Текст опубликован в журнале „Берлин.Берега“, №1/2016

Немецкий итинерарий¹ Фёдора Достоевского с точки зрения искусствоведа

Русские — движущийся этнос с самосознанием
оседлого²
Татьяна Щепанская, этнограф

Идея написать «немецкий итинерарий», в данном случае — Фёдора Михайловича Достоевского, хотя он не единственный русский писатель, побывавший в Германии, — возникла и давно, и недавно. Будучи историком искусства, я часто просматриваю записки путешественников или писателей. Любое живое впечатление «разгоняет» кровь и даёт энергию для нового броска в неизвестность, учит заострять внимание. Это всегда и до, и после собственного путешествия раздвигает мир восприятия знаменитых мест, проращивает корни в мире витающих вокруг них душ, а мелкие живописные детали наполняют историческое ощущение времени и места. Для нагнетания важности литературных описаний скажу, что бóльшую часть совсем ранних памятников мы знаем и представляем вообще только по описаниям паломников или искателей приключений и сокровищ. В этом ряду более других удивляет Иерусалимский храм — самый влиятельный памятник за всю историю архитектуры, но в реальности от него не осталось практически ничего; всё, что мы знаем о нём — известно из библейских книг, из записанных слов — из литературы. И этого достаточно, чтобы в каждом новом христианском храме или синагоге жила память об Иерусалимском прототипе, чтобы поколения ученых фантазировали на тему его реконструкции.

Германию в России всего XIX века знали и любили, здесь побывали многие путешественники, особенно после войны 1812 года. Общее увлечение Францией несколько поостыло³. За редким исключением и быт, и нравы, и воспитание немцев, а наряду с этим — ухоженная природа, аккуратная, отточенная культура — вызывали восхищение и едва скрываемую зависть с надеждой на то, что «и в России будет так же». В университетских городах Германии проживало немало русских студентов, сюда отправляли молодёжь и учиться, и воспитываться. Не знать, не читать Шеллинга, Лессинга, Шиллера и Гёте считалось дурным тоном. И. С. Тургенев был влюблён во всё немецкое и считал себя немцем…

С Германией, которая, как ни странно, плотно связана с именем сравнительно оседлого русского писателя Ф. М. Достоевского, — ситуация противоположна. В общей сложности он бывал за границей восемь раз — в промежутке с 1861 по 1879 годы — на лечении («падучей»), просто ради «перемены мест», ради игры в рулетку, ради побега от первой жены (Марии Дмитриевны Констант-­Исаевой) с любовницей (Аполлинарией Прокофьевной Сусловой), побега от кредиторов со второй женой (Анной Григорьевной Сниткиной) и так далее. Достоевский считается сугубо русским писателем, который как никто другой раскрыл сложнейшую психологическую природу характера и ментальности русского человека. Бóльшую часть жизни он провёл в Петербурге, несколько лет на каторге в Сибири (опускаю иные подробности, и без того общеизвестные): это те наиболее яркие обстоятельства, которые навсегда сформировали его личность. Двоякий и двойной интерес «немецкого итинерария» Достоевского заключался в том, чтобы посмотреть на Германию глазами русского писателя и на самого До­стоевского через призму Германии. Именно во время своих затяжных путешествий он написал немалую долю произведений («Преступление и наказание», «Идиот», приступил к «Бесам»), хотя такая трудоспособность была обусловлена скорее острой нуждой в финансах, чем вдохновением, но тем не менее.

