In lieblicher Bläue blühet mit dem metallenen Dache
Der Kirchthurm. Den umschwebet
Geschrey der Schwalben, den umgiebt die rührendste Bläue.
Die Sonne gehet hoch darüber und färbet das Blech,
im Winde aber oben stille krähet die Fahne.
Wenn einer unter der Glocke dann herabgeht, jene Treppen,
ein stilles Leben ist es, weil,
wenn abgesondert so sehr die Gestalt ist,
die Bildsamkeit herauskommt dann des Menschen.
Die Fenster, daraus die Glocken tönen, sind wie Thore an Schönheit.
Nämlich, weil noch der Natur nach sind die Thore,
haben diese die Ähnlichkeit von Bäumen des Walds.
Reinheit aber ist auch Schönheit.
Innen aus Verschiedenem entsteht ein ernster Geist.
So sehr einfältig aber die Bilder, so sehr heilig sind die, daß
man wirklich oft fürchtet, die zu beschreiben.
Die Himmlischen aber, die immer gut sind,
alles zumal, wie Reiche, haben diese, Tugend und Freude.
Der Mensch darf das nachahmen.
Darf, wenn lauter Mühe das Leben, ein Mensch
aufschauen und sagen: so will ich auch seyn?
Ja. So lange die Freundlichkeit noch am Herzen, die Reine,
dauert, misset nicht unglücklich der Mensch sich
mit der Gottheit.
Ist unbekannt Gott? Ist er offenbar wie die Himmel?
dieses glaub’ ich eher. Des Menschen Maaß ist’s.
Voll Verdienst, doch dichterisch,
wohnet der Mensch auf dieser Erde. Doch reiner
ist nicht der Schatten der Nacht mit den Sternen,
wenn ich so sagen könnte,
als der Mensch, der heißet ein Bild der Gottheit.
Giebt auf Erden ein Maaß?
Es giebt keines. Nämlich
es hemmen den Donnergang nie die Welten des Schöpfers.
Auch eine Blume ist schön, weil sie blühet unter der Sonne.
Es findet das Aug’ oft im Leben
Wesen, die viel schöner noch zu nennen wären
als die Blumen. O! ich weiß das wohl!
Denn zu bluten an Gestalt und Herz,
und ganz nicht mehr zu seyn, gefällt das Gott?
Die Seele aber, wie ich glaube, muß rein bleiben,
sonst reicht an das Mächtige auf Fittigen der Adler mit lobendem Gesange
und der Stimme so vieler Vögel.
Es ist die Wesenheit, die Gestalt ist’s.
Du schönes Bächlein, du scheinest rührend, indem du rollest so klar,
wie das Auge der Gottheit, durch die Milchstraße.
Ich kenne dich wohl,
aber Thränen quillen aus dem Auge. Ein heiteres Leben
seh’ ich in den Gestalten mich umblühen der Schöpfung, weil
ich es nicht unbillig vergleiche den einsamen Tauben auf dem Kirchhof.
Das Lachen aber scheint mich zu grämen der Menschen,
nämlich ich hab’ ein Herz.
Möcht’ ich ein Komet seyn?
Ich glaube. Denn sie haben Schnelligkeit der Vögel; sie blühen an Feuer,
und sind wie Kinder an Reinheit.
Größeres zu wünschen, kann nicht des Menschen Natur sich vermessen.
Der Tugend Heiterkeit verdient auch gelobt zu werden vom ernsten Geiste,
der zwischen den drei Säulen wehet
des Gartens. Eine schöne Jungfrau muß das Haupt umkränzen
mit Myrthenblumen, weil sie einfach ist
ihrem Wesen nach und ihrem Gefühl. Myrthen aber
giebt es in Griechenland.
Wenn einer in den Spiegel siehet,
ein Mann, und siehet darinn sein Bild, wie abgemahlt;
es gleicht dem Manne.
Augen hat des Menschen Bild,
hingegen Licht der Mond.
Der König Ödipus hat ein Auge zuviel vielleicht.
Diese Leiden dieses Mannes, sie scheinen unbeschreiblich, unaussprechlich,
unausdrücklich.
Wenn das Schauspiel ein solches darstellt, kommt’s daher.
Wie ist mir’s aber, gedenk’ ich deiner jetzt?
Wie Bäche reißt des Ende von Etwas mich dahin,
welches sich wie Asien ausdehnet.
Natürlich dieses Leiden, das hat Ödipus.
Natürlich ist’s darum.
Hat auch Herkules gelitten?
Wohl. Die Dioskuren in ihrer Freundschaft
haben die nicht Leiden auch getragen? Nämlich
wie Herkules mit Gott zu streiten, das ist Leiden.
Und die Unsterblichkeit im Neide dieses Lebens,
diese zu theilen, ist ein Leiden auch.
