Текст участвовал в конкурсе рассказов к 120-летию В. Набокова. Публикуется в авторской редакции.

Вечер не задался с самого начала.

Еще плохо разбирая немецкий язык, он не понял, что нужная ему станция метро закрыта. Желтый поезд с присущей старым составам надменностью прополз мимо загромождённой мешками цемента платформы. Посреди одиноко торчал укутанный целлофаном билетный автомат.

Вчера он прочёл в ленте друзей, что берлинский транспорт ежегодно теряет на зайцах почти двадцать миллионов евро. Думая о том, что можно купить на двадцать миллионов, Борис очнулся, когда платформа за окном сменилась чернотой тоннеля.

Стесняясь своего неловкого языка, он не посмел спросить вечерних пассажиров, со стертыми усталостью лицами, что происходит на линии. Только выйдя на следующей станции, пересадочной, ещё полной людей, он обнаружил наклеенные на стены объявления.

Берлинские транспортники начали переводить все сообщения на английский. Борис прочел, что ему надо сесть в бесплатный автобус, перевозящий пассажиров между станциями.

Сеял мелкий дождик ранней весны, у выхода из метро скопилась немаленькая толпа. За два месяца он стал хорошо ориентироваться в городе, да и дорога, судя по карте в телефоне, была несложной:

— Всё время прямо, а перед площадью направо, — он вскинул на плечо холщовую сумку, — зонтик я забыл дома, но здесь все обходятся без зонтиков, — он только нацепил на начинающую лысеть голову твидовую кепку. Его почти сорок лет, впрочем, никак было не спрятать:

— Но и не надо, — хмыкнул он, — я уважаемый человек, почти доктор наук. Я иду рисовать с натуры, но там, наверняка, ожидается не только молодёжь, — в Москве он, работник музея, не навещал рисовальные классы и не ездил на этюды.

Жена Бориса, Лиза, считала, что такое времяпровождение совсем ни к чему:

— У тебя и так всё отлично получается, — бодро говорила она, — посмотри, как хорошо рисует Ира, только благодаря тебе, — Борис скучал по жене и десятилетней дочке:

— Получается, я здесь словно в отпуске, — он поймал себя на улыбке, — только продолжительном, — отпуск, вернее, докторантура, должна была растянуться на два года. Борис приехал в Берлин первым, чтобы подыскать квартиру и обжиться, как это называла Лиза:

— Ей понравится, — он внимательно следил за табличками с названиями улиц, — район тихий и у нас теперь есть балкон, — жена одобрила фотографии, присланные ей в Москву.

До приезда семьи у Бориса оставалось ещё месяца два. Он не то, чтобы хотел перечить Лизе, однако он всегда любил рисовать. Рассудив, что жена не узнает о его вылазке, он отыскал в той же ленте друзей объявление о ежемесячных классах с живой натурой. С участников собирали по десять евро, что казалось ему совсем скромной лептой:

— Кофе и чай от студии, — сообщало объявление, — ждем вас в восемь вечера, — на рисование и обсуждение работ им давалось два часа.

Борис не предполагал, что встреча затянется надолго:

— Здесь не Москва, — заглядевшись на прыгавшего по мокрому газону дрозда, он едва не прошёл нужную улицу, — объявление было на английском, но в Берлине не засиживаются за полночь, как в России…

Вечер был редкой, сырой прелести. Сумеречное небо окрасилось зеленоватым сиянием. Золоченая полоска заката заваливалась за жестяные, усеянные пучками дымоходов крыши серых, очень берлинских, как о них думал Борис, домов. По перекрестку прогрохотал тоже желтый трамвай. Давешний дрозд, вспорхнув на крышку мусорного бака, пронзительно заверещал что-то ему вслед.

Улицу обсадили каштанами, пару дней назад окутавшимися призрачной дымкой, обещающей скоро превратиться в листья. Здешние заведения и не думали закрываться. Пройдя мимо толпы высыпавших на брусчатку курильщиков, Борис заметил в полуподвальном окне театрального зальчика проблеск чего-то белого.

Девушка в гимнастическом купальнике и пышной пачке, поставив обнажённую ногу на стул, перевязывала ленты пуанта. Лицо скрывали свесившиеся вниз кудри, но Борис немедленно дорисовал себе мелкие веснушки и едва заметные круги истомы под большими глазами:

— Непременно серыми, — решил он, — лучше даже серо-зелёными, — давно и счастливо женатый на блондинке, он втайне любил темноволосых:

— Как она, — ему захотелось купить шальной билет в вечерней кассе, — но это, наверное, какая-то репетиция, — сверившись с номером дома, он нажал на кнопку: «Студия»:

— Второй двор, — сказал весёлый, молодой голос, — лифт на седьмой этаж, у нас открыто…

Судя по всему, студия располагалась под самой крышей. Борис скучал по шороху карандашей, по мелкому мусору от ластика, по нетронутому простору чистого листа. В его университетской холщовой сумке лежал купленный днем альбом для этюдов:

— Уже скоро, — он прошёл через пустынное, гулкое парадное, — интересно, что будет за модель, — в его студенческие годы художникам в академии почти всегда позировали старухи:

— Я и не ходил тогда в классы живой натуры, — во втором дворе он нашёл высокую дверь, крашеную тоже в берлинский, лазоревый цвет, — от искусствоведов такого не требовали, — наверху раздалась трель дрозда, он потянул на себя медную ручку. В подъезде жило несколько сбившихся в стайку велосипедов и отдельно стоящая, напыщенная детская тележка с завалявшейся внутри с зимы овечьей шкуркой.

Загудел лифт, дверь опять хлопнула. На Бориса повеяло чем-то сладким:

— Подождите, — велела взбежавшая по ступеням девушка, — я тоже наверх…

Он узнал тёмные, сейчас убранные в пучок волосы. Она сверкала голыми, не подходящими для начала апреля коленками. Тонкие щиколотки обвивали замшевые ленты туфель, похожих на пуанты. Пышная юбка осталась той же самой, на гимнастический купальник она набросила чёрную холщовую куртку. Горло скрывал тоже чёрный шарф, вышитый яркими узорами.

Глаза у неё, как и просил Борис, оказались серо-зелёными, а вот веснушек было мало:

— Но все в нужном месте, — пятнышки рассыпались по румяным щекам, — получается, что она актриса и художница, — девушка тащила сумку с эмблемой какого-то театра:

— Извините, — спохватился Борис, когда её тонкий палец ткнулся в облупленную кнопку. Девушка склонила голову набок:

— У вас акцент, — тёмные брови сдвинулись, — не могу понять, какой, — лифт, содрогаясь, пополз наверх. Она сама говорила по-английски:

— Русский, — признал он, — меня зовут Борис, — ударение она, разумеется, сделала на первый слог:

— Борис, как Пастернака, — она подала руку, — очень приятно, — шахту выстроили снаружи дома. На её лице менялись свет и тени, накрашенные кармином губы улыбались:

— Я сегодня позирую, — девушка не выпускала его ладони, — меня зовут Магда, Борис…

Он почти захотел нажать на кнопку «Стоп», но лифт захрипел дверями, на площадку выплеснулась электронная музыка, гремевшая в студии:

— Ещё увидимся, Борис, — Магда нырнула в толпу, осаждавшую вход.

Он, было, хотел выйти, но лифт, предостерегающе сказав что-то по-немецки, не больно, но обидно толкнул его обратно. Двери съехались, Борис ткнул в кнопку нижнего этажа. Повертев во дворе не тронутый альбом, оставив его на скамье рядом со входом, он зашагал к метро.