Он не просто путешествовал, а жил за границей, что не раз подчёркивается в его письмах и записках: «Мы же по необходимости придали характеру нашей поездки вид житья за границей, а не путешествия по Европе⁴». Вспоминает и Анна Григорьевна об особенном ритме их жизни в Германии: «Федя смеялся над тем, что мы так долго здесь сидим, и говорил мне, что когда я приеду в Россию, то мне придётся лгать, говоря о том, где я была, потому что иначе просто стыдно сказать, что была только в Берлине, Дрездене и Бадене, а больше никуда и глаз не показывала⁵». Это создавало специфические условия: с одной стороны, было время всё осмотреть, заняться выбором шляпки и перчаток для Анны Григорьевны наряду с неспешным осмотром Дрезденской галереи, но, с другой стороны, — работа писателя в обычном режиме забирала почти всё время, как в обычной жизни, и было не до новых впечатлений. Однажды, например, Фёдор Михайлович принялся за написание статьи про Белинского и сам проклял эту работу в два заказанных авторских листа. Наверное, это не совсем то дело, которым мечтаешь заняться вдалеке от дома и от круга почитателей Белинского.

Архитектурные памятники, которые Фёдор Михайлович видел, по большей части хорошо сохранились, подробно описаны, прекрасно известны. Привлекают по сей день толпы туристов. Что же из всего этого великолепия видел Достоевский? Как он воспринял эту великую страну, совершенно непохожую и в чём­-то — очень похожую на Россию? Среди «пунктов назначения» звучат самые громкие названия: Берлин, Дрезден, Кёльн, Гомбург, Баден­Баден, Франкфурт, Лейпциг и так да­ лее⁶, не говоря уже о продолжительных вояжах в соседние страны — Швейцарию, Италию, Францию, Англию. Для любого современного человека — маршруты более чем соблазнительные и завидные. Сейчас, прежде чем отправиться куда­-либо, прочтёшь все путеводители, отметишь на карте все достопримечательности и музеи — и именно это и составит каждый твой день на «свободе», который выпьешь с изыском до дна и только так успокоишь совесть. Достоевский же, вопреки ожиданиям, почти каждое письмо друзьям и приятелям в Россию начинает жалобой на невообразимую скуку («Жить же за границей очень скучно, где бы то ни было…») и заканчивает просьбой выслать ему денег. Ко всему окружающему он очень непроницаем и путешествует где­-то внутри самого себя, при этом довольно шустро перемещаясь в пространстве, если проследить общие траектории его маршрутов. Немцы его раздражают на каждом шагу своей глупостью (он вообще постоянно раздражён), покупает и читает он в основном русскую прессу и литературу (хотя знает немецкий, но не любит немецких авторов, даже Гёте, который, несомненно, сильно на него повлиял), улиц и зданий вокруг себя почти не видит. Вот отрывок, разом обо всём этом, который в различных выражениях повторяется из письма в письмо, где бы Фёдор Михайлович ни находился: «Вот уже скоро месяц, как я засел в Женеве; надо сказать, что это самый прескучный город в мире; он строго протестантский, и здесь встречаешь работников, которые никогда не протрезвляются. Право же, не всё золото, что блестит. Немецкая честность, швейцарская верность и т. д. и т. д. — не могу вообразить себе, кто только мог их придумать. Возможно, сами немцы и швейцарцы⁷». Расчётливость немцев отмечалась почти каждым русским путешественником, вошла в фольклор о немцах даже на уровне лубка, но в такóм их ещё никто не осмеливался обвинять… Напротив, восхищала воспитанность и достоинство даже и крестьянского населения.

Подобная невосприимчивость и отторжение европейской культуры тем более удивительны, что Петербург того времени, родной город писателя, — самый европейский из всех городов России по своей архитектуре и по своему жизненному укладу. Неужели жизнь в струящихся перспективах улиц, среди барочных и классических фасадов домов на набережных, не смогли воспитать в нём восприятия собственно европейских прототипов? Скажем прямо: читать письма Фёдора Михайловича для искусствоведа почти невыносимо. Берёт та же злость, что и на средневековых паломников, которые видели своими глазами тот памятник, который ты судорожно пытаешься реконструировать по сохранившимся и разрозненным фрагментам, угадать ход мысли архитектора и художника, в то время как свидетель ещё не разрушенного здания позволяет себе лишь пару лениво­-восторженных слов. Ко всему прочему добавляется постоянная холерическая рефлексия Фёдора Михайловича на любую мелочь или малую ссору, которая совсем не уравновешивается, не примиряется эстетическо-­художественным вкусом восприятия действительности. Нет также сравнительного разреза, то есть собственно — отчего же раздражение возникает, где лучше? Кажется, что лучше просто в тихом, привычном кабинете с чашкой кофе и свечой на столе.