Doch das ist auch ein Leiden, wenn mit Sommerflecken ist bedeckt ein Mensch,
mit manchen Flecken ganz überdeckt zu seyn! Das thut die schöne Sonne:
nämlich die ziehet alles auf.
Die Jünglinge führt die Bahn sie mit Reizen ihrer Strahlen
wie mit Rosen.
Die Leiden scheinen so,
die Ödipus getragen,
als wie ein armer Mann klagt,
daß ihm etwas fehle.
Sohn Laios, armer Fremdling in Griechenland!
Leben ist Tod, und Tod ist auch ein Leben.

В милой цветёт синеве металлической крышей
церковная башенка. Вокруг неё
ласточек щебет, вокруг — эта трогательная синева.
Солнце над ней поднимается, выцветив жесть,
на ветру же тихо звякает флюгер.
Если кто с колокольни спустится вниз, по лестницам тем,
это тихая жизнь сама, ибо,
когда сильно так обособляется облик,
облекается в образ тогда человек.
Окна, откуда доносятся звоны, — ворота в прекрасное.
То есть, поскольку врата эти в тон природе,
то и схожи с деревьями леса.
Чистота — она тоже Прекрасное.
Внутри, из различий рождается строгий дух.
Но образá эти внутренне так просты и так святы, что
часто поистине я описывать их боюсь.
А вот небожители могут, они всегда хороши,
ибо всё разом имеют, богатые: и добродетель, и радость.
Человек вправе в этом им подражать.
Вправе ли он, когда жизнь сплошное страдание, он, человек,
в небо взглянуть и сказать: я таким хочу быть?
Да. До тех пор, покуда приветливость и чистота
длятся в сердце его, небезуспешно он соразмеряет себя
с божеством.
Неведом ли Бог? Или явлен, как небо?
В последнее верю я. Человека то мера.
Множество прочих заслуг у него, но, прежде всего, как поэт
жительствует человек на Земле. И не чище
тень ночи со звёздами,
коль позволено будет сказать мне,
нежели человек, наречённый образом божества.
На земле есть ли мера?
Нет никакой. Ибо
все миры как творенья Творца не препятствуют валу громов.
Так прекрасен цветок, потому что под солнцем цветёт.
И часто Господне око в жизни находит,
можно было б сказать, тех существ, что прекрасней
цветов. О! я знаю, конечно!
Что ж — пусть сердце и плоть истекут последнею кровью,
дабы больше не быть, разве это по нраву Творцу?
Но душа, верю я, она чистой остаться должна,
чтобы мощи достигнуть на крыльях орла с хвалебною песнью,
голосов многих птиц.
Вот где суть! это облик и есть.
Ты, прекрасный ручей, так щемяще прекрасен, когда катишь столь ясно,
словно Господа око по Млечному ходит пути.
Я знаю тебя,
но слёзы льются из этого ока. Безмятежную жизнь
созерцаю я в ликах Творенья, как вокруг меня радостно, тихо цветут, ибо
несправедливым не будет сравнить её, жизнь, с голубями на кладбище.
А смех, как мне кажется, только мрачит человека,
ибо сердце есть у меня.
Хотел бы кометой я быть?
Думаю, да. Ибо скоры, как птицы; расцветают огнём;
и как дети они — в чистоте.
Большего пожелать и не может дерзнуть человек по природе своей,
и такая его добродетель, как весёлый нрав, достойна похвал от строгого духа,
а веет он там, в саду, между
трёх колонн. Где прекрасная дева пусть увенчает мне голову
миртовым цветом, поскольку проста она
по сути своей и по чувству. Мирты же
всюду есть в Греции.
Когда в зеркало смотрится кто-то,
мужчина, и видит там образ свой, как срисованный,
он похож на мужчину того.
У него есть глаза человека,
как у месяца — свет.
Для Эдипа царя был один глаз, наверное, лишним.
И страданья его неописуемы, несказуемы,
невыразимы.
Когда ставят такое в театре, то приходит это сюда.
Но со мною-то что происходит, когда вспомнил тебя я сейчас?
Как ручьями, влеком я кончиной чего-то такого,
что как Азия ширится всё.
Конечно, страдание, вот что было с Эдипом.
Конечно, поэтому всё.
А страдал ли Геракл?
Пожалуй. Диоскуры, и в дружбе своей,
не страдали они разве тоже? То есть,
как Геракл с божеством, да, сражаться, вот что значит страдать.
И бессмертье в себе, завидуя этой жизни,
носить — это тоже страданье.
Но страданье и в том, когда в солнечных пятнах весь,
в веснушках весь человек! Вот что делает солнце:
прекрасное, всё растит оно здесь.
Украшает лучами своими Юница,
словно розами путь устилая.
Страданья же кажутся,
те, что носил Эдип,
такими, будто бедный один человек
говорит, что ему не хватает чего-то.
Царь, сын Лая-царя, бедный в Греции странник чужой!
Жизнь есть смерть, а смерть — это жизнь в свою очередь тоже.