, и тогда было видно, что он выпотрошен». Иными словами, акула по определению не вполне жива, а это значит, что смерть как средство освобождения не сработает.

Действительность настолько чудовищна, абсурдна и иррациональна, что порой начинает забавлять. Можно сказать, что в этом отношении Дельфинов наследует обэриутам. Но, в отличие от обэриутов, он не чувствует необходимости моделировать хаос речевыми средствами. Ему достаточно честной фиксации. «А я всего лишь мимо проходил / И сохранил душевное здоровье». И когда, например, Феликс Эдмундович карабкается обратно на временно утраченный пьедестал, здесь нет авторской выдумки — сплошная документалистика. Просто этого никто не хочет замечать.

Обывательская нелюбовь к «чернухе» и призывы видеть в окружающем «позитив» служат лишь для маскировки или легитимизации насилия. Но достаточно проследить за развитием событий, и мыльный пузырь лопнет сам собой: «В центре города, за рынком, / Между церковью и цирком / Жил веселый, добрый клоун. / Получил вчера в ебло он». Это не издёвка и не пустое хохмачество. Это наблюдательность и честность.

Стихи в книге датированы. И можно заметить, что изменения в стилистике нередко совпадают по времени с переменами в общественной жизни и обострениями массовых психозов. Характерно, что весной 2014 года «саркастическая нежность» (так определяет в предисловии к книге авторскую оптику филолог Гасан Гусейнов) окрашивается в патетические тона. Причём это необязательно означает прямую реакцию на российскую агрессию в Украине, как например «14 год», или «Русская осень», это может быть и обращение к трагическим эпизодам собственной биографии — к примеру, «Дверь в стене» или «Папа». Поскольку сегодня лобовой пафос в стихах за редким исключением воспринимается как свидетельство неадекватности автора, Дельфинов с удовольствием им пользуется. Почему бы не подразнить утончённую публику?

Есть ещё один любимый дельфиновский триггер для языковых пуристов и поборников традиции — рассыпанные по тексту нарочитые «огрехи» и «небрежности» вроде «этих гадов я вздёрнул бы вверх». Если «так писать нельзя», значит нужно. А кроме того, для многих современных поэтов, мастерски владеющих формой, классическая правильность, равно как и её сознательное отрицание — пройденные этапы. Сам вопрос нормативности-ненормативности давно перестал быть актуальным.

В начале статьи я привёл две трактовки названия книги. Пришло время для третьей. Если между warning и poetry поставить двоеточие, перевод будет таким: «осторожно, содержит поэзию». И это чистая правда. Не только в том смысле, что да, таки содержит, но и в том, что поэзия — триггер сама по себе, а все остальные триггеры — лишь средства для её создания.

«Но если я расскажу, тот, кто испытал подобное, / Вновь испытает подобное… / Как же мне рассказать вам?»

Теперь мы знаем, как.