Исключения, как ни странно, Достоевский делал для итальянской культуры. Известно, что он восхищался Сикстинской Мадонной Рафаэля в Дрезденской галерее и проводил перед ней часы (хотя в описании эмоций более словоохотлива Анна Григорьевна в своих дневниках за 1867 год). Репродукция висела на стене кабинета писателя в Петербурге. Однако от ностальгической депрессии и нытья его не спасло даже это произведение: «…тотчас же мне представился вопрос: для чего я в Дрездене, именно в Дрездене, а не где­-нибудь в другом месте, и для чего именно стоило бросать всё в одном месте и приезжать в другое? Ответ-­то был ясный (здоровье, от долгов и проч.), но скверно было и то, что я слишком ясно почувствовал, что теперь, где бы ни жить, оказывается всё равно, в Дрездене или где-нибудь, везде на чужой стороне, везде ломоть отрезанный⁸». В конце одного из писем Н. Н. Страхову (1863 год) он сам удивляется тому, что пишет из Рима, а, собственно говоря, о самом Риме-­то и не вспомнил: «Странно: пишу из Рима и ни слова о Риме! Но что бы я мог написать Вам? Боже мой! Да разве это можно описывать в письмах? Приехал третьего дня ночью. Вчера утром осматривал Св<ятого> Петра. Впечатление сильное, Николай Николаич, с холодом по спине. Сегодня осматривал Forum и все его развалины. Затем Колизей! Ну что ж я Вам скажу…⁹¹⁰» К слову, собор святого Петра далеко не самое прекрасное произведение Рима: сама задача — создать центр всего католического мира — оказалась, видимо, непосильной, и из-­за того, что оно возводилось несколько веков с перерывами и переменами разными мастерами, получилось нечто эклектичное и разрозненное, натужное. Так что «холод по спине» был вызван, скорее, авторитетом самого места, чем памятником. Было бы совсем стыдно признаться, что даже в таком месте ничего не почувствовал… Беспрецедентны по накалу чувств высказывания про Венецию: «И почему, почему было не добраться до Венеции? Это непростительно. Потому что Венеция не только очаровывает, она поражает, она пьянит¹¹». Удивительно, что Венеция, с её запутанными улицами и каналами, которые образуют настоящие сети для путешественника, скорее вспоминаются, когда читаешь произведения Достоевского, действия которых происходят в Петербурге. В этом пространственном смысле он скорее «венецианец», чем «петербуржец». Ведь в чёткой антично-­классической геометрии Петербурга заблудиться трудно.
После своего первого путешествия за границу (с 19 июня по 5 октября 1862 года) Фёдор Михайлович написал для друзей и по их просьбе «Зимние записки о летних впечатлениях». Начинаются они довольно странно: «Рвался я туда чуть не с моего первого детства». Но оказался уже в сорокалетнем возрасте, то есть сложившейся личностью, за плечами которой многочисленные литературные успехи, слава, значительная часть жизни.

Из «Зимних записок» следует, что в юности он учился и архитектуре. В какой степени — неясно, но должно же это было наложить на него некий отпечаток. Первый город на его пути — Берлин, в котором он, как кажется, ничего не увидел, кроме воздуха, который пахнет так же, как в Петербурге: «Берлин до невероятности похож на Петербург. Те же кордонные улицы, те же запахи… Берлин, например, произвел на меня самое кислое впечатление, и пробыл я в нем всего одни сутки». Заметим, что это был Берлин до 1945 года, ещё весь целый, нетронутый, с развивающимся и уже частично открытым музейным островом нынешнего района Mitte, с сохранившимися островками почти аутентичного средневекового города вокруг Marienkirche и Nikolaikirche¹², с цельной, неразрозненной городской застройкой главных магистралей и так далее.

