Текст опубликован в журнале „Берлин.Берега“, №1/2016
Вступление Дмитрия Вачедина, руководителя литературной студии
Семь лет одиночества
Три рассказа молодых берлинских авторов. Три новых имени — Юлия Ефременкова, Динара Расулева, Елена Лавин. Прежде чем их представить, мне придётся сделать лирическое отступление — иначе получится, что они взялись ниоткуда, с Луны — а они не с Луны, они из русского Берлина. И вот почему это важно.
Есть мнение, что прозу можно писать не всегда и не везде. Ограничим — хорошую прозу на русском языке можно писать не всегда и не везде. Давайте договоримся, что проза — вещь достаточно хрупкая: нужна среда, нужна эпоха, нужна фактура и нужны ориентиры — что-то, за что можно держаться, на что можно опереться. Эти факторы есть не везде. Сейчас за пределами России прозу, пожалуй, можно писать в трёх украинских городах, Берлине и Нью-Йорке.
«Я не верю в русский Берлин. У него нет судьбы», — писал Шкловский. Он был прав — к концу тридцатых годов XX века от русского Берлина не осталось ни камешка. Однако сама биография Шкловского доказывает, что судьба — вещь недолговечная, вещь скоропортящаяся. У русского Берлина двадцатых была судьба, которой хватило на десяток гениальных текстов. Какой ещё судьбы тут можно желать? Хватит, хорошего понемножку.
И вот обстоятельства — и если вы здесь живёте, вы не можете этого не чувствовать — складываются так, что «русский Берлин» двадцатых возвращается в качестве факта культуры. Возвращается с новой судьбой — в понимании Шкловского. К сожалению, этому способствуют непростые времена, которые переживает Россия и — не без её участия — сопредельные страны. Но и это тоже относится к мифологии «русского Берлина» — тихой гавани, где можно переждать смуту, где бывшие враги живут бок о бок и ходят по одним улицам. «Живём кучей среди немцев, как озеро среди берегов» — тот же Шкловский.
Хороший вопрос: почему «русского Берлина» не было или почти не было два десятилетия. Мне кажется, ответ прост: мы не были интересны сами себе. А сейчас — становимся интересны, всматриваемся в себя и в город, в котором живём. Та литературная студия, которая объединяет всех трёх авторов, студия, которую мне повезло вести — тоже часть этого процесса. Давайте вернём Берлин себе — его от этого не убудет. Один раз, в двадцатых, это уже получилось.
Только не надо думать, что у нас много времени. Чтобы стать писателем, нужно семь лет одиночества — не одиночества в смысле отсутствия среды, а ночного одиночества в борьбе со своими текстами. Как раз без среды тут не продержаться — есть исключения, но они — исключения. Примерно столько — лет семь — «русскому Берлину» и отмерено. Через семь лет лучшие из нас перейдут на немецкий или вернутся (сами или только текстами) в Россию. Или поедут дальше, новыми маршрутами. А теперь — к авторам.
Юлия Ефременкова. Трип эмигрантки Маши по невероятно живому и узнаваемому — да, он такой и есть! — Берлину, прежде всего, просто очень хорошо написан. В этом, пожалуй, и главный секрет рассказа. Юлия крепко берёт читателя за руку и быстрым шагом проводит по немудрёной истории так, что каждый поворот застаёт врасплох, выводит из зоны комфорта. В нужных местах — когда она этого пожелает — автор делает остановки, чтобы читатель не пропустил удачный кадр. Попробуйте выкинуть из головы образ стоящей на коленях героини или лохматого человека, поющего на мосту Высоцкого в сторону восходящего солнца — не получится.
У Юлии есть свой язык, свой герой, достаточно самоиронии плюс врождённый драматургический инстинкт. Мне она кажется одним из самых многообещающих берлинских авторов.
Проза Динары Расулевой физиологична в высшем смысле. Её мир — это реальность, где физическое тело героев и внешний мир взаимно перетекают друг в друга. Мир без кожи, мир как студень. Из тела мёртвого бомжа Иосифа растут грибы, плесень поднимается по ногам, чёрная дыра как леденец хранится под языком. Тело совершает экспансию во внешний мир — героями-протуберанцами. Любимый образ — мох, заполняющий любое пространство, не признающий границ.
Эта проза психоделична в значении отсутствия границы между сознанием и подсознанием (любимое Расулевой метро в символике сна соответствует спуску в подсознание), но не оторвана от реальности. Как раз для Берлина с лопнувшей два десятилетия (но сохраняющейся и поныне) назад границей между Востоком и Западом проза Динары невероятно органична. Неудивительно, что в одном из её рассказов есть образ берлинской стены, поставленной вертикально, пронзающей тело города.
Елена Лавин кажется мне слишком внутренне здоровым и цельным человеком для нервной, надрывной писательской работы, но «Шары и клоуны» — безусловная удача и, вне сомнения, хорошая литература. Прежде всего, это очень смешной текст, но смех тут горький и скорее выполняет функцию маскировочной сетки, нежели развлекает читателя. Редко где эмигрантская бесприютность, оторванность от быта и — в широком смысле — от Земли явлена с такой пронзительностью. За метафору шариков лично я Елене очень благодарен и уверен, что она всех нас ещё удивит.