Наиболее продолжительным оказалось путешествие Достоевского с 26 апреля 1867 по 20 июля 1871 гг. — более четырёх лет. Отъезд был вынужденным (долги умершего брата Михаила и содержание его четырёх детей, неурядицы с семьёй из-­за молодой жены, которая была почти ровесницей пасынка от первого брака Михаила), но зато вместе с Анной Сниткиной, которая стала ему не только супругой, но и другом, и помощником на долгие годы. Впечатления от Берлина во время этой поездки (пять лет спустя) мало чем отличались от самых первых, когда он ещё кое­-как смог списать свое недовольство на плохое самочувствие. Теперь же более откровенен: «Бросив поскорее скучный Берлин (где я стоял один день, где скучные немцы успели-таки расстроить мои нервы до злости и где я был в русской бане), мы проехали в Дрезден, наняли квартиру и на время основались¹³». Анна Григорьевна в своих записках кажется куда более внимательной и утончённой в отношении к памятникам, читать её, если говорить откровенно, гораздо приятнее и интереснее, если говорить именно о дорожных впечатлениях. Даже сам Достоевский отмечал, что она оказалась очень любопытствующей путешественницей, везде всё сначала осматривает, а потом записывает в свои тетради. Она остроумна, легка и последовательна, не лишена чувства исторического времени, красоты и юмора, наблюдательна и просто к быту людей и порой даёт очень интересные описания жизни города, например, заметила такую деталь про Берлин: «У берлинцев окна отворены, сидят и смотрят из окон. Под моим окном распустилась липа¹⁴». Берлин она описывает кратко, но видно, что единственный день был насыщен впечатлениями, видимо, потому, что осматривала его она одна, поссорившись с Фёдором Михайловичем с самого утра: «Я рассердилась и сказала, что лучше нам не вместе ходить. Он повернулся и пошел назад, и я отправилась ко дворцу. Долго ходила, видела университет, Schloss, Bauacademie, Zeughaus, Opernhaus, Ludwigskirche. Дошла даже до Brandenburger Thor, которые выстроены по образцу Пропилеев^{15 16}». Всего этого Фёдор Михайлович не описывал и, возможно, даже не видел…

Совсем уже возмутительны впечатления Достоевского от Кёльнского собора, этого ошеломительного готического гиганта, который, как в штуку говорят немцы, начал строиться с XIII века и строится и по сей день. Конечно, русскому человеку такая стилистика непривычна, хотя в Петербурге можно было и к такому привыкнуть (Чесменская церковь, лютеранский собор святого Михаила). Но мы же имеем дело с просвещённым человеком. Однако его рецепторы напрочь отвергли готику: «Признаюсь, я много ожидал от собора; я с благоговением чертил его ещё в юности, когда учился архитектуре. В обратный проезд мой через Кёльн, то есть месяц спустя, когда, возвращаясь из Парижа, я увидал собор во второй раз, я было хотел «на коленях просить у него прощения» за то, что не постиг в первый раз его красоту, точь­-в­-точь как Карамзин, с такою же целью становившийся на колени перед рейнским водопадом. Но тем не менее в этот первый раз собор мне вовсе не понравился: мне показалось, что это только кружево, кружево и одно только кружево, галантерейная вещица вроде пресс-­папье на письменный стол, сажен в семьдесят высотою. «Величественного мало», — решил я…¹⁷» И в довершении впечатлений от Кёльна Фёдор Михайлович восхитился не менее знаменитым, чем собор, мостом города, который образует с ним причудливый ансамбль, запоминающийся навсегда. Но восхитился так, что это больше похоже на возмущение: «…обстоятельство, разозлившее меня и сделавшее несправедливым, был новый кёльнский мост. Мост, конечно, превосходный, и город справедливо гордится им, но мне показалось, что уж слишком гордится. Разумеется, я тотчас же на это рассердился¹⁸».

В Баден­-Бадене, одном из древнейших городов Германии, где сохранились даже римские остатки бань Каракаллы (город в то время назывался Цивитас­-Аурелия-Аквензис), Достоевские также провели немало времени. Известен даже дом (Gernsbacher Straße 2), в котором они жили (отмечен памятной доской и барельефом Фёдора Михайловича), а в недавнее время в парке города по проекту скульптора Леонида Баранова был поставлен и памятник писателю. Кроме Достоевских, здесь регулярно бывали Гоголь, Жуковский, Толстой, Тургенев, Чехов, Отто фон Бисмарк, Айседора Дункан, Гельмут Коль и многие другие. Из Баден­-Бадена была родом русская императрица Елизавета, жена Александра I (в девичестве принцесса Луиза Августа). Помимо древних бань, которые век за веком превращали город в известный курорт («летнюю столицу Европы»), в городе можно осмотреть два средневековых зáмка (Hohenbaden Schloss, Neues Schloss¹⁹), а также несколько музеев и театр. Про них частично пишет Анна Григорьевна. В Старом зáмке её более всего поразил рыцарский зал: «Вот, наконец-­то, я в рыцарском, в настоящем рыцарском замке, построенном в 10 столетии; прошли уже 8 веков. Я думаю, лет 500 как он необитаем. Замок довольно порядочно ещё сохранился, сложен из дикого камня, но чрезвычайно беспорядочно,— совершенно без соблюдения красоты, а только была бы прочность; это именно им и требовалось». На другой день они прогулялись до Старого зáмка: «Когда Федя пришел, мы пообедали и решили идти сегодня пить кофе в Alt Schloss²⁰. Мне хотелось идти поскорее, но Федя как-то долго ворочался, так что я боялась, что мы опять придем, когда будет темно, и ничего не увидим». В этот день зáмок они всё же увидели и даже поднялись на его башню, откуда открывался прекрасный вид на окрестности²¹. Главное же впечатление Достоевского от этого города — Курхауc²², казино… Рассказы Анны Григорьевны о городе, быте и делах примерно наполовину разбавлены подробностями о проигрышах и самообличительными стенаниями Достоевского на экзистенциальные темы. Фёдор Михайлович играл также в казино в Гомбурге и Висбадене: каждый из этих городов, наряду с Баден-­Баденом, претендует на то, чтобы быть тем самым абстрактным Рулеттенбургом, который изображен Достоевским в «Игроке» и в котором происходят напряжённые события, но из окружающей фактической обстановки мы видим лишь здание казино, какие-то внутренние помещения, кафе, залы для игры. К слову, само здание казино в Баден-­Бадене действительно является произведением архитектуры и интересно с этой точки зрения для осмотра.

Более чувствительным, чем к архитектуре и живописи, Достоевский был к природе: «всё лето прожили в Германии, по разным местам, выбирая покрасивее местность и получше воздух²³». Правда, ни слова, например, о реках Шпрее (Анна Григорьевна её хотя бы назвала «гаденькой речонкой», явно пересказывая ворчание мужа), Рейне (Анна Григорьевна его не­сколько раз видит на горизонте из разных мест), что странно для человека, привыкшего к просторам широкой реки Невы. Разве что знаменитое Женевское озеро удостоилось похвалы, но и она была отравлена впечатлением от самого города и от климата (как можно отделить природу от климата, неясно): «Женева на Женевском озере. Озеро удивительно, берега живописны, но сама Женева — верх скук. Это древний протестантский город, а впрочем, пьяниц бездна… Климат отвратительный. С гор дуют порывы ледяного ветра, погода меняется три­-четыре раза на дню». Несколько снисходительнее писатель к Италии: «…что до природы, то она меня восхитила только в Неаполе. В Северной Италии, то есть в Ломбардии, природа несравненно прекраснее²⁴».

Не могут все эти прегрешения Фёдора Михайловича против искусства быть оправданны словами Н. Н. Страхова, который сам, похоже, не очень понимал, откуда у Достоевского такая дистанция от красоты, и пытался её как­-то объяснить: «… все его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характеры, да разве общее впечатление уличной жизни²⁵». Достоевский презирал «обыкновенную, казённую манеру осматривать по путеводителю разные знаменитые места». Символичны слова Анны Григорьевны про их скитания в Дрездене: «Потом я совершенно забыла дорогу, и мы долго плутали, отыскивая Брюллеву террасу. Какая­-то немка показала нам совершенно обратную сторону. (Вообще, если немца что­-нибудь спросить, то он, во-первых, ничего не поймет, а во-­вторых, непременно соврет дорогу.) Федя начал выходить из себя, бранил меня за то, что не знаю дорогу, как будто бы я могу это знать. Долго мы ходили, наконец… вышли на террасу²⁶». Да, внимание устремлено на людей, но почему великому русскому писателю было бы не расширить свой кругозор? Едва ли его герои пострадали бы по этой причине. Может быть, он просто не умел ориентироваться по путеводителям, оттого и презирал их?

Все эти неоправданные ожидания искусствоведа от писателя отнюдь не умаляют его значимости и влиятельности в области литературы. Именно эта особенность Фёдора Михайловича — непреодолимая сконцентрированность на самом себе и внутри себя — породила тот его собственный литературный стиль, который филологи обозначают как «фантастический реализм». Оксюморон. Но заглянем в его Петербург — город, который более других был известен Достоевскому. В его произведениях — это лишь нечто, названное «Петербургом»; это город воображаемый, иллюзорный. Такого Петербурга не увидит не один путешественник, потому что его просто нет: это некая метафизическая, пульсирующая, мерцающая субстанция, которая клокочет и зарождается в тёмном хаосе воображения. В романах Достоевского нет ни Исаакиевской площади, ни Адмиралтейской иглы, ни Невской стрелы, ни Дворцовой площади с Зимним дворцом, ни сети улиц Васильевского острова, ни суровой Петропавловской крепости — ни одной знаковой достопримечательности, которую бежит смотреть гость города и наизусть знает каждый житель. Самое главное, что мы знаем из романов Достоевского — это дворы­-колодцы, замкнутые в высокие, неприступные стены площадки, чем-­то напоминающие восточный хан или римский атриум. И маленькие, кислые комнаты под крышами, где ютятся нищие студенты. Даже в поисках такого двора и комнатки мы идём мимо каналов и значимых монументов и не можем их не заметить. А Достоевский их не видит… Как и любой другой город в произведениях Фёдора Михайловича, его Петербург фантастичен, он даже алхимичен: в нём происходит какое­-то химическое преображение душ людей. Писатель создаёт свои миры из своей собственной метафизики, где живут образы его героев и где задаются и решаются совершенно иные вопросы, чем время постройки и стилистика собора или ценность того или иного музейного собрания.

* * *

И всё же… Восстановленные по письмам и дневникам маршруты Ф. М. Достоевского, конечно, не могут быть «путеводной звездой» для утончённого ценителя искусств. Но одно воспоминание о его пребывании в Берлине, Дрездене, Баден-Бадене, Лейпциге, Гомбурге, Франкфурте согревают эти города каким­-то знакомым теплом. В них звучал его голос, писались его повести и романы, катился шарик рулетки, за которым он следил острым взглядом. В Европе (точнее, в Женеве) в 1868 году умерла во младенческом возрасте и похоронена его дочка Софья. Хотел этого Фёдор Михайлович или нет, но Германия навсегда связана с его именем.